Без огня

Он пришёл в этот зал, протянул мне руку и сказал: «Если захочешь, я выведу и тебя».

Николай почему-то решил в этот раз, что будет работать с бумагами, не прося разжигать люстру: хватит и свеч в настольных светильниках. В конце концов, зачем нужно, чтобы все сияло, как на балу, если ты за работой? Ламп на обширном столе было три; теперь в двух свечи уже догорели, в третьем осталась последняя и догорала — кажется, уже давно, но пока светила. Да еще камин. Туда отправлялись бумаги, которые он, рассмотрев, признавал ненужными, а то и вовсе вредными и опасными для сохранения. Конечно, лист бумаги, пока лежит на столе или в шкафу, даже муху не зашибет, если человек его не свернет. Вот-вот, в человеке все и дело, это он возьмет, прочтет, превратно поймет, в дело пустит... Право, лучше бы мух бил! Так что приходится изводить то, что в чужих руках может навредить, а бумаги все не кончаются... Наверное потому и камин не гаснет, помимо тепла, давая еще немного света, чуть отодвигая неуютный мутный сумрак за окном. Да еще, наверное, хороший мастер его сложил: если Николай зачитывался чем-нибудь из секретных комитетских проектов, то, даже пусть он далеко не сразу решал «не время», оказывалось, что угли в камине еще горячи и с готовностью подхватят преждевременную бумагу. Много их было, этих бумаг... Хорошо, что его давно не беспокоили. До того очень долго времени на бумаги не было. Он вспоминал, морщился и, стараясь забыть, брался за проекты дальше. Зачем помнить, как приводили этих — отвратительных смутьянов из тайных обществ, да потом еще молодых юнцов, решивших пойти за ними следом. Приводивший спрашивал, в чем император обвиняет их — и тот брал со стола нужное дело со всеми необходимыми документами, иногда требовалось заглянуть, а иногда с одной фамилии вспоминалось, что сказать! И уж он говорил... Обвиняемый, правда, иногда что-то комментировал: сокрушенно «Да, так было», твердо «Этого не было», со страхом «Это не я, это...», «Мы только говорили», что-то еще... Но всегда немного не хватало времени: он, договорив, собирался чуть подумать и произнести окончательный приговор, но тот, кто приводил, ронял негромко: «Ты сказал все? Мы идем дальше», — они разворачивались, тускло мерцал на прощание шлем вроде кирасирского, меч не боку (да нет, палаш же, наверное) — и они уходили. До следующего. Но теперь их долго не было: перевелись в России, видимо, глупцы и смутьяны... западнее Урала, по крайней мере. Это и неплохо, у него скопилось много дел. Вот, например, по Третьему Отделению императорской канцелярии — отчеты, доклады, прошения... будем честны, доносы — а как без них? Как, не вчитавшись во все, определишь, где в самом деле важное дело, а где купец спьяну сказал, что много, мол, указов императорского величества, мать его за ногу, — или крестьянин, что он плюет (вестимо, тоже спьяну) на портрет его же величества... Здесь у него была возможность показать, что император — тоже человек и к тому же милосердный. Когда милосердие, конечно, не угрожало закону, государству, спокойствию... А ведь сколько еще он просто не успевает посмотреть, вот и военные известия не слишком утешительны... Из угла время от времени раздавался кашель, и он не мог уже понять, то ли там чиновник разбирает бумаги (на ощупь, не иначе!), то ли это часовой сразу за дверью, и пора бы ему смениться, погреться у печки... Еще за дверью, почему-то так и не прикрытой до конца, нередко кто-то проходил — но, к счастью, они были заняты своими делами. Он даже запоминал некоторых. Вот прекрасная женщина с короной золотистых волос громко и уверенно объясняла кому-то: — Да, Яков Иванович составляет окончательный проект крестьянской реформы... Вот женщина, одетая довольно скромно, но по руки ее ведут, кажется, два камергера в шитых мундирах, а она плачет навзрыд: — Не может быть... Александр... Как они посмели... Как они... Ему же до сих пор везло.... Господи, если бы знал его отец... У Николая неприятно кольнуло под сердцем при этих словах: кто этот несчастный Александр, о котором так убиваются посреди дворца? Но отвлекаться было нельзя. В конце концов, когда какие-то толпы чиновников то и дело стали проходить мимо, он все-таки дошел до двери и прикрыл ее. Поэтому так и не понял, что за целый отряд (если судить по слуху) пробежал мимо, отчаянно топая сапогами — не пожар ли снова? Но ни запаха дыма, ни чего подобного Николай не заметил и продолжил работать. Как хорошо, что еще горит свеча и не гаснет камин! За дверью уже не грохотали и не ходили толпами; слышались какие-то отдельные шаги и иногда вовсе нелепые фразы («Петька, тут курить нельзя, тут музея! И бычки топтать нельзя!»). Они задевали, но не настолько, чтоб отвлечь. А потом дверь снова приоткрылась. Не вошел никто, но оттуда дохнуло каким-то отчаянным холодом... и ужасом. Он отступил к камину, испуганно оглянувшись: что, если тот все-таки погас? Но верный камин не подвел, и он продолжал при его отсветах читать бумаги. Кстати, кашель время от времени так и слышался. Потом холод отступил, и из-за окон долетели отсвет и отзвук: вспыхнуло и погасло… А, это видимо, праздничная иллюминация... Здесь ее было почти не видно, и Николай понял, что окна все-таки занавешены. Но что за ними могло быть, кроме ночи: если бы рассвело, он бы заметил это, ведь верно? Снова стало спокойнее, несмотря на то, что иногда в дверь заглядывали несообразные лица с такими же словами («Это какой зал?», «Здесь те коллекции лежат?» — «Нет, в другом отделе, пойдемте, я покажу»), но эти и вовсе были не важны, и он продолжал работать... Вот только кашель. Должно быть, Николай просто устал. И этот негромкий звук наконец начал раздражать настолько, что он оторвался от какого-то несвоевременного и излишнего проекта о просвещении и прикрикнул в угол: «Да хватит уже! Выйди уже... кто ты там?» — Заметил? — несообразно поинтересовались из угла, и говоривший, распрямляясь, выбрался и встал напротив двери. И оказался узнаваем... черти и весь ад его побери. Николая от неожиданности дернуло судорогой: — П-полк... — Тьфу, сам же лишал! — Пестель, ты?! Ты зачем здесь? — Я здесь для вас, ваше императорское величество, — ответил Пестель как при жизни , безукоризненно верно и отвратительно нагло. — Ты мешать мне вздумал? Да я тебя... — задохнулся яростью император. — Вы меня уже. И вторично посему не можете, — продолжал быть отвратительно логичен Пестель. — И это не я вам мешаю. Это вы мешаете. — Чему? (Ну не ему же! Чем он ему мешает? Упокоиться?) — Всему, — немного развел руками Пестель. — Но оно все равно движется. Не желая даже обсуждать вопрос, куда это все только и мечтает двинуться, если он не удержит, Николай молчал. Но Пестель счел это поводом продолжить разговор: — Вы работаете, убиваете себя наравне с другими, это правда — но есть ли в этом смысл? Вы не знаете, что там за дверью, за шторами, вы застыли здесь в прошедшем времени, как какой-то владыка маленького, но очень темного загробного мира — помните древнюю историю? В этом дворце, кстати, про всяческие древние миры теперь есть столько интересного... — А ты-то зачем сюда явился? Разузнать? — Да, это тоже интересно. Но я здесь не первый раз: вы просто не замечали, что я уходил и появлялся вновь. В этот раз я пришел посмотреть на Анненкирхе — говорят, там теперь очень интересно! Но я все равно сначала захожу сюда, потому что это важнее. — Что же? Посмотреть, как я горбачусь? Помочь не захотелось? Как ты вообще смог выбраться? — Да, помочь. Он вдруг отступил на шаг, став при этом как будто даже выше и... яснее, что ли. И произнес, раскрывая руки, как для объятия: — Если захочешь, я выведу и тебя. Он внезапно перешел на «ты», но это уже не было нагло, не было доверительно, не... Словом, это просто было так, потому что не могло быть иначе. — Я могу вывести тебя из твоего персонального Аида и показать, как идти дальше, слышишь? Бессмысленно оставаться здесь, ты не удержишь время. Николай попытался задуматься, что он может ответить — но вопрос был настолько иным, чем все, что окружало его, что он просто не понимал, что говорить, и спросил почти наобум: — Это ты как сделаешь? — У меня есть то, что дает возможность. Он снова провел руками у груди. Николай пригляделся — да, веревка там несомненно имелась. Он, криво улыбнувшись, переспросил, указывая: — Это, что ли, твое средство? — Нет, это скорее твое. Есть то, что важнее. Я не всегда понимал раньше, но это так. Он указал ладонью чуть в сторону, под сердце. Там к неразличимому мундиру (или вовсе рубахе?) был приколот небольшой знак: золотой обод, голубая эмаль, белые лепестки, а в сердцевине — красное сердце и крест на нем. Роза Лютера. Пестель еще раз качнул ладонью и переспросил: — Ты пойдешь? **** — Танечка, проходите сюда, поздравляю вас с прибытием в наш отдел, вот здесь вы будете сидеть, за этим столом у камина. У него, конечно, уже не погреешься, но как-то уютнее. Раскладывайте тут ваши вещи, места, как видите, много, можете любые нужные бумаги на столе держать, и еще будет где писать, вещи смотреть, ноут поставить... Только предупреждаю: не удивляйтесь потом, если самые нужные бумаги вдруг куда-то пропадут! — Это как же, Ольга Степановна? — Вы не беспокойтесь, главное, совсем они никогда не исчезают, просто найдутся потом в другой стопке, или на моем столе, или даже под столом... — Это что же за шутник перекладывает? — Вы только не смейтесь, Танечка... Когда мне было столько лет, сколько вам и даже поменьше, я пришла сюда, и здесь еще работал сам Владимир Львович, уже старенький, но зато уж в отделе он все-все знал. Он меня в курс дела и вводил. Он мне все это, как я вам, и рассказал. Я, спортсменка-комсомолка, и спрашиваю его так нахально: «Это кто же перекладывает? Уж не вы, думаю?» А так склонил голову набок и улыбается: «Нет, не я. Это Николай Первый, злой и нервный». — Аааа, музейный фольклор! А что это он вдруг нервный, самодержец российский вроде, целый дворец в распоряжении.... — А у него в этом крыле комнаты были, когда он только в дворец вселился. Это представляете, когда было? В декабре 1825 года, такое нервное время, что даже и пожалеешь человека... Так что мой совет: не злитесь на него и располагайтесь! — Да-да, Ольга Степановна, я вот уже кое-что принесла. А можно тут... ну вроде как личные вещи ставить? — Конечно, Танечка, хватало бы вам места! А что это у вас за портрет? Старинный, а я такой что-то не помню.... — Ох, это целая история, я вам потом расскажу, а лучше публикацию поскажу, с которой я его распечатывала! Вы представляете, нашелся настоящий портрет Павла Пестеля, не поздняя перерисовка, которой детей пугать можно, а самый что ни на есть тогдашний! — Этот вот этот круглолицый? А он вроде неприятный ведь тип был... — Ох, Ольга Степановна, я вам еще много расскажу, наверное! Но пока портрет поставлю, можно? — Да конечно же, это целиком ваша воля... * — Ну что же Танечка, у вас, можно сказать, юбилей! Ровно год назад в этот день вы пришли к нам в отдел, а теперь — уже вросли, стали совершенно равным с другими сотрудниками... — Спасибо, Ольга Степановна! И заметьте, как я и говорила — безо всякой музейной мистики! — Это как? Не кормили ни одного эрмитажного кота? — Да нет! Я вам говорила, что не верю в то, что император российский бумажки перекладывает — и он у меня за год что-то ни единого листика не переложил! — Подождите... Танечка... а ведь правда! Вот не соображу, год, не год, но у меня давно тоже ничего со своих мест не убегало... — Не скучаете? — Да что вы! Как-то, наверное, не заметила и привыкла уже, вот и к Пестелю этому вашему привыкла, улыбается он там вроде душевно, но строго... ну, как отличник, и при нем вроде как шалить неохота, ну и пусть... — Вот и хорошо! Ольга Степановна, а вы на концерты в Анненкирхе не ходите? — Нет, а что там сейчас? — Там очень интересно! У меня тут билет пропадает — хотите, я вас отведу?