фантазия

Красное зарево рассвета расползалось над зарослями травы. Лес стоял настолько далеко, что ничуть не портил пейзаж, похожий на рисунок маленького ребенка: сверху красным, снизу – зелёным. Настолько просто выглядело. Если бы не монотонное покачивание травы, картинка была бы совсем не живой. И кому пришло в голову сделать наше восприятие цвета настолько сильным? Я имею в виду: почему мы настолько ярко видим разные волны света, ложащиеся на нашу сетчатку и превращающиеся в зрительные ощущения, которые мы и принимаем за окружающий мир? Это ведь так больно – видеть такой яркий красный в четыре утра. А зелёный… Он гипнотизирует. Мне кажется, в траве кто-то есть. Кто-то скрюченный, сморщенный, такой же зелёный. Он шепчет что-то, убаюкивает, чтобы потом прокусить мою кожу и обглодать мои кости, и руки у него будут такими же красными, как отражение сегодняшнего восхода на моей сетчатке. Может, чуть темнее. Да, наверное. Мы совсем одни. Не с зелёным существом, а с Л. Она лежит в паре метров, ничем не укрытая. Нам не холодно, мы не чувствительны к температурам. Вот так: чувствительны к цвету, но не чувствительны к холоду и теплу. Нам это не нужно. Мы всегда работаем при одних и тех же цифрах на термометре. Работали. Должны работать. Нечувствительность к температурам – это не совсем разумно. Подобные датчики не дороже глазных, и их установка при сборке покрыла бы гипотетические затраты на ремонт. То есть. Когда мы обжигаемся, мы не чувствуем это. Кожей. И понимаем, что обожглись, только когда замечаем, что корпус – тело – повреждено. Тогда нас чинят. По моим соображениям (так любил говорить охранник нашего блока, хороший мужик; “хороший мужик” – тоже из его речи), было бы разумнее, если бы мы могли чувствовать высокую температуру объектов, окружающих нас, и рефлекторно отдергивать руку, как люди. Хотя в отсутствии чувствительности к температурам есть и свои плюсы. Например, нам не нужно заботиться о воде в душе: просто нажимаем кнопку и моемся, ничего лишнего. Ни тебе вентиля с холодной водой, ни с горячей. Ничего не нужно крутить. Просто нажимаешь – и все. М, начальница нашего блока, жаловалась мне на душ: “Пока я эту воду настрою, тысяча лет пройдет. Еще и обжечься успею…” Быть человеком – значит, обжигаться. Вот, о чем я думала тогда. Может, глупо. Я-то обжечься не могу. Хотя, если Л сейчас встанет и скажет, что хочет вернуться обратно, я, наверное, обожгусь. Но не о что-то физическое, как М, начальница, а о нефизическое – уход Л. Выходит, тоже можем обжигаться. Недостаточно обесчеловечили. А может, это такой виток программы – думать, что можешь обжигаться, как человек, симулировать, подражать. Тогда не недостаточно, а наоборот – слишком обесчеловечили: в голове-то программа. У людей самих программа. У нас с ними просто разный программист. У нас – они, у них – эволюция. Ну, или Бог. Они путаются. Люди действуют согласно химическим реакциям в их головном мозге. Им эта химоза скажет: “Посмотри вон на того парня, попялься на него, почитай его лицо, как книгу, так же вглядись в буковки: его глаза, нос, губы, помечтай о том, как вы лежите в объятиях друг друга поздно ночью и начни хотеть иметь от него детей, размножайся”, – и они посмотрят. Люди любят говорить, что отличаются от нас. У нас нет души, а у них – есть, и мы пытаемся копировать их душу, подражая их поведению. Но ведь люди сами друг другу подражают. На них посмотри – все как под копирку: те же эмоции, те же чувства. Суть одна, проявления разные. Так может, и мы – одно из проявлений этой сути? Л проснулась. Её движения вялы. Спросонья. Приподнявшись, она попыталась откинуть со лба прядь волос, которой больше не существовало (привычка). Она отрезала волосы вчера вечером. Я спросила её: “Зачем? – и потом: – они же не отрастут, мы не частные”. А она мне: “Наплевать”. О плевках: у нас есть слюна, но язык не чувствителен так же, как кожа. Мы не чувствуем, горячая еда или холодная, кислая или острая, сладкая или солёная, и при этом ничего не теряем: нас кормят пресными вещами комнатной температуры, чтобы не повредить пищеварительную систему. Она у нас “слабая”, если выражаться человеческим языком. За несколько лет производства люди так и не научились хорошо ее делать. Если мы с Л съедим что-нибудь не то, нам крышка. И до самого конца мы даже не будем подозревать, что что-то не так. Л повернулась ко мне и спросила, сколько времени. Четыре утра. – Как рано... – Посмотри на небо. – Красиво. – Я слышу песню. – Что за песня? – Не знаю. Какая-то старая. Я думала, ты включила. – На чём? Она жалобно посмотрела на меня. Не отыскала плеер. Ни у меня в руках, ни рядом со мной, ни подальше. Мы делаем подобные вещи очень быстро. – Не знаю, – она пожала плечами; мы обе научились этому у охранника нашего блока, – Вдруг. – Нет. – Жаль. Мне нравится музыка. – Ветер похож на музыку, – он завывал в кронах деревьев, которые высились позади нас. Может, он пытался говорить. Может, для себя самого ветер – человек, а мы для него – все равно что деревья, которые существуют в пределах своего восприятия и считают другие формы жизни неразумными? А что, если ветер – это отголоски четырёхмерного, находящие отражение в трёхмерном в виде направляемых атмосферным давлением потоков воздуха? – Я бы хотела, чтобы какая-нибудь певица спела под звуки ветра. Очень красиво. – Да, – я попыталась вообразить это. Не могу. Рассуждать могу, а воображать – нет. – Я всё ещё слышу песню. Ты – нет? Я помотала головой: – Нет, не слышу. – Что же я – фантазирую? Мы впились глазами в лица друг друга, у меня внутри всё встрепенулось. У неё, наверное, тоже. Мы думали об одном и том же, не веря собственным мыслям. Фантазировать могут только люди, нам это не дано. Она потянула ко мне руки, и я обхватила её за шею, улыбаясь. Если бы мы были людьми, почувствовали бы тепло друг друга, но мы не люди, и наши объятия не имеют температуры. Они будто музыка для глухих. Мы можем видеть аппарат, на котором они проигрываются – наши тела, но не слышим звука – то, что люди называют теплом, трепетом, отголосками любви. У нас с Л не может быть любви. У нас нет такой химии. У нас вообще мало какая есть. Экономия. – Я не могу поверить, – прошептала Л. – Нам нужно идти. Наверняка нас уже ищут, прочесывают окрестности. Мы совершили ошибку: пошли в лес. Такие, как мы, всегда бегут в лес. Надеются, что он укроет их лучше, чем городские заросли из бетона, стекла и пластика. В лесу тихо и нет людей. Кажется, что мы одни и можем делать всё, что захотим. Деревья и птицы не опасны. Они поют для нас: одни шелестом листьев, другие – клювиками. Когда я задремала, рядом со мной приземлился воробей. Я штамповала кружки с такими птичками на фабрике. Думала, они – плод человеческого воображения, то есть не существуют. Но вот он, воробей, прыгает передо мной, смешно вертит маленькой головой. Он улетел, стоило мне двинуться. Интересно: воробьи тоже не могут воображать? Если не могут, то мы с ними одинаковые. И с деревьями одинаковые, ведь они тоже, наверное, воображают. Может, поэтому нас тянет в леса. – Мне нехорошо, – сказала Л. Если бы… Как много в моём рассказе слова “если”. Мы – сплошное повелительное наклонение. Если бы Л была человеческой девушкой, я бы прикоснулась губами к её лбу и сказала бы ей, горячий он или холодный. Так люди проверяют друг у друга наличие температуры, болезни. Я видела, как это делали М с охранником. У них так и не начался роман. И всё-таки Л – не человеческая девушка. – Как это “нехорошо”? Нам не может быть “нехорошо”. – Не знаю, мне так кажется. – Пошли. Мы выпустили друг друга из объятий и поднялись. Я заметила, у неё чуть подкосились ноги. Выглядела она и вправду неважно. Что такое? – Ты можешь идти? – Да. Могу. Мы пошли вперёд по полю, продираясь через дикие злаки и сорняки, доходившие нам до плеч. Некоторые царапали нашу кожу, цеплялись за одежду и волосы. Л шла позади, с каждым часом всё медленнее. Мы несколько раз останавливались передохнуть (мы устаём медленнее, чем люди, но устаём; ещё я не знаю, похожа ли наша усталость на человеческую), Л садилась на землю и начинала что-то рисовать на маленьких участках голой земли между растениями. У неё получались палочки-люди и цветочки из нескольких кругов. Я сказала ей: “Красиво”, она ответила: “Что-то мне совсем нехорошо”. Когда мы вышли к лесу, который ранним утром представлялся мне ниточкой на горизонте, она опять заговорила про музыку. Говорит: “Всё ещё её слышу, и она всё громче и громче, такая же громкая, как твой голос”. Я начала беспокоиться: “Ты уверена, что это – фантазия?” – “Да. Что ещё?” Во время следующего привала мы увидели белку. Она бегала между деревьями, мелькая рыжим хвостом. Меня удивило, как она так невесомо скачет, будто не касаясь земли. Прыг-прыг-прыг – и на ствол, по нему вверх, в дупло, и опять – прыг-прыг-прыг. На фабрике Л делала посуду с белками, но ей было всё равно на этого зверька, носившегося возле нас. Она лежала на траве, сжавшись в комок, и молчала, смотрела на мои ноги. Её взгляд был пуст, словно там, в голове, за ним никого не было. Просто глазные яблоки и веки, находившиеся в определённом в положении. Я потрогала её за плечо, но она не шелохнулась. Попробовала позвать – без ответа. Я повернула её на спину, приподняла и потрясла за плечи, словно человеческое дитя плюшевую игрушку. Ничего. Её глаза, так же распахнутые, теперь смотрели на небо. За ними больше никого не было. Л исчезла, оставив меня наедине с несуществующей музыкой, которая не могла просочиться сквозь стены её черепа. Это – фантазия?