Я боюсь мне будет больно

Я готов уйти, потому что твои чувства Мне дороже, чем мои

*** Федя не знает, чувствует ли он хоть что-то, когда губы Андрея шепчут: «Я не уверен, что я тебя вообще еще люблю». Стоя на замёрзшей Питерской набережной, он не понимает, больно ли ему или заранее зная, что так все и будет он заранее смирился с исходом их истории. Провожая Андрея взглядом, мужчина все еще фантомно ощущает его призрачно-легкий запах вишневого «Чапмана». Такой же призрачный, как надежда на то, что между ними могло все повернуться иначе. Вроде и больно, а вроде и пустота. Словно укол анестетика прямо в душу. Будто и сам не знает, любил ли когда-то Пиро, до того, как тот снова рот открыл чтобы побольнее уколоть. Снег падает на черные волосы и у Стэда нет сил смахнуть его, нет сил что того, чтобы открыть заметку в телеграмме, написать новый стих о своих чувствах, которые вроде и есть, а вроде и нет. Больно? Да нет, щекотно немного, где-то в области грудной клетки. Там, где давно уже вместо сердца пустой тюремный каркас пылью заросший. Все как в дешевой мелодраме, все будто и не с ним. Должно быть больно, но боли нет. «Я не уверен, что я вообще тебя люблю», - повторяет Федя, накрывая губы промёрзшими пальцами. И нечего не чувствует. Вроде этого боялся больше всего на свете, а вроде, когда самое страшное, гнетущее, но в принципе ожидаемое событие произошло, больше не уверен, так ли это страшно? Пиро просто ушел, растворяясь в снегопаде фигурой одинокого путника. А Федя остался на месте, поглощённый в холодную морскую пучину. Вроде бы живой, а вроде уже и давно пустой сосуд, заполняемый лишь Андреем. Как будто бы только любовь к нему и держала мужчину на этом свете, среди других людей и теперь, потеряв ее, Стэд смешался с пейзажем города. Просто фантом или манекен, что стоит за витриной модного магазина одежды для призраков, что так отчаянно пытаются походить на людей. А как вообще осознать, что это конец? Если еще вчера человек тебя обнимает нежно и обещает любить всегда, а уже сегодня ты засыпаешь один? В холодной постели. А холод Федю цепкими лапками сжимает и уж он то точно не разлюбит, не бросит, ведь он давно уже стал его прочной частью, маленьким кусочком льда. «Я боюсь мне будет больно, - говорит себе Стэд, лежа в ванной и смотря в потолок, пока все новые и новые капли с шумом ударяются о плотную массу своих предшественниц, - когда я все-таки осознаю, что произошло». Потому что быть преданным гораздо страшнее, чем может показаться. Потому что тот, кто был для тебя намного больше, чем всем в тебе больше не нуждается. Потому что тот, за кого ты жизнь был готов отдать, тебя уже кем-то заменил или заменит. Потому что слезы вроде и градом на щеки падают, а голос в войсах дрожит, а вроде ведь и не чувствуешь, как болит что-то оставшееся от тебя. Третья сигарета за десять минут оказывается в ледяных непослушных пальцах. Больше никотина это все что нужно. Остальное лишь вторично. «Я боюсь мне будет больно». А больно будет определенно, стоит только снова задуматься хоть на минуту о том, что потерял. Потому что шок и оцепенение отпустит как все та же блядская анестезия и с каждой секундой, по мере остывания воды, Федя ощущает, что его действительно отпускает. Что шок постепенно сменяется осознанием, а слова, звучащие словно от манекена, начинают доходить до Стэда. Начинает осознаваться и собственное «Я» бренной брошенки. Его, а не какого-то лирического героя на набережной убили выстрелом ядовитого: «Не люблю». Его «Андрей», а не чей-то чужой. Боготворивший его, казалось бы, еще вчера. Федя полночи мучается, корчится на простынях, не в силах уснуть. И больно и нет. И голова тоже не его – ватная, как у плюшевой маски в человеческий рост, лежащей у стеночки и смотрящей на Федю пустыми огромными глазами. Он видит их в сумраке тусклого света неоновой ленты: «Мы не друзья». Друзьями-то они с Пиро и не были никогда, всегда чем-то большим – влюбленными или же чем-то меньшим, как просто коллегами. Или, наоборот. Черт разберет. Опять вляпался. Опять на «люблю» повелся, чтобы снова полночи с горящими глазами сверлить кляксу копоти на потолке. Слез нет – закончились. Грудную клетку огнем разрывает, словно когтями хищника, словно лезвиями тысячи ножей протыкают, и Федя руку на сердце держит, едва ли ощущая, что это ему помогает. И даже в желанном сне отдохнуть не может – снится Андрюша, молодой еще, не испорченный. И набережная все-та же, вдоль Невы. Июль, знойный жаркий. На Андрюше шорты. Бежевые, большие ему. Он то и дело их поправляет, мило смешно подтягивает и тараторит. Тараторит без остановки, обо всем на свете, не давая смущенному Феде и слова вставить, попросить говорить тише, ведь на них все прохожие глазами вытаращенными уставились. На губах Андрея сладкая грязь Сахарной ваты, руки от нее же липкие. То и дело он пальцы тянет в рот, смакует облизывает, а Федя и не жалеет о том, что после долгих уговоров спутника все-таки сдался – купил ее, отдав пожилой неулыбчивой женщине мятую купюру номиналом сто рублей. Ведь что такое сто рублей, а что такое улыбка Андрюши – Федя сколько украдкой на нее не смотрел, все не мог пресытится. Их первое совместное лето, третье по счету свидания. Переезжая из Иркутска, Стэд даже подумать не мог, что встретит тут свою судьбу, они общались по переписке довольно долго, но едва ли Федя Андрея вообще когда-то воспринимал как парня, да даже в самых смелых своих мечтах. Но встретившись с ним впервые сразу понял – попал. Вляпался так что мама не горюй, но вот насколько сильно, осознал лишь многим позже того летнего дня. Липкие пальцы Андрея без спроса, наплевав на личное пространство тянутся к мокрой от пота ладошке Феди, сплетая их воедино и как бы Стэду не хотелось брезгливо одернуть их, все равно было поздно – уже запачкался. Уже никуда из сладкой хватки парня ему не деться. И остается лишь сдаться. Руки Андрея горячие, крепкие. Чавканье, когда Пиро шевелит рукой, оповещающие о том, что остатки ваты то и дело склеивают их ладошки, одновременно раздражает и успокаивает. - Знаешь, Федь, - смеется Андрей, обнажая белые зубы. Все это время он говорил куда-то вдаль, но лишь напрямую обратившись к спутнику, зафиксировав на себе его внимание, Андрей выдавил смущенную улыбку, - давно сказать тебе хотел… - М? – Кивает Федя, закусив губу, когда их глаза встретились в интимном мгновении набережной. - Я люблю тебя. Федя просыпается в холодной ночной темноте со слезами на глазах. Ревет как раненный зверь, громко, глухо. Это был сон, хоть в глубине души Федя это понял и сразу. Даже во сне назойливый голос предупреждал: «Пиро ушел, этот Пиро не реальный», но только окончательно проснувшись, Стэд в полной мере ощущает горечь на губах. Сон. Просто сон. Пиро все еще не рядом. А слова любви пластиковая бутафория, как и запах, из неоткуда взявшейся сахарной ваты. Как и июльский зной. Проснувшись со стонами с соплями, Федя вдруг почувствовал то, чего так боялся. «Я боюсь, что мне будет больно». И ему действительно больно. Сон снял пелену мнимого анестетика. Ему действительно понадобилось время, чтобы понять, что Пиро не просто вспылил. Пиро ушел. Пиро больше никогда не скажет своего летнего нежного: «Я люблю тебя». Стэду больно, от него кусок отодрали из самого сердца. Словно дырка там пресловутая. Словно, убери он сейчас от него руку, как кровь прольется на его белоснежные простыни. Мрак, да и только. И слов описать это чувство нет, и стихи на бит не ложатся. А в голове тишина, тишина в комнате, разве можно к такому привыкнуть? Если еще вчера утром, Андрей клацал пальцами по клавишам, агрессивно, остервенело, проигрывая очередную катку, а уже сегодня Федя проснулся без его сонного, недовольного «Доброго утра». Все чего так боялся – произошло. Больно. Отчетливо. Красочно. НЕВЫНОСИМО. И «Я боюсь, что мне будет больно» уже не просто опасения.