Во мраке луны

Лежу на животе. Подбородок упирается в подушку, руки вытянуты вдоль тела. Старое стеклянное окно с деревянной рамой приоткрыто. Свежий воздух холодит оголённые плечи. Можно подтянуть покрывало, но не стоит — иначе спугну. Или разозлю.       Я открываю глаза, но всё равно ничего не вижу: ночь сегодня безлунная. Он только в такие и приходит. Приходит, когда на небе лишь далёкие тусклые звёзды, когда в квартире не горит даже ночник, обычно мной включаемый, когда свет уличных фонарей остаётся снаружи, не сумев проникнуть за плотные шторы. Получив своё, молча уходит — может, говорить и не умеет, — но я знаю, что через месяц он обязательно вернётся. Потому что зависим не я один.       Запястье начинает чесаться, но я не поддаюсь искушению успокоить зуд. Ведь есть другое искушение, и оно куда более велико. Не понимаю, откуда взялся этот голод — ещё год назад он был мне незнаком, он тихо спал где-то глубоко внутри, — но я готов прождать хоть до рассвета, чтобы его утолить.       Впрочем, так долго ждать не приходится. Едва я успеваю закрыть глаза, как слышится скрип открывшегося шире окна. Опасно. Хотя что может быть опасней, чем продолжать выключать свет и задёргивать шторы каждое новолунье, прекрасно осознавая, что оно может стать для меня последним?       Я перестаю слышать шум дороги, голоса соседей в подъезде и даже собственное дыхание. Он заполняет собой всю комнату. Воздух становится тяжёлым, и с каждым вдохом я вбираю в себя частичку него. И с каждый выдохом выпускаю. Наконец, становится легче. Снова скрипит окно, сердце глухо отдаёт в постель, но дороги так и не слышно. Покрывало приподнимается, обнажая ступню. Во рту набирается слюна, но он не спешит ко мне прикоснуться. Он никогда не спешит. Может, раз за разом испытывает меня на прочность. Может, торопиться вообще не в его природе.       Трудно говорить о природе того, кого не видно и не слышно, того, кто не пахнет. Всё, что я точно знаю, — он не человек. Человека я бы к себе не пустил.       Что-то щекочуще касается пятки. Потом движется вниз по ступне, пересчитывает пальцы, поднимается с тыльной стороны и змеёй обвивает щиколотку. В этот же момент то, что я привык про себя называть языком, — не знаю, может ли языков быть несколько, но какая, в самом деле, разница, — опускается на шею. Влажной дорожкой идёт от нижних позвонков до коротко стриженных волос на затылке. Хватка на щиколотке медленно движется выше. Я в который раз сглатываю, боясь капнуть на наволочку.       Лежать, не шевелясь, в общем-то, не так уж сложно. Я уже привык. Труднее всего сохранять молчание. Не начать умолять, чтобы он перестал медлить, дразнить, чтобы коснулся стоящего члена, чтобы разом заполнил изнутри. Остаётся только стискивать челюсти и чуть напрягать икры, надеясь, что это не сочтут за самовольство и дерзость.       Змея на ноге движется выше, но вновь замирает у колена, потираясь о старый шрам. Он обхватывает вторую ногу и стаскивает меня ниже. Вместо подбородка на подушке оказывается лоб. Покрывало скомкано у стены, на краю кровати. По спине бегут мурашки, животом я чувствую оставшийся на простыни след предэякулята. Хочется двинуть бёдрами, но я сдерживаюсь, затаив дыхание, чтобы не всхлипнуть.       Язык мажет по плечу, оба щупальца ползут выше, пока, наконец, не сплетаются в одно. Но не входят. Вместо них внутрь жалом проникает второй язык. Дыхание задерживать не приходится — его и так перехватывает. Он выходит, чтобы тут же, хлюпая вязкой слюной, погрузиться глубже. Лоб покрывается испариной, щёки начинают гореть. Язык исчезает, уступая место щупальцам. Ложится на поясницу, сползает набок, но так и не касается паха. Зато щупальца начинают ритмично двигаться.       Длинные когтистые пальцы сжимают грудь. Сосок оказывается под твёрдой шершавой подушечкой. Другая рука — если это правда можно назвать рукой, может, это лапа, может, в людском языке и вовсе нет подходящих слов, — приподнимает мои бёдра. И, к счастью, продолжает их держать. Иначе я бы обессилено упал обратно, а это ему бы точно не понравилось. Как-то раз я немного повернул голову, потому что шея до боли затекла, и он тут же растворился, ушёл, бросив начатое на полпути. Пугливость или осторожность? Как бы там ни было, в чём-то мы с ним похожи.       Щупальца миллиметр за миллиметром выходят, трясь о стенки и пульсируя. На секунду замирают и возвращаются внутрь. Он продолжает ласкать грудь, одним языком щекочет плечо, другим обвивает член и заострённым концом утыкается в уретру.       Нет-нет-нет… Он никогда не даёт мне кончить, пока не войдёт сам, и сегодня правила игры вряд ли изменятся, но я всё равно готов расплакаться от обиды и никуда не девающегося жгучего возбуждения. Я неровно выдыхаю и, кажется, слышу приглушённый низкий смех. Может, и кажется. Ведь где мрак, там и морок.       Не зря наша первая встреча была похожа на сонный паралич. То был жаркий июнь, и я лежал в беспокойной полудрёме после очередного кошмара. Глаза были закрыты, разлепить веки никак не получалось, но мне и не нужно было видеть. Я нутром почувствовал, как вместо тёплого ветра сквозь распахнутое окно в комнату попал он. Я знал, что он гигантской глыбой навис надо мной, знал, что он собирается со мной сделать. Я испугался, но не сильнее, чем от кошмара — ведь там были люди, а я знал, что он не человек.       К тому же он ничего не сделал. В первую ночь он меня не тронул. В первую ночь я кончил, представляя всë то, что он мог со мной сделать.       Он отвлекает меня, начиная играть и со вторым соском, но теперь все мои мысли только о руке на бедре, которая несколькими движениями могла бы окончить мои страдания. Но я держусь, чтобы он не подумал, будто бы я стал слаб и нетерпелив. Щупальца последний раз скользят по растянутым стенкам и исчезают. Сердце неровно бьётся в предвкушении.       Я снова чувствую гладкое прикосновение щупалец и почти выдыхаю от разочарования — опять? Но они только лишь раздвигают ягодицы. Он входит медленно, всё плотнее стискивает член. Рука опускает меня обратно на кровать, и к без того сильному давлению прибавляется вес моего тела.       Он точно не вошёл полностью. Я не уверен, что это вообще возможно. Вряд ли у него есть конечный размер или форма. А если и есть, то мне этот размер не по зубам. Хотя я бы не отказался попробовать — за всё время во рту у меня бывали только щупальца. Не имею ничего против щупалец, но как же хочется изучить его, попробовать на вкус — почему-то мне кажется, что у него-то, в отличие от слюны, вкус есть, и вкус этот похож на ром с сахаром, — почувствовать, как он изольётся глубоко в горле…       Я, наверное, слишком громко думаю, потому что верхний язык скользит с плеча на шею, оттуда к щеке. Проникает в рот, оглаживает дёсны, нёбо, переплетается с моим языком. И наконец начинается то, ради чего я перед каждым новолунием подолгу парюсь в ванной, после насухо вытираюсь, открываю в комнате окно и в полной темноте, под покрывалом с ещё не выветрившимся запахом кондиционера — ему нравится чистота, — жду.       Его член то сокращается, то растягивается, бугристой поверхностью давя на самое чувствительное место. Он всё наращивает темп, и закрытые глаза обжигает слезами. Мне не больно, нет. Я всего лишь чувствую себя зверем в течке, готовым сорваться на жалобный скулёж. И не позволяет мне этого сделать не гордость, которая у меня есть лишь при свете дня, не скромные остатки человеческого достоинства, а боязнь, что стоит мне дать слабину, как всё закончится. Что он перестанет каждым толчком вдавливать меня в жёсткий матрас, что когти перестанут царапать саднящие набухшие соски, что его язык перестанет заполнять рот, что щупальца перестанут, подразнивая, вырисовывать круги по неприкрытой, совершенно беззащитной коже, что исчезнет этот перемешанный с восторгом страх, когда проникают не только сзади, но и спереди — что-то мягкое и склизкое…       Думаю, ему нравится ощущать власть надо мной, держать меня на поводке удовольствия. Но я не жалуюсь, ведь мне нравится ощущать его власть над собой и стянутый вокруг шеи ошейник похоти.       Он останавливается — проверить, не заскулю ли я вправду. Я не скулю, но сжимаюсь вокруг его увеличившегося члена. Скоро, скоро… Глотать трудно, и наша перемешанная слюна капает на простынь. Ему нравится чистота, потому что её можно запятнать.       Он вдалбливается, втискивает внутрь одно из щупалец, потом второе. Я почти теряю сознание, но он дёргает за сосок, приводя меня в чувства. Я должен быть в ясном — насколько это возможно — уме, иначе во всём этом нет смысла. Власть бывает только над волей.       Терпеть уже невозможно, и он это понимает. Знает, где грань. Поэтому, не переставая двигаться в том же диком ритме, отпускает мой член. Вместе с выдохом я выпускаю тихий протяжный стон — маленькая поблажка в награду за послушание. Чуть погодя, он тоже кончает и выходит. Язык возвращается, чтобы подобрать капли моего семени. Я расслабляюсь, понимая, что сейчас он растворится в воздухе и выскользнет сквозь щель в окне. Но он почему-то медлит.       Меня перехватывают поперёк живота, снова приподнимая. Неужели ещё не всё? У нас никогда не бывало больше одного раза… Язык сперва лижет рядом со входом, потом исчезает. Щупальца настойчиво раздвигают ноги в стороны. Я чувствую кожей его прохладное дыхание и покрываюсь мурашками. На спину что-то давит, и член оказывается в его пасти. Языки клубком скользких змей оглаживают липкие от спермы стенки. Я бы подумал, что он просто решил убрать за собой, но меня неизменно жалят в одно и то же место — слишком хорошо он знает моё тело, чтобы это было простой случайностью. Член едва успевает снова встать, как я, содрогаясь, почти тут же кончаю. Он сглатывает и отпускает меня. Выскальзывает изо рта, обвивается напоследок мокрым кольцом вокруг шеи. Покрывало расправляется в потяжелевшем воздухе и легко опускается на меня.       Окно скрипит — он по-джентельменски закрывает его за собой. Я на мгновение приподнимаю веко, но ловлю лишь огромную, тут же исчезнувшую тень. Он скорее всего заметил мой взгляд и скорее всего недоволен. Но через месяц всё равно придёт.       Я перекатываюсь набок, подталкиваю к носу покрывало, на котором, кажется, всё же остался запах — что-то неуловимо лесное и холодное, — и погружаюсь в приятную дрёму, начиная уже грезить о следующем полнолунии.