Дайте мне тишину

*** - Дайте мне тишину! – Андрей изменился в лице кардинально и молниеносно, разрывая шум толпы раскатистым криком, - Дайте мне ебанную тишину! Гул в его ушах разрывал перепонки, словно перед его головой взлетал самолет, рискую задавить, наматывая слабую тушку на шасси, размазав Пирокинезиса прямо по сцене. Мелкие маленькие молоточки возгласов забивали гвозди в крышку его гроба. ВСЕ ЭТИ ЛЮДИ ЕГО РАЗМАЖУТ. Рой голосов нарастает, не желая утихать и вот он уже один в огромной бетонном бассейне глубиной с многоэтажку кричит и крик его разносится по толщине стен эхом «Тишины-ы-ы-ы-ы». Но рой и не думает утихать. И вот уже сотни пар красных глаз бусинок смотрит на него в упор, смотрит через плоть и кости прямо в дырочку в самом сердце, передавая «Привет» всем голодающим демонам Андрея. Как же он мог снова забыть покормить их по расписанию? Пугающая темнота глаз, меняется на налитое кровью освящение тусклого концертного зала. Хочется убежать прочь, но ноги не слушаются, жалобно подкашиваясь под массой уродливого грязного тела, липкого, вонючего. ЗЛОВОННАЯ кашица покрывает его кости, кости служат клеткой для легких, прокуренных больных. В нем нет нечего красивого, кроткого – это все оболочка уродства, всей сущности Андрея. Хочется спрятаться, но некуда. Тут, у всех на виду он словно под прицелами снайперов. Мигающие огни лезвиями разрезают глаза, болящие, стонущие. - Дайте мне тишину! – Стонет Андрей. Может для них, человечков из зала, маленьких крошечных людей составляющие собой копошащуюся массу, кашицу и рук и голов тезис Андрея был безобиден и не нес нечего плохого, но стоящий поодаль Федя резко вздрогнул, как обухом ударенный, обернулся на коллегу, застыл в одной позе, в которой секунду назад тихо переговаривался с кем-то за сценой. В его взгляде удивление сменилось легкой тревогой. Густые черные брови были приподняты, глаза расширены, а губы полуоткрыто застыли. «Началось». Даже последний их совместный тур не смог пройти гладко. Усталый, взмокший Стэд, подорвался с места, закатив глаза и хватая товарища под локоть, щипая, в попытке привести в чувства и Андрей в покорности своего страха руку не выдернул. Едва ли сейчас он чувствовал это щипок. Хотелось поставить время на паузу, лишь бы никто не видел этого напряжения и стыда и Федя был готов на все, лишь бы уметь это делать. Или хотя бы предупреждать очередные психозы стоящего рядом типа, некогда бывшего для него немного большим, чем смыслом жизни. «Андрей, какой-же ты ебанный шизоид», - прошептал Стэд тихо, почти про себя. Ни Пиро, ни тем более толпа его не услышали. А так хотелось закричать это во весь голос, поставив уже окончательную точку в их блядском танце на ножах. Хочется ударить по лицу, да посильнее, чтобы привести в чувства, хочется долго, проникновенно и оглушающе орать, чтобы потом чувственно разрыдаться, но Федя держит себя в руках, то и дело потягивая на запястье зеленую канцелярскую резинку, больно щелкая по нежной коже. «Браслет счастья» удержал парня от необдуманных импульсивных решений, о которых он потом будет сожалеть, снова. - Мы прервемся на пару минут, - Федя снова берет ситуацию в свои руки. Как в Краснодаре, как в Москве, как и в других городах до этого, - извините, - его голос, наверное, звучит слишком жалко, почти умоляюще. Он привык уже извиняться не только за себя, но и за Андрея, но ему каждый раз было тяжело произносить эти слова, вырывающиеся из глотки тихим писком. Федя буквально хватает коллегу за футболку и тащит прочь, избегая взгляда в зал, промораживающего, пристального. Ему страшно. Страшно за себя, за Андрея. Зло берет, желание ломать все к чему дотянется, но жалость снова не дает ему пустится во все тяжкие. Андрей в такие моменты как кролик, которого душит удав. Растрепанный. Жалкий. Убогий. И не знаешь даже, хочется ли тебе его обнять, пригреть и пожалеть или тихо придушить, свернув хрупкую тонкую шейку. Когда Андрей рухнул на кожаный черный диванчик, чудом избежав удара затылком о стену с непотребными надписями, высеченными маркером, Федя садится рядом с ним, между его раздвинутых ног, и рефлекторно дергает открытой бутылкой перед красным испуганным лицом, обливая его холодной водой. - Феди-и-и-чка-а, - Андрей протяжно стонет, открывая глаза, - Федя, - его руки ложатся на щеки Стэда, пока тот вытирает влагу с лица товарища мокрым платком, промачивая горящие румяные щеки, - Фед-я-я-я, - его стон срывается на крик, режущий, истерический. Андрей вцепился в лицо Феди ногтями, сжимая оттягивая кожу, царапая до болезненного жжения, но Стэд, лишь тихо постанывая терпел, продолжая охлаждать лицо Андрея, ведь ему еще предстояло вернуться на сцену и закончить выступление. Как и в прошлые разы до этого – в одиночку. - Федя, Федор, - продолжал кричать Андрей вцепившись в короткие черные волосы, тянув их на себя, то закрывая, то открывая глаза, кусая губу до крови, после чего сжимая зубы с такой силой, что они жалобно скрипели. Казалось, еще секунда и Андрей сломает их друг об друга. Кожу на голове начинает тянуть, волосы скрипуче натягивают ее до предела, от чего Федя инстинктивно подается вперед, лишь бы хоть немного уменьшить агонию. - Блядь, пусти, - крикнул Стэд, когда терпеть сил уже не осталось. Он довольно жестко вырвал руку Андрея от своих волос, оставляя в сжатом кулаке несколько прядей. Его глаза наполнились горячими слезами бессилия, боли и обиды, а ладошка инстинктивно полетела по щеке Андрея, оставаясь на ней звуком шлепка, - Я же блядь тебя как человека просил, Андрей! Хотя бы перед концертом! - Федичка, я люблю тебя, - стонет Андрей, - Федя, пусть они заткнуться! Пусть они уйдут! Федичка. Федя, - он дергается, ерзает на диване, впиваясь в него, тяжело быстро дыша, хватая ртом воздух в перерыве между криками, пока обреченный обессиленный Федя стоит напротив, вытирая слезы отчаянья, всхлипывая, глотая копящуюся в горле слизь, держа сжатые кулаки по швам. Нет сил продолжать, но он на автопилоте действует по отлаженной схеме. Роется в рюкзаке Андрея в поисках пластиковой голубой таблетницы украшенной стикером с дебильным, хитро улыбающимся смайликом, извлекает оттуда белую таблетку, делит ее на пополам, дает Андрею, придерживая его сальную голову, чтобы тут запил. - Федя, поцелуй, - умоляет Андрея, не прекращая дергаться, но едва ли у Стэда остались на это силы. Он хочет послать лежащего куда подальше и уйти, но как то безжизненно рефлекторно наклоняется к нему, касается губами горячего лба лишь на долю секунды и уходит, чтобы снова праздновать одному этот ебучий праздник жизни. Время просто дым, люди пыль. Это всего лишь его очередной способ справиться со всем дерьмом, которым так любезно одарил его Пирокинезис. *** Все происходящее в туре – не более чем день сурка. Все происходящее наедине не более чем день сурка. Федя перестал считать дни, недели, все время, что рядом с ним находился Андрей сливалось в один большой день. Утро после очередного наркотического и алкогольного припадка, где Андрей сидит в душе, сгорбленно прислонившись спиной к холодному кафелю душевой, сидя там добрых два часа, терпеливо вынося грохот воды капающий на его голову в одной позе, словно древнегреческий мыслитель. Он не в силах хоть как-то прикасаться к потной массе себя в основном смотрел в одну точку, пока Федя, не сжалившись не принимался орудовать мочалкой, желая смыть с Андрея остатки рвоты, мочи или крови. Завтрак, когда Андрей без сил ковырялся в омлете, который Федя спалил толи от усталости, толи от поглощающей его ненависти к сожителю. Желая хоть как-то придать вкус отвратительной бледно-желтой кашицы цвета своих ногтей, Андрей берет из-под стола припрятанную бутылку водки, делает глоток и наспех прячет ее в «тайник» лишь заслышав из комнаты, как Федя шаркает тапочками. Но как бы Пиро не прятался, Стэд все равно все понимает, устало закатывая глаза, шаря на верхушке холодильника в поисках сигарет. Как и всегда, Федя мрачный, молчаливый и уставший. Синяки под его глазами уже составляют добрую половину лица. Пока тот курит, оба не спешат нарушить молчание первыми, да так и сидят ни слова не проронив друг другу. Андрея тишина эта напрягает, ведь среди нее место занимают его новые собеседники. «Убей себя, ради него, - говорит первый, - убей уже себя, кусок ты говна». «Лучше ширнись. У тебя под матрасом есть немного экстези, - парирует второй, - или сходи за травкой». «Скажи ЕМУ что тебе жаль, - пищит третий, - Напизди ему. Скажи, что любишь». «Ты ведь любишь его, - давит четвертый, - Правда любишь. Скажи ЕМУ» «Ширнись сначала, - добивает пятый, разразившись адским хохотом, - А ПОТОМ УБЕЙ СЕБЯ, - Крик разрывает перепонки, и теперь уже все пять его голосов сливаются в церковный хор, дополняемый органом бьющим эхом по огромному пустому храму, - УБЕЙ СЕБЯ. ЕГО. ШИРНИСЬ. УБЕЙ.УБЕЙ. ШИРНИСЬ!». - ЗАТКНИТЕСЬ, БЛЯДЬ, - Вопит Андрей ударяя кулаком по столу, хватая себя за волосы, ударяя кулаком по лбу, желая прогнать наваждение, - ДАЙТЕ МНЕ НАСЛАДИТьСЯ ЕБАННОЙ ТИШИНОЙ. Голоса хихикая затихают, но лишь для того, чтобы Андрей услышал, как разбивается его любимая фарфоровая чашка с синей каймой и гусем на ней, падая на кафельный пол кухни. Еще секунду назад Стэд держал ее в руках желая наполнить горячим травяным чаем для Андрея, но от неожиданности не смог удержать в трясущихся руках. Андрей видит его – хрупкого, передернувшегося как бумажный кораблик во время шторма. Глаза его тут же тускнеют мокнут, затуманенный взгляд остановился на Пирокинезисе, губы задрожали. Федя на секунду отвел взгляд на чашку и тут же разрыдался, громко пронзительно, стоя на одном месте, не в силах пошевелиться. Его хватило только, чтобы ухватится за расцарапанное мелкими шрамиками лицо. Андрей видел, как тот был разбит, но не знал что ему с этим делать. Как унять его страх, боль, жалость. Может проще было бы его уже отпустить? После полудня Андрея накрывает жар и сплин и он все таки сдается, расчехляя заначку экстези и тогда заветная тишина в его голове наконец-то наступает. Ему хватит на пару часов. Это все что у него осталось. Федя молчит все это время лежа на диване в легкой полудреме после бессонной ночи, иногда лениво гладя спящую под боком собаку. Андрей либо танцует на кухне сам с собой, либо лежит напротив парня на кровати, блаженно, влюбленно наблюдая за тем как вздымается и опускается грудная клетка Феди. Как подрагивают его пальчики, как он во сне облизывает губу. Раньше Андрея хватало на то, чтобы тактильно растворятся в нем, зализывая раны – душевные и физические. Сейчас Пиро может просто смотреть на кусочки своей вселенной, вздрагивающей каждый раз, когда с динамиков ноутбука слишком громко доносится тупой, клишированный фильм, который Андрей включает лишь ради того, чтобы убить время перед концертом. Вязкая рутина начинает ебать его где-то к восьми вечера, стоит ему только ступить на сцену. Действие эйфоретиков заканчивается, а голоса, разбуженные шумом ожидающей толпы начинают мстить за то, что Андрей безуспешно пытается их заткнуть. - Дайте мне тишину! После концерта. Они едут в такси. Федя, сломленный, заебавшийся, прислонился к стеклу ушибленным лбом, Андрей ковыряет ногтями его запястье и Стэд нечего ему не говорит, постепенно проваливаясь в сон. Апатичный, желанный. Ночью Андрей бежит в ближайший парк за закладкой, чтобы унять ненависть к себе. Он руками роет полузамерзшую землю, ломая ногти, забивая под них сырые комочки грязи, корчась от боли, пока не держит в руках заветный сверток замотанный изолентой, пачкая его кровью с пальцев. Иногда он забивает косяк, иногда чертит несколько кривых жирных полос. Иногда это Фен, иногда это Мяу. На что хватит денег, на что лежит душа. Андрей давно перестал иметь какие-то утонченные вкусы на этот счет. Потом он полночи веселится, поет и танцует, чтобы забыть позор на сцене, потом еще полночи, пока не начнет светать он плачет, ломает вещи, бьет себя, с ужасом глядя на поврежденные в мясо остатки ногтей, пока Федя несет ему тазик, чай, чистую одежду. Иногда достается и Феде, Андрей то бросается на него с кулаками, то пытается раздеть и получить его тело. Иногда Федя сопротивляется, осаживая неадекватного друга, иногда смиренно лежит под ним на обоссанном и облеванном матрасе, корчась от боли, потому что Андрей входит в него быстро и резко, подобно собственному сердцебиению, чтобы хоть как то унять налитый кровью от дешевых спидов член. Иногда Андрей сидит перед ним на коленях, гладя Федю по волосатым ногам, а тот морщится от морозного ноябрьского воздуха, проходящего через деревянную оконную раму. И утром Андрей снова идет в душ, давая Феде два часа ТИШИНЫ, чтобы тот мог просто поплакать в подушку. У него сил нет даже одеться, чтобы согреть холодную оболочку, которая от его осталась. Ноги изнывающе продрогли, все его тело окоченевший кусочек живого трупа с разбитыми коленями. Очередной день сурка с Андреем и его демонами. Но Федя больше не может его выносить. Желая прервать порочный круг, он засовывает руку под матрас, где остались последние крохи грязно-белого порошка, вместе с остатками сбережений Андрея. Федя столько раз спускал наркотики Андрея в унитаз, столько раз выливал водку – но Пиро снова и снова покупал новые колеса, порошки, шишки, водку. Андрей теперь не просто шел на поводу у своих желаний. Андрей теперь этой грязью жил. Федя уговаривал того лечь в клинику, даже откладывал деньги, чтобы найти хороший частный центр с аквариумными рыбками и групповой психотерапией, но все откладывал этот неприятный разговор. Все надеялся на святого духа, на благоразумие Андрея. Вот только Стэд никогда не видел геолокацию Бога, а от Андрея остался только каркас, занятый демонами, пороками и бесконечной чередой ломок и трипов, чтобы скрыть от себя ненависть и боль, которые так и не смог победить в нем Стэд. Федя врывается в ванную без стука, не объясняя причин, не отвечая на вопросы, методично высыпая содержимое пакетика в унитаз. Андрей приходит в себя вместе со звуком срыва подрываясь с места. Удар. Федя не сразу понял, от чего его нос заныл. Федя не сразу понял, откуда на мокрый, со следами босых ног Андрея пол капает темная красная жидкость. Федя не понял, почему субстанция на руках его сожителя. Не сразу понял, что последовал второй удар. Андрей наносил их один за другим, по лицу, по животу. Федя не понял, почему теперь он лежит на полу, харкая кровью с саднящей болью в затылке. Не понял Федя и почему Андрей сидит рядом с ним на коленях плача, вытирая полотенцем кровь с его лица. Кровь была на полу, на теле Феди, на руках Андрея, но Федя так и не понял почему. Удары, кровь, боль в носу, в животе, стоны, как будто бы и не его. Крики: «Я убью тебя», как будто бы не Андрея. Как будто бы не Андрей избил его минуту назад. И как будто бы не Андрей сейчас сидел перед ним голый, как первородный, родившийся только что на его глазах. Андрей бы действительно мог его убить? Федя шмыгает носом, вытирая его ладонью, словно желая убедится, что кровь действительно принадлежит ему. - Как ее много, - безжизненно, обыденно заметил Федя, прикрывая усталые глаза, - голова кружится. - Фе-е-е-ди-и-чка-а-а, - рыдает Андрей, накрывая его щеки окровавленными руками, - Федь, скорую? «Я УБЬЮ ТЕБЯ». Обезумев, Андрей ударил его по носу. Кровь на застывшем лице придала Пиро настолько яркие эмоции, оставив отпечаток, уничтоживший остатки морали, что остановится он просто не смог. Каждый новый удар давал ему гораздо больше, чем прежняя доза экстези. Ярость показалось ЦВЕТНОЙ на фоне черно-белой киноленты его последних дней. «УБЕЙ ЕГО, РАЗОРВИ, УНИЧТОЖЬ» И если бы в последний момент Федя не произнес тихое, обреченное: «Больно», Андрей бы действительно его убил. Как иначе, если оковы морали его больше не держат? Как иначе, если морально Федя уже умер у него на руках на сцене или в том злополучном такси. Федя умирал каждый раз, когда Андрей хотел трахаться, петь, танцевать. Оставалось лишь прикончить хрупкую оболочку, чтобы вознести Федора в лик святых мучеников. От осознания происходящего Андрей зарыдал еще сильнее, сжимая в руках почти полностью покрытое полом полотенце, пока Федя ни издавал ни звука, лежа на мокром полу с закрытыми глазами. Уткнувшись в голую грудь, слизывая солоновато-металлический привкус крови, Андрей задрожал. Голоса в голове не затыкались ни на секунду, но теперь даже Федя не сможет их заткнуть. Федя станет очередной раной в пузико, но Федя ни в чем не виноват. - Федя, я люблю тебя, - глухое, нереальное. Федя ему не отвечает. - Заткнись, - шипит Андрей тем же вечером, когда Федя собирает свои вещи, бегло, не скрывая опасения, - заткнись, просто заткнись. Очередная попытка Феди предложить Андрею помощь от зависимости разбивается о скалы «уменянетникакойзависимостипростодаймнетишины» и тогда Стэд опускает руки. Тампон в носу не дает сделать дышать, а открывая рот, Федя чувствует лишь боль в скулах и привкус металла, его руки забинтованы, ноги оповещают болью в коленях. Врать в травмопункте о том, что он сам упал в душе унизительно, да и неулыбчивый врач грузин вряд ли ему поверил, однако сделал вид, что принимает рассказ молодого уставшего парня за чистую монету. Мир равнодушен к его горю, как, впрочем, и всегда. И тогда Федя принимает тяжелое, но нужное решение. Он итак оттягивал его как мог, но какой в этом толк – спасать того, кто сам закапывает себя глубже и глубже. В век, когда даже голосовой ассистент может предложить тебе позвонить в кризисный центр или набрать родственника, уже не было смысла пытаться кого то вытащить из говна. Жестоко? Наверное. Но иного уже не дано. Ведь теперь голосовому помощнику придется спасать тебя. Тебя и твое единственное ПРАВИЛЬНОЕ решение. Федя уходит навсегда, чтобы уже дать Андрею его ебанную тишину.