Отправная точка - адюльтер

Сегодня в городе стоит на удивление приятная погода. На пастельно-голубом небе не видно ни облачка. Девственно-чистое полотно простирается над крышами домов, внутри которых вовсю кипит жизнь. Мамы выкладывают на стол румяную выпечку и созывают непоседливых детей к завтраку. Мужья трепетно целуют жен в губы перед тем, как выйти за порог и отправиться на работу. Беспечные студенты, потеряв счет времени, судорожно набивают рюкзаки учебниками, рискуя опоздать в университет и навлечь на себя гнев преподавателей. Теплый воздух просачивается в квартиры через приоткрытые форточки, наполняя пространство запахом ранней осени — чудесная пора, отзывающаяся в сердце доброй грустью. Этот особенный для Мюнхена понедельник определенно держит курс на то, чтобы изменить жизнь многих людей к лучшему. Многих. Но к Софи Беккер это не относится. Пробудившись от долгого сна, она переворачивается на правый бок и приоткрывает заспанные веки. Яркие солнечные лучи, не настроенные оказывать засоне вроде нее радушный прием, пробиваются сквозь плотные занавески и в наказание выжигают клеймо на ее роговицах. Софи недовольно морщится и с головой накрывается пуховым одеялом, погружаясь в уже привычный ей мрак — внешний и внутренний. Похвалив себя за безответственное решение взять больничный на пару-тройку дней, Беккер надеется как можно скорее вернуться в царство Морфея, но ее планам не суждено сбыться. Звонок мобильного телефона разрывает тишину. Едва ли понимая, на каком она свете, Софи снимает трубку и практически сразу об этом жалеет. — Доброе утро! — бодро заявляет Габи, выстукивая каблуками в такт своих слов. — Звоню, чтобы поздравить тебя с началом судного дня! Как настроение? — Потрясающе, — бубнит Беккер, с трудом шевеля опухшими губами. Разлепив один глаз, она подносит телефон к лицу, предусмотрительно убавляет яркость экрана до минимума и со смирением великомученика уставляется на дату. Понедельник наступил для нее раньше, чем хотелось бы. — Очень… жизнеутверждающе. — М-да, а так сразу и не скажешь. Складывается впечатление, будто ты не знаешь, что выбрать: броситься под машину или заколоть себя десертной вилкой. — Было бы славно. Но для этого придется встать с постели, а я сейчас не могу себе этого позволить. Беккер без особого энтузиазма разглядывает минималистичный фигурный принт, выбитый на шелковом постельном белье. И почему она раньше не замечала его убожества? Все эти остроугольные зигзаги цвета птичьего помета смотрятся до абсурда вульгарно на литом черном фоне, вынуждая Софи усомниться в адекватности дизайнера и его чувстве стиля. Впрочем, к адекватности покупателя тоже имеются вопросы. Ведь когда-то давно, увидев дорогущий комплект в каталоге интернет-магазина, Софи просияла, предвосхищая, что именно эти наволочки и простыни станут изюминкой их с Хомфанном уютной спальни. Спальни, в которой должна была жить любовь. Спальни, в которой теперь нет ничего, кроме гулкого одиночества и тяжести предательства, заламывающего руки. Присвистнув, Габи ехидно интересуется: — Стесняюсь спросить, чем таким ты вчера занималась, что тебя аж прибило к кровати? Беккер ставит телефон на громкую связь и кладет его рядом с собой. Заприметив торчащую из шва тонкую нитку, Софи принимается бездумно перебирать ее в ладонях, попутно возвращаясь к воспоминаниям о прошедшем дне. Да только вспомнить ей, увы, нечего. С тех пор, как Михаэль Кайзер покинул пределы ее квартиры, прошло больше суток. И в них его скрывающаяся за дверью спина была единственным значимым событием, поскольку все остальные часы Софи провела в постели, не утруждая себя походами в душ или даже туалет. Она не заболела. Не умирала с похмелья, проклиная себя за каждый выпитый сверх нормы бокал. Не впала в глубокую депрессию, из-за которой некогда цветной сценарий жизни становится черно-белой, потрепанной кинопленкой, не подлежащей восстановлению. Нет. Просто собственные мысли настолько измотали ее морально, что не хватило сил на физическое. — Ничем. Отдыхала. — Он звонил? — боясь ненароком пробороздить незажившую рану Софи, Фишер маскирует свою неприязнь к Стефану за безликим местоимением и холодным, безучастным, однофактурным тоном. — Есть какие-то новости? — Звонил, писал… — также монотонно отвечает Беккер, поддерживая игру, в которой имя главного злодея негласно запрещается произносить вслух. — И, не поверишь, цветы присылал. — О-ох, да мы имеем дело с джентльменом! — с издевкой подмечает Габи и изображает плевок. Хотя, зная Габи, велика вероятность, что она действительно плюется. — Ты сказала, в какое место он может заколотить себе этот веник?! — Еще нет. — А зря! Надеюсь, он был усыпан шипами, — отвлекаясь на шум автомобильного клаксона, Габи чертыхается на чистом, идеальном испанском и обрушивает свой праведный гнев на водителя, решившего таким образом оказать ей знак внимания. — Que carajo quieres, скотина?! Софи восхищают ее лингвистические успехи. Фишер нагло врет начальству, что в первой половине дня по понедельникам и четвергам она занимается волонтерством в доме престарелых — ухаживает за милыми дедулями и бабулями, потому что больше некому. Собственные дети предпочли выбросить стариков за борт, как ненужный балласт, тянущий их ко дну. Печально? Что ж, так бывает. По легенде, Габи со своими великовозрастными подопечными ходит на прогулки, играет в шахматы, терпеливо слушает истории из их бурной молодости по десятому кругу, кормит их с ложечки и даже купает! И только Софи Беккер знает, что Габи Фишер и добрые дела — вещи несовместимые. На самом деле, эта сердобольная бестия опаздывает на работу только потому, что зажигает на латиноамериканских танцах с сексапильным, раскованным и открытым к общению девятнадцатилетним Лучо. Благодаря его природному очарованию, многофункциональная Фишер не только осваивает самбу, бачату и аргентинское танго, но и обзаводится специфическим диалектом своего юного тренера. — Смотрю, ты выучила пару новых ругательств? — спрашивает Софи, еле дождавшишь, когда Габи закончит таскать непутевого автомобилиста на чем свет стоит. — Ты во мне сомневалась? — Ни капли. Но прикрываться бедными стариками — это, как-то, чересчур, не находишь? — Я не виновата, что босс не оценил мою тягу к иностранным культурам и не внес наши занятия с Лучо в список уважительных причин для прогулов. Пришлось выкручиваться! — оправдавшись, Фишер возвращается к главной теме на повестке дня: — Ну, что там с ним? — Ничего. Я не отвечаю на его смс и звонки. Не могу себя пересилить. — Не понимаю, и его что, это совсем не колышет?! Он же не в курсе, что ты в курсе, верно? — Думаю, нет. Если, та девушка… Пардон, простите, невеста! Невеста, с которой он был в номере, не напела ему о моем визите. — В таком случае, он еще более лицемерное трепло, чем я думала! — заведенная Фишер перестает подбирать слова и выражения. — Нормальный мужчина бы уже весь Мюнхен на уши поставил! Отправил бы друзей или коллег по домашнему адресу, чтобы проверить, дышит вообще его дама сердца или нет? Обзвонил бы соседей. Приехал бы сам, в конце концов! А этот?! Asqueroso, мать его! Софи понимает, к чему ведет Габи. Она придерживалась того же мнения. Правда, Беккер никогда не делила его по полу, возрасту и социальному статусу. Она делила его по степени того, как сильно человеку что-то нужно. Если в высшей степени сильно — можно горы свернуть и не заметить. Если нет — ему и плюнуть будет жалко. — Так, может, дело в том, что я… давно не его дама сердца? — горько усмехнувшись, Софи шепчет голосом, сквозящим поражением: — Может, если бы пропала она, Стефан вел бы себя иначе? По ту сторону динамиков раздается звонкое цоканье. — Софи, детка, я отказываюсь комментировать эту чушь, потому что знаю, что это говоришь не ты. За тебя говорит боль. Боль любит искать оправдания. Даже те, которые не играют тебе на руку. Но вспомни золотое правило математики. — Какое? — От перестановки мест слагаемых сумма не меняется, — отрезает Фишер так холодно, что рядом с ней стушевался бы айсберг, погубивший Титаник. — Если человек — кретин, он кретином и останется. Рано или поздно все то, через что проходишь сейчас ты, ждет и ее. — Не говори так, Габи… Вдруг, она обо мне ничего не знает? Вполне вероятно, что Хофманн и ее водит за нос. Глупо пророчить плохой исход человеку, который так же, как и я является заложником ситуации. — Возможно, она не знает. Возможно, она не заслужила. Речь не об этом. Речь о том, что если Хофманн уйдет от тебя к ней — ей не быть единственной. Если он бросит ее ради тебя — тебе единственной не быть тоже, — Габи поджигает сигарету, смачно затягивается в трубку и, дождавшись, когда никотин впитается в кровь, продолжает: — Он изменщик, Софи. Это патология. Хофманн — злокачественная опухоль в судьбе каждой девушки, с которой он будет. А опухоль не излечить таблетками и разговорами, не прикрыть пластырем и обещаниями, что он больше так не будет, потому что он — будет. Избавиться от новообразования, губящего здоровый организм, можно лишь хирургически. Отрезать с кожей, с мясом, с сердцем. Зато раз и навсегда. Жесткие изречения Фишер хлещут Софи по хребту мокрой тряпкой. Она натянуто сглатывает и прикрывает лицо ладонью, стягивая щеки к подбородку. — Прости, перегнула, — сбавив тон, Габи уточняет: — Уже решила, как собираешься действовать? — Нет. — Во сколько он должен приехать? — Я… не знаю. Обычно по возвращении из командировок он сначала заглядывает на работу. — Но он же не был в командировке. — Да, но он не идиот. Проколоться на такой мелочи — не в его стиле. Выезд в отеле — в обед. Либо он продлит номер, либо посидит где-нибудь в кафе, чтобы выждать время. Думаю, дома он будет не раньше восьми вечера. — Ладно, держи меня в курсе. И обязательно звони, если что-то понадобится. Хоть что, поняла? Я в деле, даже если речь пойдет о сокрытии улик и очистке места преступления. Софи хмыкает и приподнимает уголки губ, чувствуя скрипучее натяжение в области скул. Поразительно, как быстро из памяти ее мимических мышц выветрилась такая важная штука, как улыбка. — Спасибо, Габи. — Ерунда, — отмахивается Фишер и перед тем, как положить трубку, бросает напутственное: — Ты со всем справишься. И что бы ты ни сделала — значит, так было нужно. И так было правильно. Расчувствовавшись, Беккер откладывает мобильный в сторону и цепляется за ворот объемной, видавшей виды футболки, на которую она сдуру променяла свой элегантный домашний костюм. Оттянув горлышко в сторону, Софи безуспешно пытается раскрыть легкие и сделать глубокий вдох, прекрасно осознавая, что причина ее удушья заключается вовсе не в этом. Это собственные мысли взяли шею в тиски, вдавив кадык в затылок. И по сравнению с букетом, который прислал Хомфанн, на ошейнике Софи гораздо больше шипов. Она поднимает глаза в потолок и ждет, что на нем бегущей строкой появится ответ о том, как ей поступить, когда он приедет? За все это время Беккер додумалась до нескольких вариантов развития событий. Но не определилась ни с одним. Откладывать дальше — некуда. Поэтому Софи нехотя поднимается с постели, собирает несвежие волосы в небрежный пучок и отдается во власть утренней рутины, попутно намереваясь еще раз прокрутить в голове все доступные ей альтернативы. Первое, что она может предпринять — это сделать вид, что ничего не произошло. Ее не было в Кемптене в ту ночь. Ее не было в отеле Emperors Palace. Она никогда не знала о Кристен — живом свидетельстве двойной жизни Хофманна. И она никогда в нем не разочаровывалась. Раз он сделал предложение Кристен прежде, чем разойтись с Беккер, значит, он и не думал ее бросать, ведь так? Второй выход из положения кажется ей наиболее простым. Она может прямо сейчас собрать свои вещи и уйти, не оглядываясь. Ничего не объяснять и лишить Стефана возможности объясниться. Сменить номер. Снять квартиру в отдаленной части города, а через несколько месяцев уехать по работе в Кемптен и окончательно сжечь за собой мосты. И, наконец, третье. Она во всем признается Стефану, и тогда уже ему решать, какие мосты сжигать: те, которые ведут к Софи или те, которые ведут к Кристен. Застыв перед зеркалом с зубной щеткой в руках, Беккер с прискорбием заключает, что ни то, ни другое ей не подходит. Она не готова остаток дней носить на спине клеймо «второго номера». У нее не хватит моральных сил и совести, чтобы уйти от него и бросить некогда близкого человека без ответов. А позволить Хофманну самому решать и руководить ситуацией после всего, что он натворил — значит, потерять всякое достоинство. И это — лишь малая доля пресловутых «против», преобладающих над «за» по каждому пункту. — Черт, — ругается Софи, увидев, как паста соскальзывает с пушистых щетинок и бесформенной каплей стекает по краю чистой раковины. Решая не горевать по этому досадному недоразумению, Беккер выдавливает из тюбика новую порцию зубной пасты и, освежив дыхание, ополаскивает лицо ледяной водой. Она надеялась, что экстремальные температуры помогут ей окончательно проснуться и проветрить мысли. Но местное закаливание не принесло ей ничего, кроме ползущих вдоль позвоночника колючих мурашек. Обтерев остатки влаги махровым полотенцем, Беккер выходит в коридор и, шаркая пятками по полу, следует на совмещенную с гостиной кухню. Первое, что бросается в глаза и вынуждает ее скривить губы — это страшный беспорядок, царствующий здесь еще с субботы. Диванные подушки, которые осквернила приземлившаяся на них бесстыжая задница Михаэля Кайзера, смяты под трафарет его отнюдь не скромных ягодиц. Вокруг мебели хаотично разбросаны крошки и обрывки бумажных этикеток от вайсбира. На криво стоящем кофейном столике покоятся пустые пивные бутылки, упаковка с недоеденными начос и грязный бокал с подсохшими следами губной помады. — М-да уж… Еще неделю назад при виде такого зрелища Беккер, потеряв рассудок, носилась бы по дому с тряпкой в зубах и пылесосом под боком. Теперь же она молча смотрит на безобразные отголоски того вечера и надеется, что они как-нибудь сами себя уберут. — А если нет — то плевать я хотела, — риторически заключает Софи, опустив руки по швам. — До вечера еще полно времени. Она уже собирается уходить, когда какое-то необъяснимое жжение в груди застает ее врасплох. С ленивым подозрением сведя брови к переносице, Беккер озирается по сторонам. Приподняв вверх задрипаную безразмерную футболку, Софи проводит ногтями по бедру, рвано почесывая кожу, и идет на зов бардака — настойчивый, непримиримый. Но не для того, чтобы избавиться от него, нет. Ее манит нечто иное. По ее субъективной оценке — совершенно безрассудное. Не принадлежа самой себе, Беккер обходит диван, берет шуршащую пачку кукурузных чипсов и кладет одну из них в рот. Машинально. На автопилоте. Просто очень захотелось. Звонкий хруст, наполняющий комнату хоть какой-то компанией, оседает на перепонках. Язык жжет от обилия острых приправ так сильно, что тянет чихнуть. Софи морщится, глотает, не жуя, и приходит к неутешительному выводу о том, что Кайзер был прав. Излюбленные чипсы Хофманна — это… — Редкостная дрянь. Желая поскорее избавиться от ужасного послевкусия, Беккер несется к кофемашине и тычет на кнопку, запускающую процесс приготовления бодрящего эспрессо. Шум лопастей, перемалывающих зерна, нещадно бьет по вискам. Однако временные неудобства успешно компенсирует разлетающийся по пространству запах арабики, бережно собранной, как подчеркивали в рекламе, на бразильских плантациях. Усевшись за стол, Софи принимается разгребать непрочитанные уведомления, которыми кишит ее телефон. Президентский факс и тот не видал такого количества корреспонденции. Если не брать в расчет рекламные рассылки и пуши от встроенных приложений, большинство сообщений пришло от Стефана. Отыскивая среди цифрового хлама хоть что-то дельное, Софи ловит себя на стойком ощущении, что пытается отделить гниющее яблоко от червей. — Бесполезное занятие, — бубнит она, нервно выстукивая пальцами по поверхности. Тратить на него оставшиеся крупицы терпения ей совсем не хочется, поэтому Беккер хладнокровно заносит палец над кнопкой, позволяющей махом стереть все уведомления. Вопреки ее радикальным планам, на экране финальным штрихом всплывает отчет из голосовой почты. Решив просмотреть хотя бы его, Беккер бездумно переходит по ссылке и нисколько не удивляется, когда видит, что достучаться до нее жаждал лишь один абонент — Стефан Хофманн. — В кого же ты такой упертый? Ведомая простым житейским любопытством, Софи подумывает воспроизвести самое свежее сообщение, отправленное им пару минут назад, но отвлекается на писк кофемашины и встает с насиженного места. — Включи последнюю запись, — приказывает она голосовому помощнику, с головой ныряя в нижний кухонный ящик в поисках сахара. У нее не было сомнений в том, что слышать его голос будет не особо приятно. Но она и представить не могла, что от знакомых интонаций все ее тело, будто поддавшись заклятию, намертво оцепенеет. — Милая, это я, — виновато начинает Хомфанн из прошлого, пока Софи из настоящего борется с мелкой дрожью, зарождающейся глубоко в груди. — Я не подозревал, что тот факт, что я не смог познакомиться с твоим отцом, так сильно тебя заденет. Но ты не даешь мне извиниться и загладить вину, не отвечаешь на звонки и сообщения… Если мне повезет, и ты прослушаешь хотя бы это, то прости меня, Софи… Беккер не знает, что сейчас звучит громче: молчание, воцарившееся в трубке, или треск ее ребер, под которыми бьется в предсмертных конвульсиях израненное сердце? — Я… я звонил к тебе на работу, — взяв себя в руки, продолжает Хофманн. — Мне сказали, что ты неважно себя чувствуешь. Тебе нужны лекарства? Я могу заехать в аптеку или в магазин… Перезвони мне или напиши смс. В любом случае, я буду дома через пять минут. Целую тебя. Окоченев в полусогнутом положении, Беккер старается уловить, что из сказанного Стефаном настораживает ее сильнее. Едва смысл сказанного оседает у нее на подкорке, Софи вслух повторяет: — Пять минут… вот же черт! — поддавшись панике, она резко выпрямляется и бьется затылком о верхний ящик. — Ауч! Приложив ладонь к расколовшемуся надвое черепу, Беккер испуганно оглядывается вокруг, не представляя, как быть и что делать: прятать весь срам, оставшийся после визита Кайзера, или прятаться самой? У нее на голове — уродливый пучок. У нее на теле — грязная, засаленная футболка. У нее на лице — ни капли макияжа. Показаться перед обидчиком в таком виде — значит воплотить в жизнь страх любой девушки, бывавшей на ее месте. Выругавшись, Софи хватает мусорное ведро и стремглав несется в гостиную, на ходу поправляя прическу. Упавшие на глаза пряди волос закрывают обзор. Обожаемый диван Хофманна, хитро подгадав момент, выставляет ей подножку. Мизинец на левой ступне Беккер с характерным хрустом ударяется об угол и сгибается пополам. Не выдержав вспышки боли — самой противной из всех существующих на свете, Софи скулит сквозь стиснутые зубы, но не останавливается. Прихрамывая, она практически ползет к журнальному столику. И когда до него остаются считанные сантиметры, Беккер здоровой стопой наступает на завалявшиеся на полу начос. Мерзкое ощущение, с которым ошметки чипсов врезаются под кожу, опровергают тот факт, что они изготовлены из безобидной кукурузной муки. Они изготовлены из битого стекла, гвоздей и деталей детского конструктора. — Дьявол! — истошно вопит взбешенная Беккер, подтягивая к себе то одну вышедшую из строя ногу, то другую. Разом спихнув бутылки в пластиковый контейнер, она рваной походкой следует обратно на кухню. Ощутив на середине пути, как надоедливый кусочек начос кусает ее за пятку, Софи, не сбавляя темп, тянется к нему рукой, чтобы стряхнуть. Кто бы мог вообразить, что равновесие покинет ее в такой ответственный момент. Охнув, Беккер заваливается на спину, машинально подкинув ведро над головой. Распластавшись в позе звезды, Софи, считая спиной черепицы, бросается проклятиями, уверенная в том, что хуже уже не будет. Она лежит, усыпанная мусором. Грязная. Ненакрашенная. Измотанная. Неужели этого мало? Но щелчок дверного замка и знакомые шаги рвут на части все ее убеждения. — Милая, я… дома? Господи, Софи, что с тобой? *** — Сколько пальцев я показываю? — Стефан с обеспокоенным видом машет рукой перед носом Беккер. Рассевшись на диване, Софи прикладывает к лицу пакет со льдом, чувствуя, как под компрессом набухает твердая шишка. Бутылке вайсбира следует отдать должное — она шмякнулась точно по центру ее лба. Думая о толстокожих, измазанных в грязи носорогах — своих новоиспеченных сородичах из дикой природы, — Софи утешает себя тем, что в мусорке не было ничего другого. Ни картофельных очисток, ни просроченного молока или недоеденной за завтраком глазуньи. Да, Беккер заработала пару-тройку физических увечий, но она хотя бы не испачкалась. — Софи, — повторяет Хофманн, подсаживаясь к ней ближе. — Сколько пальцев? Бросив на него короткий взгляд исподлобья, она отрывисто произносит: — Три. — А сейчас? — Два. — А сейчас? — Пять. — Отлично, но, может, мы все-таки съездим к врачу? — А ты что, не врач? — Всего лишь спортивный, — прикрывая самолюбование напускной стеснительностью, Хофманн отбрыкивается от ответа и меняет руку. — А сейчас? — Перестань, — скрывая раздражение в голосе, шипит Софи, но вздувшаяся на шее венка предательски выдает ее напряжение. Стараясь сохранить внешнюю невозмутимость, Беккер прижимает подбородок к груди и уставляется в пол. — Я в порядке. — Падать в обморок — это, по-твоему, в порядке? — Я не падала в обморок. У меня просто немного закружилась голова. — Наверное, от количества выпитого накануне? — Хомфанн с осуждением косится на разбросанные бутылки. — Сколько их здесь? Давай посчитаем… Четыре? Пять? Софи прикладывает немало усилий, чтобы держать себя в руках. Она сжимает кулаки и пытается подавить зарождающуюся внутри ярость, требующую встать посреди гостиной и сообщить Стефану, кто из них двоих действительно заслуживает осуждения. — У меня были гости. — Кто? Заметив изменения в тоне Хофманна, Беккер ощетинивается. В нем слышатся власть и холод, презрение и отвращение, слепое желание обладать и все контролировать. Софи невольно задается вопросом — как давно он держит ее на мушке? Или она, ведомая уязвленным самолюбием и разрушенными идеалами, накручивает лишнего? Она не может игнорировать, что защитная ширма, сотканная ею собственноручно, медленно, но верно расходится по швам. Тем не менее, пока Беккер не может всецело разглядеть, что за ней таится. Слишком маленький просвет. И слишком упрямо фонят эмоции. Под гнетом тяжелых раздумий Софи прижимает лед плотнее, чем следовало. Шикнув от вспышки пронзительной боли, она резко отводит руку и наблюдает, как по запястью стекают капли талой воды. — Я принесу еще льда, — мгновенно переключившись на привычный заботливый лад, Стефан поднимается и идет к холодильнику. Звук выдвигающейся морозильной камеры в свалившейся на них тишине кажется невыносимо громким. — Мне скоро выезжать. На работе накопилось много дел. Тебе что-нибудь нужно? Я могу сходить в аптеку, а на обратном пути заскочить в пекарню за твоими любимыми булочками с сахаром. Скрепя сердце, Софи отрезает угрюмое, обиженное, тихое и полное горечи: — Нет. Лучше бы Хофманн и дальше держал ее на мушке, приставив дуло к виску. Так близко, что холод металла добирался бы до мозгов, а запах пороха забивался в ноздри. Для Беккер его трепетное отношение — больнее, чем ненависть. С тех пор, как Стефан пересек порог квартиры, она не нашла в себе храбрости посмотреть ему в глаза. И дело не в том, что она плохо выглядит. И не в том, что он выглядит хорошо. Дело в том, что презирать и отторгать его на расстоянии было гораздо проще. А теперь, когда воздух пропитан запахом его парфюма; когда его нежный голос ласкает слух; когда тепло его тела ощущается за километр — Софи теряет связь с реальностью. Рассудок нечестивым Иудой открещивается от нее, унося за собой ее женское достоинство, силу воли и духа. Ей хочется, до противного хочется верить, что эти жуткие выходные ей приснились. Не было Кемптена. Не было Emperors Palace. Не было Кристен. Ничего из этого не было. Только они — Софи и Стефан — были и будут всегда. И видит Бог, прямо сейчас она оголодавшим хищником грызет себя за эти бесплодные мысли. — Если передумаешь — позвони мне, хорошо? В любое время, — мягко улыбнувшись, Стефан протягивает ей свежий пакет льда. Присев рядом с Софи, кое-как сдерживающей слезы, он складывает руки в замок и аккуратно, но уверенно интересуется: — Ты имеешь полное право злиться, милая. Я знаю. — Не знаешь, — выпаливает Беккер, сжав челюсти до писклявого звона в ушах, а осознав свою ошибку — поспешно отворачивается. — Знаю. Поэтому… Вечером, если тебе станет лучше, разреши мне пригласить тебя в ресторан? — Мне уже никогда не станет лучше. — Не говори глупостей, — приняв ее откровения за чистую монету, Стефан приподнимает уголки губ, поддавшись тщеславию и гордыне. — Помни, что у тебя есть личный врач! — Всего лишь спортивный, — дразнится она, брызжа ядом. Но Хофманна это откровенно смешит. — Видишь! Ты шутишь! Значит, быстро поправишься! — слабо хлопнув в ладоши, он потуже затягивает шелковый галстук вокруг шеи и поправляет ворот кипенно-белой брендовой рубашки. — Но, если все же что-то пойдет не так, я куплю бутылку изысканного белого вина, заеду в тайский ресторан и приду к тебе с повинной. Договорились? В голове Софи тикает таймер, прилепленный на эмоциональную бомбу, разминировать которую она не в состоянии. Снаряд неизбежно рванет, раздробив на мельчайшие куски жизненно важные органы и кости. Поэтому Беккер, прикусив изнутри щеку, отчаянно считает секунды до ухода Стефана. Его не должно задеть раньше срока. — Мне пора, Софи, — отряхнувшись, он поднимается на ноги. — Не скучай! Обойдя диван, Хофманн в два шага оказывается за спиной Софи и предпринимает попытку сближения, даже не догадываясь о последствиях, которые она понесет за собой. Медленно наклоняясь, он проводит языком по тонким губам, чтобы увлажнить их естественным способом, и тянется к Беккер за поцелуем. Так же, как и всегда. Но ответом ему служит не мягкое прикосновение губ Софи. Не ее благодарное мурчание и прикрытые от удовольствия веки, а хлесткая пощечина. Оглушающая пощечина. Неожиданная для них обоих. — Не прикасайся ко мне! — кричит Беккер и соскакивает с дивана, едва не запрыгивая на многострадальный журнальный столик. Ладонь горит адским пламенем. Кожу будто обливают кислотой. Отвратительные, наполненные жидкостью волдыри покрывают всю поверхность, уничтожая рельеф линии жизни и линии любви. Софи тяжело и рвано глотает воздух. Впервые за весь последний час она смотрит прямо на Стефана — шокированного, обескураженного, и от того озлобленного. Ее непредсказуемость и нетипичное поведение выводят его из себя. Раздражение, искрящееся вокруг Хофманна грозовым разрядом, отравляет кислород. Он прикладывает руку к лицу, косясь на Софи боковым зрением. Зрачки у него расширены, ноздри опасно раздуваются. Грудная клетка поднимается и опускается на вдохе и выдохе. Это уникальный случай, когда Софи, находясь рядом с ним, не может пошевелиться. Странное ощущение опутывает ее тело и душу скользким вьюном, врезается в плоть отравленными шипами, впрыскивая под кожу парализующий яд. У нее ноги прирастают к земле. Кончики пальцев нездорово покалывает. Ей страшно. Она напугана. Она его боится. Сглотнув подступающую к горлу желчь, Софи кое-как выдавливает из себя убогое: — Вдруг, я… заразная? Хофманн старается держать лицо, очень старается. Он закрывает ладонью подрагивающие желваки и насильно растягивает губы в приторно-доброжелательной улыбке, которая совершенно не гармонирует со свирепостью, свободно плещущейся в его взгляде. — Хороший удар, — обнажив зубы, Стефан прищуривается. — Но это было лишнее. — Прости, — искренне раскаивается Софи. — Я… не хотела… Я надеялась только… — Я ухожу. В доказательство своих слов Стефан подхватывает висящий на стуле пиджак и наспех накидывает его на плечи. Не утруждая себя использованием ложки для обуви, он запихивает массивные ступни в лакированные ботинки на низком каблуке и выходит за порог, звонко хлопнув дверью на прощание. Только после того, как его силуэт растворяется на лестничной клетке, Беккер вспоминает, каково это — дышать. Сгорбившись, она хватается за футболку в районе груди и оттягивает ее за ворот. Ее словно придавливает к земле тысячетонными плитами. Тонкая шея вслед за подвешенным на ней камнем гнется под неестественным углом. Хрупкие позвонки хрустят как зажатая между зубов карамелька. Соленые слезы, которым не было дозволено рваться наружу, норовят хлынуть из глаз горным ручьем, несущим бедствия и хаос. — Успокойся, успокойся, успокойся! — Софи тщетно повторяет односложную мантру, призванную угомонить непрошенные переживания. — Его здесь нет. Он ушел. Он ушел… Ушел… Кое-как совладав со своими чувствами, Беккер выпрямляется и, задрав к небу подбородок, наполняет легкие кислородом. Ее всю нещадно колотит. Стоит ей закрыть веки, как пространство начинает вращаться. Знакомые симптомы ненавязчиво напоминают Софи о том, что она так и не выпила свою утреннюю порцию кофе. Тщетно оправдывая бурную реакцию на Стефана обычным пониженным давлением, Беккер на ватных ногах направляется в кухню. Полная чашка остывшего напитка стоит на своем месте. Облегченно выдохнув, Софи берется за ручку и вытягивает шею навстречу своему спасителю крупного помола, как вдруг ее отвлекает стук в дверь. Легкий, аккуратный. Беккер бы даже сказала — интеллигентный. Но ее сердце все равно пропускает пару ударов, несмотря на отсутствие видимых на то причин. — Что-то забыл…? — риторически шепчет она, крепче вцепившись в чашку. — Бред. У него же есть ключи… Стук становится настойчивым. Беккер перестает находить его безобидным и гадает, кто мог заявиться к ним домой без приглашения или хотя бы предупреждения? Может, Кайзер придумал новый повод поквитаться с Софи и пожаловал в гости? Или падкая на семейные междоусобицы Фрау Дитрих подслушала их перепалку с Хофманном и пришла собирать сплетни? Дождавшись, когда неизвестный возьмет тайм-аут, Беккер на цыпочках приближается к двери. Чувствуя неладное, Софи приподнимается на носках, чтобы посмотреть в глазок. Как по заказу, в это мгновение на входную дверь их квартиры обрушивается череда глухих ударов, негласно сообщающая, что кое-кто, стоящий за ней, теряет терпение. Теперь у Беккер нет сомнений. На такое хамство способен только один человек. Злобно сдув с лица выбившуюся прядь волос, она дергает ручку и тянет ее на себя, без прелюдий интересуясь: — Чего тебе, Кайзер?! — Кайзер? — нагло прищурившись, передразнивает… девушка. Не давая Софи опомниться и подобрать с пола отвисшую челюсть, гостья единожды порхает густыми ресницами и продолжает: — Буква та же, но смысл не тот. Я не Кайзер. Я — Кристен. *** — Мы встречались в пятницу в отеле, — начинает Кристен, разрывая неловкую тишину. — Но, думаю, ты и так это помнишь. — Простите, но, увы. Я вас не помню. И вижу впервые, — придя в себя, тараторит Софи, жаждущая одного — поскорее вернуться в квартиру и как следует прореветься. — Вы меня с кем-то перепутали. Беккер пятится назад и готовится захлопнуть дверь, но Кристен играет на опережение и придерживает ее ногой. — Это вряд ли! У меня отличная память на лица. Правда… — она с задумчивым видом наклоняет голову в бок. — Твое сегодня выглядит иначе. — Да, я… Я болею. Очень заразная. Вам лучше поскорее отсюда уйти! — А что же, Стефан Хофманн тебя не лечит? — издевки Кристен бьют точно в цель. Уловив в глазах Софи вспыхнувшую злобу, она отмахивается и скрещивает руки на груди. — Расслабься, я все знаю. Не хочешь это обсудить? И ничего, что я на ты? — Ничего. И не хочу, — решительно отрезает Софи. — Если у тебя остались вопросы — задай их ему. — Да я бы с радостью, вот только… — паясничает Кристен. — Я уверена, что человек, который вел двойную игру, имел двух женщин и даже два телефона не скажет мне правду… — Два телефона? — если первые два перечисленных эпизода не были для Софи в новинку, то замечание о мобильнике стало откровением. — Угу, — улыбается она. — Я не дура, Софи. А ты — беспонтовая актриса. Когда ты заявилась к нам в номер, мне все стало ясно. Поэтому… Я дождалась, когда Хофманн уснет, и перетрясла все его вещи. Вывернула наизнанку каждый карман каждой шмотки, и в конечном итоге - нашла второй телефон. А дальше — дело техники. — Но это не объясняет того, что ты откопала наш адрес. — Его я искала другим способом, — столкнувшись с любопытством, отражающимся на лице Софи, Кристен объясняет: — Ехала за Хофманном хвостом вплоть до самого дома. Разумеется, он об этом не знает. — А квартира? — У него в галерее была фотография с видом из окна. Примерно посчитала, какой это этаж и положилась на удачу. Согласись, я способная? Позитивный настрой Кристен совершенно выбивает разбитую Софи из колеи. Ей не верится, что это происходит с ней. От информационного перегруза начинает гудеть голова. — Так ты меня впустишь? — настаивает Кристен. — Посидим подружками, позаплетаем друг другу косички и обсудим, как мы так вляпались. — Прости, но… Без бутылки я этого не вынесу. — Ой, а у меня с собой ничего нет. Потирая болезненно пульсирующие виски, Софи косится на дверь напротив и, глубоко вдохнув, заключает: — Зато я точно знаю, у кого есть.