Known Unknowns

Наверно, есть какое-то объяснение твоему болезненному стремлению к опасности, к краю пропасти. Каждый раз, выходя из очередной переделки, ты ощущаешь неимоверный взлет собственного «я». Надо признать, что ты — тщеславный, самовлюбленный человек с патологическим стремлением к самоуничтожению. Рэй Брэдбери

Хотел бы я сказать, что не люблю таких, как Кирияма, но вот беда: он был один «такой» на моём пути, существовал в единственном экземпляре. Мораль — штука обтекаемая, если мы узнаём предысторию, то относимся лояльнее к деяниям людей, какими бы чудовищными они ни были, но, не сочтите меня самого психопатом, я не понимал иногда, зачем Кирияму оставили в живых. Казалось, про аварию никто, кроме меня, не знал, а я узнал из-за смеси случайности и любопытства, того самого хакерского любопытства, которое заставляет сидеть перед ноутбуком до рассветных птах, пока не кончатся энергетики и не отыщется ответ. Кирияма, конечно, до того, как я узнал об аварии, был для меня загадкой, а потом я прошерстил базы данных поликлиник и больниц, где лечилась семья, покопался в учебниках по нейропсихологии и примерно понял, как там и что обстоит. Ну, как — понял. Кирияму изучали недостаточно, чтобы достоверное понимание пришло даже к лечащим врачам, — что уж мне, дилетанту, было пытаться. Я хотел пообщаться с Кавадой, потому что слышал, что он в детстве помогал отцу в психиатрической клинике, но слышал я от Мицуко, а доверять тайны одного незнакомца другому в нашей-то стране выглядело дерьмовым планом. К тому же, я никогда не ревновал женщин, но большего собственника, когда дело касалось информации, стоило поискать: зачем бы я тратил столько сил и времени на поиск ответа — чтобы отдать его первому встречному за бесценок? Нет, я не стал консультироваться с Кавадой, а сам для себя, не разобрав, признаться, данных МРТ, вывел вот что: повреждение Кириямы — комплексное, как у бедолаги Финеаса Гейджа, которому лом прошил голову насквозь, а значит, простой человек, такой, как я, не сможет влезть в его шкуру и понять, как именно он испытывает эмоции, если испытывает. Может, он чувствовал приглушённо и чувство его оказывалось недостаточно сильным, чтобы удержать от мерзкого поступка, и поэтому он встал во главе банды малолетних преступников. Может, он не умел выразить их, а внутри у него, как поэты пишут, бушевал ураган. Может, и то, и то, думал я, — и вот стоило мне углубиться в натуру Кириямы, как он впутывался в такое омерзительное дело, что мне на ходу расхотевалось думать. Да-да, знаю я, что не существует слова «расхотевалось» — извините, примат содержания над формой, я прямо-таки физически ощущал, как спадает мой к Кирияме интерес. С такими вводными мы, конечно, не подружились, поэтому я удивился, когда он подошёл ко мне после уроков и спросил: — Ты поможешь мне? — Попроси своих отморозков, — я огрызнулся, но добродушно, зная, что ситуация под контролем, если только почву из-под ног не выбьет собственное любопытство. Любой из его отморозков забрызгал меня красной пеной из псиной пасти за такие словесные кренделя, но только не Кирияма. Ответь он на неуважение хоть жестом, хоть словом, — я решил бы, что он макиавеллист с последней парты, типа Жабы, или зажравшийся богатей, но Кирияма вёл себя тише воды, ниже травы, даже если его персону или приближённых окунали в грязь. И сейчас он бровью не повёл. Вот это-то мне в нём импонировало: от остальных я раз-два на неделе да получал трёпку за острый язык. Меня порой тянуло проверить, существуют ли пределы безразличия, но я оставлял вопрос до лучших дней. — Давай встретимся завтра. За школой, — произнёс он после небольшой паузы, которую я занял раздумьями. Мы помолчали ещё немного: не сдавался он и не сдавался я — потратить выходной на сомнительные авантюры, конечно, было в моих планах, но авантюры осуществлялись в баре. Я хотел добавить, что не собираюсь лизать задницу его Величеству, но Кирияма тихо, не глядя в глаза, добавил: — Пожалуйста. Это я вам рассказываю, чтобы вы понимали, что заинтересовало меня субботним днём больше выпивки и девчонок. . Вот так я оказался здесь. Вы отметите, что пара звеньев выпала из цепи, потому что я оказался в особняке Кириямы на берегу океана в Американской Империи, вывезенный тайно, в частном самолёте, по одной только его прихоти. Богатство — ха, я плохо представлял себе богатство до этого момента, и мне казалось, что Кирияма не может быть настолько богат, раз учится вместе с нами, люмпенами, под обшарпанной крышей. — Дом — подарок, — коротко прокомментировал он, глядя в пол, как в день судьбоносного разговора, — подарок от президента Американской Империи за операцию, которую отец провёл на мозге его кузины. — А самолёт? — …отец должен был быть здесь по первому требованию. Некоторые люди не считали денег, понял я, но Кирияма не хвастался богатством. Опущенные глаза, обманывая меня первое время, заставляли думать, что он скромничает. Он не скромничал — и не хвастался. Он выделил мне спальню на втором этаже, с видом на закат, с такими огромными окнами, подобные которым я видел только на верхних этажах элитных борделей, куда я ходил к странным друзьям дяди, — те окна вели на ржавое, задымленное небо, но не на океан. Он готов был платить, чтобы я провёл лето — или, по крайней мере, месяц рядом с ним. Почему, спросите вы? Потому что я был наблюдательным, необычным и «заинтересованным», как он объяснил. Оказалось, он прекрасно знал о моих хакерских изысканиях, но ни о чём больше, что касалось меня, понятия не имел, точно его осведомили фрагментарно, потому что он сам ни черта не смыслил в компьютерах и взломах, — это и успокаивало, и волновало. Я понятия не имел, кто вышел на след, и Кирияма лично выглядел как меньшее из зол. Я понятия не имел, кто вышел на след, но лично Кирияма моментально лишился бы… загадки, будь он таким же, как я. — Мне нужна помощь, — объяснил он, стоя у школы ранним субботним утром, когда ветер пробирал до кости. — Со мной что-то не так. Если бы он использовал другие слова, я заподозрил бы заговор или опасность, но Кирияма умел удивлять. Он говорил, запинаясь и останавливаясь на каждом слове, точно язык не ворочался, как у инсультника, — его речь никогда не звучала так. У меня, признаться, пробежал тогда холодок по позвоночнику, и я — полусерьёзно, полушутя — предложил ему посетить невролога, чтобы выяснить причину. — Я и так регулярно обследуюсь, — ответил он, побелев, как бумажный лист, и впервые за разговор взглянув мне в лицо, — но это не поможет. Я не поймал этот взгляд. — Чем я лучше квалифицированного врача? Сходи к психологу, на худой конец, — я постарался, чтобы это не звучало пренебрежительно, но, кажется, Кирияме было плевать. Я уже говорил, что он назвал меня наблюдательным, необычным и «заинтересованным» — здесь-то и выплыло наружу, что пока я следил за Кириямой, кто-то следил за мной. Я нервно и особенно грубо пошутил, а он предложил составить ему компанию на летних каникулах. Возможно, предложение ничего не стоило и не значило для него, но всякому, с кем мы встречались, он представлял меня как «друга» и, видимо, ни с кем из старших не согласовывал поездку. Если бы он сам вёл самолёт — я ни капельки бы, пожалуй, не удивился. Вы скажете: Синдзи, какого чёрта, ты же знаешь, что психопаты, или что он там такое, абсолютно непредсказуемы, — но, может быть, я тоже психопат? Меня завлекала интрига, я шёл за Кириямой, как собака на запах свежего стейка, потому что та сторона жизни, которую открывал он, не привиделась бы мне во сне. Я хотел испытать себя на прочность, убедиться, что не растеряюсь в худших ситуациях, рядом с самым непредсказуемым из людей, а главное — испытанию подверглась моя политическая позиция, потому что легко бунтовать, когда живёшь в клоповнике и учишься в школе с обшарпанной крышей, но ты попробуй не потерять себя, если тебе разве что задницу не подтирают. Богатство — тихое, скромное, бессмысленное и беспощадное — заворожило меня настолько, что даже мысли сменили ток и стали текучими и плавными, соответственно обстановке, хотя я никак не мог упорядочить их в первые пару дней. Кирияма рассказал, что состояние, в котором я нахожусь, называется по-английски «джетлагом», хотя в английском он, окружённый слугами-согражданами, смыслил меньше меня, ловящего иностранное радио. У нас выходил забавный тандем. На пару дней он оставил меня в тишине, наедине с закатом и мыслями, — решал, с его слов, важные вопросы; а я думал, что теперь «семье Кириямы» придётся целое лето существовать без него. Он бросил друзей и их общее рисковое дело в другой стране, осенило меня, — а значит, мог бы без колебаний и рассуждений бросить меня здесь или на Родине. Я лежал на спине в новых роскошных покоях, невольно улыбаясь от сверхъестественной лёгкости, какую даёт большое пространство, когда по спине прошли знакомые мурашки. Рядом с Кириямой это случалось часто. . Великая Восточноазиатская Республика — не та страна, где можно свободно распинаться о некоторых вещах, а я, несмотря на то, что мыслю обычно шире дебильных законов, — всего лишь её гражданин. Могла быть у Кириямы мотивация, которую мне стоило предвидеть, но не вышло — я не прикидывал, да и он не подавал раньше виду. Тревожные мысли мелькнули в голове, когда я проснулся от лучика солнца, осторожно заглянувшего за штору, и увидел чёртова Кирияму в ногах. Он сидел там неподвижно и глядел на океан. Его рубашка была расстёгнута — от шеи до живота. В глазах мне почудились то ли задумчивость, то ли готовность к действию, но я перестал надумывать, когда дело касалось Кириямы: это лицо не обладало способностью корректно отразить переживания, если они вообще существовали в природе. Так вот, тогда я подумал, что дело обстояло проще некуда: Кирияма — педик. Несчастный, отчаянный голубой, который, узнав, что я проводил «раскопки», счёл это проявлением внимания. Если Кирияма действительно надеялся купить меня, подумал я, использовать, как подстилку, пару следующих месяцев, то я оказался в дерьме по самые уши. Я сел по струнке одним махом, отдергивая ноги от Кириямы и сгибая в коленях. Он даже не двинулся. В Великой Восточноазиатской Республике было не принято думать о таких вещах, но вилла, где мы находились, — вилла глубоко за границей Америки, — намекала, что Кирияма живёт по другим законам. Что я должен был предпринять в такой ситуации? О, знаете, что я вспомнил? Мне стыдно стало — стыдно перед девушками, которых я костерил за то, что они отказывали после приглашения в спальню — в конце концов, даже я, оказывается, могу не понять намёк. Ну да к чёрту сожаления — не в такой ответственный момент. Сейчас стоило вспомнить первую дядину заповедь и засунуть панику куда подальше — в тёмную кладовку со спортивным инвентарём. Паника полезна, потому что она предупреждает об опасности, мобилизует организм, но ничего больше. Надо было собраться с мыслями и решить, как выбираться при случае — и стоит ли отказывать Кирияме, пока путь на свободу не отыщется. Не подумайте, что я тоже гей. Я примерял это на себя, но так примерить и не смог: меня не тянуло к мужчинам и это стало бы проблемой, если бы Кирияма сейчас полез ко мне в трусы. Меня захлестнуло волной досады: я думал, как мог попасться на такую очевидную уловку, и у меня даже сбилось дыхание, хотя Кирияма не двинулся с места. Удивительно всё-таки, сколько умудряется придумать человек в тишине. В следующей раз, когда мы сойдёмся с Кавадой в перепалке о том, является ли абстрактное мышление человеческим даром или проклятьем, я с готовностью приму его сторону. — Извини, что разбудил, — отчеканил Кирияма. — С той стороны я не мог посмотреть на гриндадрап. — …грин-да-что? — фыркнул я. Не слишком-то верилось, что в особняке не нашлось лучшего места. — Здесь, как на Фарерских островах, ловят китов. Прямо на побережье. — Ты хотел мне показать? Кирияма замолк. Он замолкал каждый раз, когда его спрашивали, что происходит внутри черепушки и зачем он сделал то, что сделал, — вот и сейчас не изменил себе. Признаюсь, сегодня он действовал на нервы особенно первоклассно. — Посмотри, — он ответил просто, оставляя выбор за мной. . Одна категория туристов переплывёт море и переедет экватор, чтобы взглянуть на корриду или Королевскую битву, а другой придётся понюхать нашатыря, чтобы прийти в себя после одной только беседы о «варварской забаве». Я не знал, к какой категории отношусь я, но моё утро началось с побережья, красного от китовьей крови. Люди деловито сновали туда-сюда, вытягивая чёрные мёртвые тела на берег, а Кирияма смотрел на них чёрными мёртвыми глазами. Я давно думал о них, о его глазах, с чёртова первого класса, и всё никак не мог поймать суть — образы выскальзывали из мыслей, как кишки из вспоротых животов, и вот только сейчас, глядя на багровое море, я понял, что это были за глаза. Он напоминал — нет, он был человеком-амфибией, результатом безумного эксперимента, спасшего жизнь и погубившего что-то важнее. Слабые лёгкие и жабры молодой акулы, чтобы Кирияма мог плавать под водой и резать горла несчастным тварям, человеческий мозг или его калечное подобие — чтобы людям досталось тоже. В Восточноазиатской Республике тоже убивали китов. Убивали много и беспощадно, не оглядываясь на международные договора, — вездесущий дядя часто рассказывал, как путешествовал на китобойном судне и какими полезными знакомствами обзавёлся по пути. Его, казалось, совершенно не пугало, что люди делают с китами, потому что он видел, что люди делают с людьми, — ну, я был той же породы, поэтому, наверное, мысль о Кирияме произвела на меня большее впечатление, чем промысел. Некоторое время спустя я даже увидел в действиях рабочих практический смысл и бережливость: они добывали мясо, чтобы кормить, а уж тупой, мелочный садизм оставался военным, которые его жрали. К слову, что там на завтрак?.. Я панибратски толкнул Кирияму в бок, страстно желая, чтобы он вышел из оцепенения и спустился с небес на землю. Он не дал мне загадать очередную задачку на эмпатию и заговорил первым. — Я вырос здесь. Я плохо помню детство, но здесь всегда было много красного. — Много красного? — Серый… Чёрный… Красный. Кажется, после чего-то я забыл о других цветах. Здесь всегда было много красного. — Ты говоришь о крови? — если это была метафора, то метафора слишком очевидная, чтобы я не разочаровался в загадке… или чтобы её не смог решить кто-то другой. Если мы говорили о чувствах, хватило бы любого психиатра, которого Кирияма счёл бы достаточно наблюдательным и «заинтересованным», чтобы открыться. Я знал, что шаг шифра кроется в другом, и задавал простейшие вопросы: программирование, математика, логика — всегда были о простоте. — Сложно сказать, — он прикрыл глаза и откинул голову. Шея полностью открылась, дёрнулся кадык — он то ли сглотнул, то ли вздохнул; после стольких распоротых шей, которые я разглядел сегодня утром, открывать собственную казалось дурной идеей. — Я пытался уловить закономерность, но это помехи на экране. — Помехи? Конкретизируй, чёрт возьми! Что ты имеешь в виду? — Иногда зрение подводит меня. Если разобьёшь работающий телевизор, где-то выпадут пиксели, где-то пойдёт трещина. То же, но перед глазами, — я наблюдал за ним внимательно и из опыта наблюдений мог сказать, что когда приходится залезать вглубь головы, его речь стремительно ухудшается. Однако сейчас он удивил меня в очередной раз: сделав усилие над собой, продолжил ровным, поставленным тоном: — При повреждении зрительного анализатора случается такое осложнение, как гемианопсия. Либо часть глаза, либо весь глаз целиком — перестают видеть. Я не знаю, как… это произошло, но мой мозг оказался поражён: я не вижу ничего в области левого верхнего височного квадрата. (Он провёл рукой мимо виска, чуть выше уха). Периодически весь глаз заполняют скотомы. Врачи не объясняли мне, при каких условиях это происходит, а я не хочу узнавать. Эта слепота не бесцветная: чёрная, красная… иногда жёлтая по краям. Серая, серебряная… как белый шум, когда заполняет весь глаз. Если много смотрю на солнце, зрение адаптируется с трудом, хотя дело здесь, скорее, в проблемах с глазом, а не с мозгом. Отсюда появляется красный. Серый связан с приступами, когда помехи заполняют глаз. Чёрный. Потеря сознания. Что-то такое. Он пожал плечами, молча задавая вопрос, доступно ли он объяснил. Объяснение, пожалуй, было ясным и соответствовало тому, что я читал, но я абсолютно не представлял, что с информацией делать. В ней не хватало структуры, не хватало данных, не хватало переменных как таковых. — Хорошо. Ладно. Цвета исчезли, а организм периодически выдаёт коленца, — я говорил медленно, прокладывал путь по разрушенным магистралям чужого мозга осторожно; но, Боже, насколько же задачка казалась сейчас не по мне! — ...не знаю, друг, метафора это или просто описание последствий травмы, да ты и сам, похоже, видишь, уж прости за каламбур, лишь часть картины, — но ты ведь зачем-то рассказал об этом всём. Выходит, тебя волнует пропажа цветов или, там, состояние здоровья? Как минимум, доставляют дискомфорт? Кирияма дёрнул плечами ещё раз, не открывая глаза, не давая мне ни намёка на то, попал ли я в точку. — Нас скоро позовут завтракать, — выдал он вместо внятного ответа. — Отлично, что на завтрак? — я спросил воодушевлённо, лишь бы выбраться из цепкой хватки полуденного ужаса, который воплощала бледная физиономия Кириямы в солнечных лучах. Сам того не ведая, он загонял меня в тупик то эксцентричным молчанием вместе с экстравагантными зрелищами, то разговорами о вещах, которые мне, казалось, незнакомы и неясны. Хороший он был тамада, и конкурсы у него были интересные. — Китовье мясо. А, так вот о чём я забыл. . До завтрака мы прогулялись по саду. Сад, как и сам Кирияма, создавал эффект зловещей долины: ни единой веточки не выбивалось из живой изгороди, ровный настил газона выглядел так, будто здесь собирались играть в гольф, но ни лунок, ни флажков я не заметил. — Садовник — француз, — отметил Кирияма, как бы отвечая на мои мысли. — Французские сады очень геометричны. Хочется поставить сюда какую-нибудь собаку Кунса… — Надо же, читаешь мысли. — А ты — иностранный интернет. Я усмехнулся. Он соображал быстро, очень быстро, разбирался в нейрохирургии, боевых искусствах, типах садов и современных художниках. Что ещё меня ждало? — Да. Могу себе позволить. — В «мире Мимуры» и не такое можно, — пробормотал он, отвернув голову в сторону. — Мир Мимуры, ты где это слышал? — этот термин был в ходу в нашей компании, однако в народ не пошёл — во всяком случае, при мне ни один одноклассник не употреблял его. Невзначай брошенная фраза снова натолкнула меня на мысль, что Кирияма знает обо мне достаточно, чтобы мы могли потягаться в осведомлённости. — Ютака и Ёситоки разговаривали на скамейке запасных. Я же тоже пропускаю физкультуру, когда у меня беды с давлением. — Хорошо! В мире Мимуры, кстати, нет ни французских садов, ни собаки Кунса, ни, чёрт возьми, китовьего мяса на обед. Признаюсь, это зрелище немного выбило меня из колеи. — Да? — Ну, представляешь! Он имел привычку переспрашивать, когда дело касалось задушевных вопросов, и я ещё не понял, насколько риторическими они были. — В мире Кадзуо всегда было много красного. Крови. Первого красного, которое вообще есть в человеке. Тьма утробы и кровь, из которой эмбрион всасывает питание. Если другие не запомнили, я запомнил, потому что мозг, к которому я вечно возвращаюсь, ушёл недалеко оттуда. Его ранили. Серьёзно ранили. Я с детства знал, что дальше красного не уйду. Но ты видишь больше. Расскажи. Он поднял глаза к солнцу. Полуденный ужас, от которого я только избавился, представив нелепую собаку посреди идеального газона, вновь нахлынул на меня и защекотал в гортани, как морская пенка, полная крови китов. — Ты живёшь в каком-то своём мире, это правда, — смешок снова вышел натужным — хотел бы я знать, как сделать плохую мину при плохой игре, если соперником стал Кирияма. — Что тебе рассказать, почему небо голубое и почему трава зелёная? — Я бы послушал. У меня ощущение, что я ничего не знаю за пределами мира Кадзуо. Но разговор ведь не о том. Изначально… Ты понимаешь, почему здесь? — Честно? — я развёл руками в стороны, ощущая себя то ли клоуном, то ли цирковой мартышкой. — По-моему, тебе стало скучно, Кадзуо, и ты пошёл по пути наименьшего сопротивления, захватив с собой на лето самого любопытного человека. — Если я попрошу тебя рассказать, почему небо голубое, а трава зелёная, ты сделаешь это. Я хочу, чтобы ты рассказал обо мне так же. Хочу, чтобы ты, — он запнулся, как запинался всегда, когда речь шла о чувствах или о чём-то действительно важном, — достал меня из утробы, а потом — препарировал, пока не найдёшь металлическую клипсу, которая мешает мне думать. Я могу показать, где она. Кирияма легко дотронулся до правой половины головы, до затылка, за самым виском. — А если у меня не получится? — Можешь сделать это по-настоящему. Я устал. . Мы ели в полной, неумолимой тишине. Дворецкий поднёс лапшу вместо китовьего мяса, свежего настолько, что у меня моментально скрутило живот. Кирияма смотрел в тарелку. Лучи солнца пронзали зал. В них неторопливо вращались пыльные снежинки. Дул мягкий бриз и пахло океаном, океаном незнакомым, опасным, чужим, океаном, закрывшим пути отступления. Я никогда не сдавался быстро, однако последняя просьба поставила меня в тупик. Итак, он хотел, чтобы я порылся в его голове и нашёл там клипсу, мешающую думать. Такими клипсами нейрохирурги закрывали аневризмы, и если бы кто-то убрал её, мозг Кириямы в две секунды бы заполнился кровью. Похоже, здесь действительно многое окрашивалось в красный, — здесь существовал настоящий культ крови, по ошибке открывший двери для меня. Он просил об убийстве. (Мицуру и Сё склонились над старшеклассником, сползшим по стене до уровня их коленей. — Будешь ещё боссу срать, а? Будешь?! Он сплёвывал кровь на асфальт. — Хэй, медиатор не нужен? — о, вы можете не рассказывать, что есть драки, куда не стоит лезть: я и так прекрасно знаю, — но раз уж выбрали школьные задворки для расправ, будьте готовы к вниманию папарацци. — Пошёл ты, Мим. Катись отсюда! — Он это сфоткал, дундук, блять! — Ты это сфоткал?! Говори, пидрила! — Больно много вы о себе возомнили! Но это ж Хирото, ребят, — что он вам сделал? Он и мухи не обидит. — А я откуда, блять, знаю? — Босс сказал — значит, надо делать. Фотография хранилась дома, в учебном столе. Больше мы с Хирото не встречались). Я не сомневался, что Кадзуо убивал — эти руки из слоновой кости не раз ещё купались в крови после светлого детства в материнской утробе; я не сомневался, что он приказывал убивать, посылая бестолковых малолетних головорезов на вылазки против таких же ублюдков и обычных учеников. О банде Кириямы ходили разные слухи. В Восточноазиатской Республике сложно было прожить жизнь, ни разу не воспользовавшись оружием. Мы привыкли убийствам, а я готовился всю жизнь к моменту, когда мне прикажут убивать, как и любой мужчина, принуждённый государством примерить погоны. Я надеялся, что природная смекалка поможет увернуться от обязанности, но даже сейчас, по другую сторону границы вопрос стоял ребром. Хотел ли Кирияма, чтобы я в самом деле его убил? Нет, скорее всего, пока в словах заключалась лишь мимолётная мысль о тяжести бытия, что-то, что искусственный интеллект с лицом обыкновенного японского школьника счёл за весёлую — суицидальную — шутку. От меня не требовалось открывать кровавый кран сейчас — пока предлагали лишь заплыв по кровавому морю (он оповестил, что после завтрака мы идём на пляж). Кирияма, определённо, был болен, физически и ментально. Ответственность за битву с загадочной болезнью лежала не на ведущем нейрохирурге, в чьём доме мы находились, а на наблюдательном и заинтересованном мне. (Мне настолько сложно признаться, что разум стирает момент истины, как ненужные данные. Действительно, Мим, мог бы и не спрашивать. — Это была шутка, Кадзуо? — Да. Нет. Не знаю. Я правда устал… и никого иного об этом бы не попросил. Хотя, в конце концов, будто одни из нас ценнее других… Действительно, Кирияма, мог бы и не отвечать. Вот, дорогие читатели. Вот что. Вы должны были знать. Я уточнил). . Марсианский песок, безбрежный океан, сахарные облака — всё одинаково серебрилось в лучах солнца. Я влюбился бы в этот пейзаж, не порть композицию маленькая фигурка Кириямы, удалившегося от процессии (с нами шли ещё слуги) вперёд и застывшего у кромки воды. Готовясь к купанию, он собрал волосы в хвост и снял рубашку. Я подумал, что это могла бы быть история о свободе. С раннего детства я слушал истории дяди о необъятном мире вместо сказок, а с возрастом понял, что они и были, вроде как, сказками в нашей стране. Теперь же… я собрал песок в ладонь и глядел, как он сыпется между пальцами. «Пляжи в Америке бывают разных цветов, — объяснял Кирияма по пути сюда, — чёрные там, где рядом вулканы. Розовые там, где рядом богачи… и пурпурные. Пурпурные есть здесь, на Гавайях. Я хотел бы там побывать, но пока довольствуемся тем, что есть». По словам Кириямы, красный цвет его пляжу придавала ржавчина, вымытая из лавового камня скал. Чем больше я слушал, тем больше убеждался, что богачи крадут не только золото, нефть и жизни, но и красоту. Доступ сюда был закрыт простым людям, а тысячи из них — я помнил из прошлой жизни по ту сторону океана, — сегодня даже не пообедают. Не разузнав историю раскалённой земли под ногами, я всё равно был уверен, что здесь когда-то жили бедняки. Единственное, что оставалось им, усталым и голодным после долгого трудного дня, — насытиться закатом на красном берегу; но и этого удовольствия их лишили. Пока я слушал Кирияму, мне правда захотелось на миг вытащить из этой пустой головы загадочную клипсу. Он имел столько богатств, но совершенно не умел ими наслаждаться. Как звонко пел бы Сюя, если бы получил на руки ту гитару, о которой услышал за неделю до моего отъезда по новостям! Она сослужила бы ему хорошую службу: помогла бы прокричать о свободе там, где о ней запрещено говорить даже шёпотом. О, а какие ямочки бы появились на щеках Ютаки, заимей он деньги, чтобы все его братья и сёстры покупали собственную одежду вместо обносков! Или — представляете, сколько значат учебники для человека, желающего выбраться из нищеты?.. Я уже не обращал внимания ни на песок, ни на морской прибой, — мысли были заняты разделом наследства Кириямы. Согласился бы он отдать его, если бы я правильно попросил, или лежал бы собакой на сене до конца своих дней — по генетической памяти богатого папочки? В какой мере было приемлемо отойти от норм морали, если я имел дело с, чёрт побери, Кириямой, глубину безумия которого явно недооценил? — Наверно, мы не с того начали? — в раздумьях я упустил момент, как на периферии зрения скользнула тень. — Ты ведь умеешь разговаривать нормально, хэй! Я знаю, я слышал. — Умею. Но я слишком ушёл в мысли. И потом. Гриндадрап, как ханами, меняет что-то… на физическом уровне. На местном языке у него другое название, я использую европейское, надо узнать… Гриндадрап заставляет задуматься, насколько песок здесь похож на кровь. Ещё несколько дней после гриндадрапа мозг поддерживает иллюзию, что пляж усыпан внутренностями. На завтрак тебя кормят китовьим мясом, хотя завтраки будто бы не предназначены для мяса… и в голову приходят разные мысли. Об утробе, откуда ты вышел, и о том, что большое количество красного способно свести с ума. И если у тебя джетлаг, оно становится хуже. Ты знаешь, о чём я. Я ещё не адаптировался к тому, что меня выкинули из утробы, а ты ещё не привык к Америке. И… я оставил тебя одного здесь на первые дни. И я знаю, что ты думал об убийстве. Видишь, мы схожи. Теперь. Он всё ещё говорил с паузами, ныряя в мысли, не взвешивая слова, но теперь я, кажется, понимал больше и под конец речи произнёс потрясённо: — Ну ты и сволочь, а! . До заката мы болтали о горах и людях, о местных традициях и языке, о капитане Куке и имперских замашках Америки — настоящих и выдуманных. Кирияма оказался удивительно осведомлён об истории края, однако пожаловался на недостаток практики: всегда, когда он оказывался здесь, его вместо отдыха увлекали дела. Или лечение. Он не распинался больше о болезни, крови и смерти, не затрагивал темы даже мельком, и я предположил, что какой-никакой концепт заботы об окружающих ему известен. Нам подносили безалкогольные коктейли, закуски и даже порадовали полноценным обедом. На ужин предстояло отправиться в ресторан. — Мы пойдём назад через японское кладбище, — объявил он. — Ну как же без этого, — хмыкнул я. — Оно древнее. И почти заброшенное. Ночью там ничего не видно, но мы будем как в фильме. Как в западном фильме. — «Кладбище домашних животных»? — Ты смотрел? — Нет, только слышал. На одной из наших радиостанций говорили, что это воистину ужасное зрелище. — Любая книга о зомби переживёт наш режим, даже если сгниёт по швам. Мои брови взлетели — так неожиданно было слышать подобное. Кирияма-революционер? Чёрт возьми, это мне нравилось!