«Астарион Анкунин 1229 — 1268 DR»
На могиле не написано точной даты рождения, но Таврин помнит, что это первое число киторна. Время цветов, тепла и радости. Время, когда распускаются самые прекрасные растения, душа радуется солнцу, а сердце бешено колотится и требует перемен. Такая красивая, многозначная дата рождения бледного эльфа, словно знаменующая собой трепет, радость и тепло. Но как радоваться, когда на сердце так горько, а тот, кто так сильно любил лето и обжигающий кожу зной, больше никогда тебе не ответит? Дроу болезненно трясет головой и окидывает взглядом пространство вокруг надгробия. Неохотно отрывается от каменной плиты, будто она может внушить хотя бы иллюзию удушающих теплых объятий, и садится на скамью близ могилы. — Знаешь, а ведь твое место на кладбище и правда самое красивое, — ладонь неопределенно проводит в воздухе. — Мадам Виттория постаралась на славу. Фиалки, тюльпаны, ландыши, примулы, незабудки, ирисы, нарциссы — и еще с десяток самых ярких и цветастых растений, которые дроу не может даже посчитать. Яркие, ухоженные, аккуратные — надгробие будто знаменует праздник, а не чью-то смерть. И среди всего многообразия плотным белым ковром разрастается птицемлечник. Он словно глядел в воду: выбрал в подарок любимой матушке цветок, что самой сутью отсылает к трауру, утрате и невысказанному горю. Белый цветок с желтой сердцевиной, идеально подходящий белокурому эльфу с янтарными глазами. Птицемлечник неприхотлив в уходе. Буйно и быстро растущий, неизменно привлекающий внимание своей белоснежной яркостью. Астарион был таким же. И, глядя как птицемлечник без особой причины разрастается по всему кладбищу Верхнего города, Таврин думает лишь о том, что это по-своему символично. Он разбавляет своей чистотой кладбищенский мрак, приносит немного света в мрачную обстановку и приводит к самому ухоженному и красивому надгробию. Его могли похоронить в семейном склепе Анкунин, но Астариону бы не понравилось веками покоиться в каменном гробу темной усыпальницы. Статусно, но бледный эльф, сын солнечной эльфийки, точно хотел бы тянуться к небесному светилу даже после смерти. Так пусть его надгробие обдувает летний ветер, ветви ивы тихо шелестят, а птицемлечник обнимает края могилы. Таврин хотелось бы стать этим цветком. — Прости, что не говорила тебе слов любви так часто, — дроу болезненно хмыкает. — Постоянно что-то останавливало. Произносила всего два или три раза — безбожно мало, но тогда это казалось таким несуразным и ненужным. К чему слова, когда и так все понятно? Целует, обнимает, проводит ночи вместе и поучает из лучших побуждений — не это ли лучшее подтверждение чувств? Ощутит ли себя недолюбленным бледный эльф, что так привык выражать вожделение словами, дроу не думала. Вероятно, он понимал. Может был недоволен, но всегда принимал. Знай, что все сложится так, Тав говорила бы самые сокровенные слова каждый день. Час. Минуту. Сколько захочет. Терпела бы подколки и издевки с улыбкой на лице и трепетом в сердце. Просто потому что был бы жив, и этого было бы достаточно. Тав честно ждала тем вечером. Нервно переводила взгляд на тикающую стрелку часов, хмурилась и гадала: слишком устал и ушел к себе или до сих пор работает? Заявление, высказанное герцогами и им лично, было слишком громким, и от большого скопа работы Астариону, вероятно, было не отвертеться. Ни Тав, ни родители не были на площади в момент заявления, но вести обошли все уголки города слишком быстро, а части пазла встали на свои места. И утренняя нервозность Астариона, и вечерние задержки на работе, и нахмуренные брови в периоды задумчивости — он постоянно обдумывал что-то очень сложное, вероятно сопоставляя детали и принимая решения в голове. И все же, отходя ко сну в полном одиночестве, дроу чувствовала: что-то не так. А с утра следующего дня и по сегодняшний день начался настоящий ад. Разумеется, город мгновенно забурлил, побежал сплетничать, строить самые разные теории, но сходился в одном: претора зверски убили гурцы за озвученное им решение выселить весь народ за пределы города. И доля логики тут была: Анкунин слишком явно выражал свою нелюбовь ко всему народу гур, и подобное решение лишь послужило последней каплей. Тело держали без захоронения почти неделю. Сначала изувеченного эльфа доставили на обследование судебному медику, где уважаемая Мария констатировала множественные ранения и побои, несопоставимые с жизнью. Его смерть не была столь долгой, как у тех, кого подвергают пыткам, но не менее мучительной. Окончательно же он истек кровью от сильного ранения в живот и еще одного, практически унизительного — в шею. Ни одна артерия горла не была перерезана, будто убийца просто хотел поиздеваться еще сильнее, оставляя обессилевшего эльфа умирать в ночном переулке Шири. А потом тело направили к жрецам Келемвора для подготовки к захоронению. Таврин, как не являющуюся по документам ближайшим близким или родным, к телу мертвого Анкунина не допустили, а стадия отрицания продолжилась. Это абсолютно точно ошибка, фальсификация, ужасная шутка — что угодно, но это не может быть правдой! Дроу до сих пор не прошла все стадии принятия. Отрицание сменилось гневом, а осознание пришло лишь на похоронах.***
Холод пробирает до костей, дождь вперемешку с ветром бьет в глаза. Даже отцовские объятия не ощущаются теплыми. Хочется убежать, скрыться, спрятаться от всего мира, как и годами ранее. Ведь избегать всего мира вокруг всегда было так просто. Надрывный рев со стороны лишь привносит реальности в такую сюрреалистичную картину. Виттория захлебывается слезами, переходит на истерику, жмется к Адаму и абсолютно не сдерживается в выражении эмоций. Такая похожая на родного сына и такая яркая, ныне она больше похожа на грязное выцветшее пятно, размытое серостью туч и каплями дождя. Адам обнимает Витторию, и Тав видит, как горячая слеза течет по отцовской щеке. А она может лишь смотреть, пытаясь осознать. Он так хотел, чтобы его похороны прошли ярко и грандиозно. Шутил, вставлял ироничные ремарки и абсолютно не осознавал, как это ощущается на самом деле. Из яркого — один лишь чертов дублет. Ее дублет, подаренный на замену старому, в порыве гнева спаленному несколько лет назад. Темно-синий, с бордовыми вставками и золотой вышивкой — не вырвиглазно-яркий, как любил Астарион, но все еще вычурный и демонстрирующий статус и предпочтения владельца. Таврин очень старалась, подбирая обновку и высказывая свои пожелания в Доме Мод, ведь свою ошибку нужно было исправить. Астарион редко носил ее подарок, абсолютно честно ссылаясь, что «дублет для него значит слишком много, чтобы его разнашивать бессмысленными походами». Надевал на приемы, вылазки на культурные вечера и благодарил за подарок, что «даже лучше прежнего». И, глядя в глаза Анкунину, дроу видела: не врет и действительно дорожит дублетом. Знала бы Тав, что его похоронят в ее подарке — ни за что бы не изъявляла инициативу. Не воспринимала его злые подколки. Не открыла бы сердце и душу. Жрец Келемвора проходит по кругу, начиная погребальную процессию. Остановившись у гроба с покоящимся Анкунином, седой старец заводит речь: — «Признайте, что смерть — часть жизни. Это не окончание, а начало, не наказание, а потребность». Надрывный всхлип Виттории говорит об обратном. С этим никогда не смириться и не признать. — «Смерть — организованный процесс без обмана, укрывательства и хаоса. Помогите другим умереть с достоинством в их назначенное время». А было ли его время назначенным? Было ли судьбой Астариона умереть в чертовом переулке чертовой Шири без шанса на чертово спасение? — «Почитайте мертвых за их стремление в жизни сделать Фаэрун тем, чем он является теперь. Забыть их — значит забыть, где мы теперь и почему». Полезное и правильное правосудие. Преторский эдикт. Десятки казненных и осужденных — лишь вершина айсберга под названием «магистрат Анкунин», о котором Тав знает. Без его вмешательства в ее жизни не было бы ни поблажек, ни защиты от расизма, ни относительного смягчения нравов. Ее начали принимать в обществе лишь из-за его покровительства. И сколь бы неоднозначен ни был Астарион, в ее жизнь он привнес слишком многое. Ворвался с ноги, пробил лбом все каменные стены, воздвигаемые годами, окружил теплом, подколками, ошибками, вожделением. Собой. Так почему это произошло именно с ним? — «Отвратительное зрелище. Трагичное, лживое в своей показной скорби», — уже успевший подзабыться, голос в голове возникает будто сам собой. Язвит, вторит мыслям и словно побуждает к действию. Когда Астарион был рядом, голоса в голове отступали, а на смену гневу или ярости всегда приходило умиротворение. Но сейчас некому обнять Тав так же тепло, и что-то заполняет пустоты иным. Непонятным и мрачным. — «Почему ты считаешь эту скорбь лживой?» — Дроу мысленно отвечает голосу, уже не пытаясь вдумываться, ее ли это мысли или подсознание ведет с ней осознанный диалог. — «Не слушай рыданий матери, ведь они самые искренние. Но хочешь ли ты узнать, что думают другие?» Дроу раздумывает лишь мгновение. — «Хочу». Черепную коробку взрывает от мыслей. Ворох голосов, ощущений, эмоций. Таврин промаргивается и водит взглядом по присутствующим. И в моменте ей кажется, что их слишком много для того количества, что Астарион бы действительно хотел видеть на своих похоронах. «Никогда не был родным, но это ощущается как потеря по-настоящему близкого. Не стоило давать ему шанс. Не нужно было доверять власть. Нужно было продолжать контролировать каждый шаг, и ничего из этого не случилось бы». Великий герцог Тристан Дюбуа, на которого так часто сетовал Астарион, стоит рядом со скорбящей четой Анкунин. Темные пряди длинных волос падают на лицо, закрывая глаза. Между ними всегда было не кровное, но практически семейное родство. Герцог и претор, владыка и подчиненный — к чему эти регалии и субординация? Они всегда были дядюшкой и племянником. Астарион мог язвить, цапаться, закатывать глаза и позволять себе вольности — и Тристан это воспринимал не иначе как выходки юного дуралея. И, пожалуй, эта потеря для герцога действительно личная. «Жизнь вновь приняла неожиданный поворот. Вершитель истории будет похоронен, но дело его будет процветать и давать плоды. И все же столь юному созданию должно было почить позже». Великий герцог Анри Лемар. Астарион его уважал. Не из мнимого почтения или боязни, но по-настоящему. Как пример для подражания и владыку, что честно и твердо держит власть. Наверное, хотел быть таким же цепким и мудрым как Лемар? И Анри уважал его в ответ, хоть и по-менторски поучал и наставлял. Видел потенциал и ценил за цепкость и амбиции? Тав не знает, но ощущает в мыслях Лемара старческую умудренность того, кто видел, как строятся города, рушатся королевства и сменяются поколения. И смерть Астариона для него пусть и трагична, но уже слишком привычна на фоне пережитого опыта. «Высечь начальника стражи Шири еще раз. Допросить подозреваемых. Согнать всех гурцев в помойную яму и пытать, пока не сознаются. Устроить воспитательную беседу с жителями Шири о недопустимости бездействия. Поставить свечу Тиру». Великий герцог Сергио Карузо. Сильный, мощный, непробиваемый — образец стойкости и величия. У них никогда не было особой связи с претором, а все диалоги происходили с позиции силы и только ее. Астарион признавался, что побаивается герцога, и, пожалуй, справедливо. В убийстве Анкунина Карузо видит лишь прецедент, который больно ударит по его репутации и поставит вопрос его нахождения в четверке владык ребром. И поэтому даже на похоронах Сергио думает лишь о том, что ему делать, как ужесточить надзор и как найти убийц претора. Никакого сожаления, простое позиционирование со стороны силы. «Придется сложно. Ей потребуется много времени, и мы должны быть рядом». Мысли матери. Тав на мгновение вскидывает взгляд на Саретту, и та криво улыбается, обнимая дочь. Болезненное, нервное касание. Матушка всегда снисходительно относилась к Анкунину. Замечала его ошибки, предугадывала действия, делилась женской мудростью, когда Тав все-таки рассказывала о наболевшем. В самом Астарионе Саретта всегда видела лишь юного эльфа, ослепленного свалившейся на голову властью, но от сближения никогда не отговаривала. Счастье Таврин всегда стояло для нее на первом месте. Дроу пошла к претору после принятия эдикта по совету матери. Тав нервничала, не знала как быть и что делать, но мадам Кордиалис была четко уверена, что ему определенно есть что ей сказать. И когда вечером того же дня дроу явилась домой в полном замешательстве, мадам вопросов не задавала, но все же позволила себе усмехнуться. Кажется, она знала все с самого начала, и просто наблюдала со стороны, не смея мешать. «Во что же ты вляпался, Анкунин?..» Тав жмется к отцу. Джавьен всегда был проницательным. Не так, как мать: Саретта считывала перемены в поведении и эмоциях, а сам Кордиалис продумывал более комплексные исходы. Устроить дочь на работу в филармонию, определить список изучаемых дисциплин, нанять учителя по магии — отец позаботился буквально обо всем в ее жизни, чтобы Тав выросла такой, какой является сейчас. Можно ли назвать это сверхопекой? Возможно, но другого отца у нее нет. Поступки, причинно-следственные связи, далеко идущие последствия — Таврин уверена на все сто, что, прося Астариона о занятиях, Джавьен видел и тот исход, где они сойдутся. И даже сейчас он думает о том, что смерть претора — не случайна, и в этом слое есть что-то еще. «Бедная, несчастная моя Тав! Подснежник, как же тебе помочь?» Луиза, хоть и никогда не была близка претору, а в иной раз активно им обсмеивалась, навязалась на похороны как неравнодушная. Новость она восприняла с ужасом, носилась вокруг ничего не желающей слушать Таврин сутками и отказалась оставлять ее одну. Но в жизни Луизы настоящей любви никогда не было, и ей не понять, что в такие моменты переживающего горе нужно просто оставить одного. И даже сейчас, смотря на бездыханное тело когда-то самого желанного жениха Врат Балдура, Луиза Монти не перестает жалеть Тав. Ее, живую и здоровую Таврин! От-вра-ти-тель-но. Ей не нужна жалость. Ей нужно, чтобы Анкунин воскрес, встал из гроба и, заливисто хохоча, заявил, что шутка удалась, а собравшиеся могут расходиться. «Вертелся, крутился, да не вывернулся. Когда-то это должно было случиться». «Сколько скорби по тому, кого полгорода ненавидело». «Ужасно! Если так зверски можно убить претора в Верхнем городе, то что будет дальше?!» Тав морщит нос. Дождь заливает глаза, размывает картинку перед собой, а чужие мысли бьют в мозг сплошным потоком. Разные: скорбные, злорадные, бесцветные — и их слишком много. Дроу снова окидывает взглядом сборище: траурные мины на рожах, черные одежды, опущенные головы — но не в знак скорби, а просто потому что. Так принято и нужно придерживаться поведения. А по факту им плевать. Практически всем. Очередной громкий всхлип Виттории разрезает тишину прощания с претором, бьет в разум самыми трагичными мыслями, обезоруживает. Это — самое честное и близкое к тому, что ощущает Тав. И, пусть она стоит каменным изваянием, не в силах выдавить из себя хоть какую-то реакцию, дроу понимает: все происходящее вокруг — лживая демонстрация. «Теперь ты понимаешь», — голос в голове вторит мыслям. — «И что же ты сделаешь, Таврин?» И ей ужасно, до дрожи в кончиках пальцев, хочется смыть эти фальшивые скорбные рожи и заставить окружающих по-настоящему страдать. — Тав, — голос отца резко пресекает мысленный монолог. — Твоя очередь. Дроу поднимает взгляд на Джавьена и непонимающе промаргивается. — Процессия подходит к концу. Попрощайся с Астарионом, снежинка. Таврин проходит к открытому гробу на ватных ногах. Не чувствует ни холода, ни дождя, не слышит шума вокруг и не видит ничего. Присаживается на край деревянной стенки гроба и долго-долго смотрит. На его бледном, изможденном лице — ни единого живого места. Синяки, ссадины, порез на горле и сломанный нос — дроу даже страшно думать, как выглядит остальная часть тела. Она помнит Астариона подтянутым, активным и практически светящимся от аристократичной бледности. Помнит, как приятна кожа при касании, как прекрасен аромат бергамота, розмарина и бренди, смешанный с запахом тела. Как красиво поблескивает влажная от пота кожа в момент экстаза и как сверкают янтарные глаза, когда он не может перестать улыбаться от переполняющего счастья… И ничего из этого нет сейчас. Это труп. Мертвец. Зверски изувеченный, оставленный умирать в дерьме и холоде, и никто не пришел к нему на помощь. И именно в этот момент приходит то самое осознание смерти. Он говорил дроу, что убить животное или смотреть на труп в здании экспертизы несопоставимо с тем, когда ты видишь смерть, с которой связан. В его случае это был первый серьезный приговор; в ее — его собственная смерть. Еще неделю назад он был живым, теплым и полным амбиций, а сейчас — холодное изваяние, покоящееся в открытом гробу. Таврин тяжело сглатывает и впервые за это время чувствует подступающие слезы. И, накрывая холодную ладонь своей, всегда приятно теплой, наклоняется к мертвецу. Целует в кончик носа — ведь он так любил этот простой жест — и шепчет, подавляя накатывающую истерику: — Я люблю тебя. Покойся с миром.***
Тав медленно крутит ладонью, и обручальное кольцо на безымянном пальце бликует на солнце. Все, что от него осталось — кольцо да пособие по метамагии. Первое она не снимет еще пару декад точно, а второе… С этим сложнее. — Вероятно, ты хочешь знать, что произошло в городе за этот год? — Тав нежно касается кольца. — Убийц так и не нашли. Все знают, что это гурцы, но вычислить конкретных оказалось невозможно. Но можешь быть уверен: от их действий пострадал весь народ гур. Во Врата их больше не пускают. Гонят из Нижнего города, из гильдий и трущоб. Их максимум — вести максимально тихий образ жизни где-то на выселках Ривингтона, а в идеале — где-то за сотни километров от Врат. Справедливо ли? Тав не хочет об этом думать. Она бы вырезала каждого вшивого гурца, если бы была уверена, что где-то среди них есть убийца. — Герцога Карузо разжаловали. И за несоблюдение порядка в Верхнем городе, и за то, что твое дело не смогли закрыть. Был ли он виноват в случившемся? Отчасти: владыке города стоило понимать, что отсылать разом такое количество Кулаков из Верхнего города чревато проблемами. Как и стоило понимать, что, собирая народ Врат всех положений и достатка на площади Верхнего города, нужно удостовериться, что каждый плебей по окончании заявлений покинул зажиточную часть и вернулся обратно за стены Нижнего города. Герцог Карузо этого то ли не просчитал, то ли у владыки не хватило ресурсов. В любом случае, убийство Астариона на его совести, и ныне владыка пожизненно разжалован в регалиях и отослан в храм Тира на служение его паршивому богу Правосудия. Заслуженное наказание для того, кто, уповая на силу, проявил слабость, верно? — К слову: дело рабства довели до конца. На заказчика не вышли, но накрыли несколько гильдий в Аткатле. Не знаю, каким образом, но великим герцогам удалось договориться с Амном о сотрудничестве. Поэтому теперь точно никаких рабов. Ты молодец. Зачем она вообще что-то говорит, если все равно ее не услышат? Его душа уже давно отдыхает в обители Коррелона. Таврин читала в эльфийских легендах и слушала от матушки истории о том, что однажды связанные души эльфов остаются скрепленными этими узами навсегда. Даже после смерти и в другой жизни. Даже если перерождаются и не помнят друг друга. Связь — нерушима, прочна, и ее не может разорвать ничто. Ни время, ни судьба, ни даже смерть. И, быть может, когда-то на этом свете вновь появится создание, в ком уже не молодая дроу увидит душу ее бледного эльфа? Кто знает. Легенда слишком красива, чтобы оказаться правдивой. — Что до меня… — Дроу требуется пару мгновений на размышления. — Завтра я уезжаю из Врат. На время. Мне нужно пережить. Находиться здесь просто невыносимо. В каждом закоулке, здании и пейзаже узнается бледный эльф. Окна поместья частично выходят на Ширь — и Тав вспоминает. Зашторивает окна и пытается не думать о том, что Анкунин умер всего в миле от ее имения. Проходит мимо Высокого Холла — и вспоминает. Смотрит на очертания парка Блумбридж, на улочки Манорборна, на верхний ряд правого бока ложе в филармонии — и воспоминания лезут в голову. Из филармонии дроу так же ушла, ведь музыка требует души, и даже идеально сыгранная партия точно передает настроение играющего. А играть Тав более не способна. Посему дроу хочет уехать на время в другой город. Скажем, в Глубоководье. Ведь Астариону там понравилось, а ей было бы интересно посмотреть на местную магию. — Я обязательно приеду обратно. Поэтому, — Тав тяжело вздыхает. — Не говорю «прощай». Говорю «до встречи». И, закончив свою кривую, полную недосказанности речь, Тав снова наклоняется к могиле и кладет у надгробия два пиона. Белый и красный.***
Густая чащоба леса близ Ястребиной горы на какое-то время спасает. В городе — шумно, отвратительно ярко, а сами Врата давят на мозги и напоминают о трагедии каждым своим уголком. В лесу — спокойно, практически тихо. Никто не потревожит, а успокаивающий шелест листвы будто вторит мыслям. Мягкой поступью дроу проходит через высокую траву, пробирается сквозь папоротник, наворачивает крюки между деревьев. Уйти так глубоко, как возможно, затеряться, слиться с окружением и, вымотавшись, опереться о покрытый мхом ствол дерева. У стражи Врат никогда не возникает вопросов: у нее нет ни лука, ни меча, ни чего-либо, чем можно зарубить потенциальную дичь. Нет коня, чтобы ее утащить, и нет слуг, семенящих следом, дабы помочь госпоже увезти в имение трофей. Просто незадачливая псевдоаристократка, посчитавшая хорошей идеей зачастить с прогулками по лесу близ гранитного холма. Посему маршруты практически привычны, стесанная кора деревьев служит указателями к дороге обратно, а густая чащоба укрывает от лишних глаз. Таврин не знает, будет ли в Глубоководье такой же островок безопасности и одиночества, как лес у Ястребиной горы. Но, быть может, оказаться в непривычной обстановке поможет, и не придется вновь трусливо сбегать в уединение? Высказанные аргументы просты и логичны: магической ткани нужно больше экспериментов, а самой Таврин необходимо больше знаний. Магией с преподавателем она не занималась уже много времени: учить чародейку на дому в ограниченных для экспериментов условиях невозможно, потенциал растет, а знаний не прибавляется. Чародейский талмуд, зачитанный до дыр, помогает, но и этого мало. Нужно больше практики и общения с теми, кто по-настоящему разбирается в искусстве покорения Плетения. К тому же смена обстановки в теории может помочь выбраться из круга беспросветного дерьма, крутящегося вокруг одних и тех же мыслей, воспоминаний и картинок прошлого. Саретта с Джавьеном, очевидно, были не в восторге от внезапно прозвучавшего предложения, но могли лишь развести руками: Таврин пора учиться самостоятельности. Выживать в одиночестве, а не за родительской спиной или с покровительством сильнейших мира сего; учиться контактировать с внешним миром и решать проблемы; начать заниматься тем, к чему лежит душа, а не тем, что позволено делать в родном городе. Попутно приносить настоящую пользу и ощущать свою значимость, а не быть приложением к кому-то, добившемуся успеха и тянущему Таврин за собой из простой симпатии или близкого знакомства. Хватит быть слабой. Слабость. Голос в голове лишь вторит мыслям. Весь этот год проедает мозг чайной ложечкой, оседает в сознании и не оставляет ни на секунду. Ни во снах, ни в моменты занятости, ни даже сейчас. И отвязаться и закрыться не получится, ведь сознание соглашается с голосом буквально во всем. Слишком слабая. Слишком мягкая. Слишком наивная. Слишком ведомая. И еще миллионы этих «слишком», которые нужно выжигать из себя, выдирать с корнем и развеивать по ветру. Не будь Тав такой, ничего из этого бы не случилось. Дроу предлагала бледному эльфу дождаться конца рабочего дня в Высоком Холле. Могла проявить настойчивость, побыть назойливой и отправиться в Ширь вместе, чего бы ему там ни было нужно на ночь глядя. И, будь она рядом, никто бы его не тронул. Потому что дроу знает точно: любого обидчика она спалила бы до углей. И остатки логики в больном рассудке утверждают, что ее заслуги в случившемся нет, но грызущее чувство вины преследует по пятам. И так сильно хочется извиниться, но ее слов уже не услышат. Мысли заходят настолько глубоко, что дроу практически сливается с лесным массивом. Не двигается, тихо дышит и будто даже перестает моргать. Любопытная белка, сильно осмелев, пробегает между ног, встает на задние лапки и, коротко глянув бусинками глаз на Тав, резво вскарабкивается на соседнее дерево. Долгим, изучающим, будто замедляющим время взглядом дроу проходится по очертаниям шустрого грызуна. А что есть ее пламя? Капля в море, что называют магией. Пора вырастать из детских огненных дракончиков в ладошке и магических рук, что ладно нажимают клавиши фортепиано. Настоящая магия — мощная, смертельно опасная, отточенная до идеала в своей убийственности. Чародейская магия не требует пассов и речитативов, кастуется по желанию и с нужным эффектом. Как, например, это было с оленем, и как… Тихий хлопок — и грызун безвольно соскальзывает со ствола дерева, падая в траву. Кора дерева окрашивается красным, и тонкая полоска крови стекает вниз по стволу. …И как сейчас это случилось с белкой, которую дроу совершенно не жаль. И именно для этого Тав так сильно хочет в Глубоководье. Изучение настоящей магии позволит стать сильнее. Опаснее. Магия дает контроль: над собой, своей жизнью, судьбами других. И если она научится убивать, не моргнув и глазом и с наслаждением в душе, то больше никто и никогда не отнимет у Таврин то, что ей так дорого. Потому что единственный способ наказать обидчика и пресечь посягательство на самое важное — убить первой. Тихий шелест в кустах вырывает из мыслей. Дроу косит взгляд в сторону, но не шевелится. Очередной олень? Что ж, в таком случае ему тоже не повезет, ведь настроение у Тав убийственное. Но вместо гордого парнокопытного из куста густого папоротника выходит… — Ох, миледи! Я наконец-то могу узреть ваше великолепие лицом к лицу! Таврин сощуривается и задумчиво поджимает губы. Гном? Гоблин? Особо уродливый карлик? Создание невозможно причислить ни к одной из населяющих Фаэрун рас и видов, про которые дроу могла вычитать из книг. Пепельная полусгнившая кожа, обтягивающая непропорциональную телу голову; нос, больше похожий на клюв; рваные уши… И такая вычурная, привлекающая внимание шляпа-цилиндр с обвивающим основание скелетом змеи. — Ты еще кто такой? — Холодно заводит дроу. — Простите мои прогнившие манеры, миледи, — уродец расплывается в почтительном поклоне, приподнимая шляпу и прикладывая костлявую ладонь к груди. — Скелеритас Гнус, давний поклонник ваших исключительных талантов. — Я спросила не твое имя, а кто ты, — голос Тав понижается до зловещего шепота. — Демон, бес, порождение пороков этого мира — так ли это важно, миледи? — Уродец семенит кривыми ногами и подскакивает к дроу. Опасно близко для ее зоны комфорта. — Ведь в любом случае я здесь, чтобы почтить вашу одинокую натуру своим нечестивым обществом. Он выглядит омерзительно, и это не из-за внешнего уродства. От него за версту веет смертью, кровью и таким всепоглощающим безумием. Скелеритас воняет помоями, трупами и свернувшимся белком, и даже ходит он неправильно. Будто его кости были не раз сломаны, и уродец двигается по инерции, сквозь боль и необходимость. Но дроу его совершенно не жаль. Тав отодвигается дальше, словно это поможет выветрить из легких невероятную вонь и брезгливость. — Плевать. Мне не нужно твое общество. Уходи в ту дыру, откуда вылез, и больше не попадайся мне на глаза, — Таврин практически плюется ядом. Гнусу чрезвычайно не повезло оказаться не в том месте не в то время. — Если тебе дорога жизнь. «Ты отвратительно слаба и немощна. Каждому ублюдку будешь выдавать предупреждения или все-таки хоть раз в жизни что-то сделаешь?» — М-миледи, — Скелеритас мгновенно меняется в выражении морды. В очертаниях лица — если его так вообще можно назвать — проявляется болезненность, бусинки мелких красных глаз блестят от подступающих слез, а желтозубый рот искривляется в гримасе обиды. — Чем я заслужил ваше недовольство? Мы же только встретились! Неужели ничтожный Скелеритас хуже вашего дохлого любовника? Секунда — и тело урода загорается красной вспышкой. Стая птиц поднимается в небо от резкого громкого звука. — Не смей. Называть. Его. Подобным. Образом. Не смей! Противный резкий вскрик, рвущиеся до костей ткани, истлевающая на глазах одежда. Этого мало. Слишком мало. Вспышка, вспышка, вспышка — дезинтеграция отскакивает от пальцев и стреляет в обгоревший до костей труп. Дробит, крушит, разрушает. На мелкие кусочки, пока от него не останется ничего. «А-ха-ха-ха-ха!» — Глумится сознание. — «Вот это — другое дело! Понравилось?» Зрачки глаз расширены, грудь тяжело вздымается, зубы стучат, а ладони горят от многократного использования заклинания шестого круга. Тав глубоко вздыхает, безумным взглядом окидывает пространство леса вокруг, раздробленные на мелкие куски останки нечестивого урода и, впервые за долгое время, позволяет себе искренне улыбнуться. — Да, — она судорожно выдыхает, а на губах расцветает настоящий, безумный оскал. — Да, черт возьми! Понравилось! Дроу запрокидывает голову, всматриваясь в голубое небо и долго, истерически хохочет. Смех перемешивается со слезами, и все чертовы терзания, ярость и мучения уходят на второй план в этом самом моменте. Ей так погано и так хорошо одновременно, и этот безумный коктейль из чувств практически разрывает, просится наружу, и остановиться не представляется возможным. Тав небрежно бьется макушкой о кору дерева, и мысли будто начинают приходить в относительную норму. Магия должна работать именно так. Изничтожать до праха, не оставлять ни шанса на спасение. Астарион же так хотел, чтобы Тав была сильнее? Занималась тем, что у нее выходит лучше всего? Тем, что ей нравится? Что ж. Кажется, что настоящее удовольствие ей доставляет разрушать. — Во имя всех гнусневейших богов, наконец-то! Хищным мечущимся взглядом дроу скользит к месту, где минутой ранее стоял Скелеритас. И воочию наблюдает, как тело, мгновение назад бывшее прахом, регенерирует на глазах. Вырастают кости, скелет обтягивается мышцами, сухожилия и вены вновь проявляются на полусгнившем теле, а несоразмерно огромная голова вновь примыкает к телу. Уродец поднимается из самого небытия, и даже его одежда вновь покрывает щуплое, изувеченное тело. И Таврин хотела бы ужаснуться от картины увиденного и усомниться в своей адекватности. Но сейчас, в данный конкретный момент, она совершенно не удивлена происходящим. — Миледи, — тон Скелеритаса сквозит самым настоящим восхищением. — Вы великолепны. Что вы чувствуете? Щемящее на периферии сознания удовлетворение. Практически животное возбуждение. Невероятный прилив сил. И много чего еще. — Что я страшно сильно хочу тебя убить, — ее голос сквозит хищной кровожадностью, и губы изгибаются в оскале. — Как минимум, за то, что ты посмел сказать о моем женихе. Как максимум, — дроу опирается ладонями о землю, впиваясь ногтями в траву и сырую почву. Как зверь, что вот-вот кинется на добычу. — Потому что я хочу слышать твои крики еще очень долго. Раз за разом. Час за часом. И так пока его бренное тело не испарится из этого мира окончательно. — Услада для моих ушей! — Но его это, похоже, совершенно не пугает и не смущает. — Вы можете попытаться, но меня не так-то легко убить. Но если миледи это поможет избавиться от тяжких дум, — Гнус откидывает шляпу и расплывается в благоговейной улыбке. — То я готов терпеть истязания столько, сколько вам потребуется. И дроу недобро ухмыляется: уродец не представляет, на что подписывается. Ведь у нее на душе скопилось слишком много боли.***
Сначала была тьма. Всеобъемлющая, душащая, не оставляющая и шанса на осознание. И невозможно понять, кто ты, где ты, как тебя зовут и что вообще происходит. Абсолютная беспроглядная мгла, будто глаза все еще закрыты или выколоты. Наверное, это и есть Небытие? Или, быть может, легенды не врали, и тех, кто богов не почитает, и правда замуровывают в Стену Неверующих? Ведь в таком непонятном, неопределенном состоянии очень тяжело осознать хоть что-то. Но тогда душа должна страдать и мучиться, а боль чувствоваться особенно сильно, верно? Потом приходит голод. Урчащее в желудке ощущение, взывающее к себе и забивающее голову необходимостью сильнее, чем когда-либо. Присущее лишь живым. Бледный эльф пытается собрать мозги по кускам. Если есть голод, значит есть тело и потребность в пище. А если есть тело и сознание, значит… он жив? Астарион приподнимает ладонь. Проводит по лицу, шее, животу. Ни намека на ранения. Нет ни боли, ни порезов, ни переломов, иначе бы его уже скорчило. Собственное тело ощущается… холодным. Будто окаменевшим и навек застрявшим в нетающем леднике. Странное чувство, но с проблемами нужно разбираться постепенно. И для начала понять бы, где он, и что происходит. Рука поднимается выше и упирается… во что-то. Гладкое, прочное и отсыревшее. Обоняние включается словно по щелчку, и в нос резко бьет запахами. Древесина, сырость, земля и… Следующим приходит ужас. Потому что он лежит в собственном гробу. В двух метрах под землей, проведя черт его знает сколько времени в таком состоянии. В порыве истерики Астарион резко бьет коленом по древесине, что, вероятно, является крышкой заваленного землей гроба. Сквозь щель между досок попадает земля, падает эльфу на лицо, и тот прокашливается от поганого ощущения земли во рту и в носу. Мерзость! Мозг отчаянно переваривает произошедшее. Раскладывает по полочкам, вытаскивает из черепной коробки воспоминания, составляет картину реальности. Его избили до полусмерти в Шири, а затем спасли от смерти, обещав вампирское бессмертие. В кровососов Астарион никогда не верил, но хотя бы зацепиться за тончайшую ниточку был обязан. Находясь на смертном одре, вариантов у тебя немного, и на размышления времени нет. Язык аккуратно проводит по верхнему ряду зубов, и бледный эльф недовольно морщит нос. Язык щиплет, а в рот попадает несколько капель омерзительной на вкус крови. Похоже, теперь ему светит ходить с клыками. Впрочем, эта проблема не является главной. Потому что есть другая. Как отсюда выбраться? Астарион припоминает из университетских лекций, что гробы, как правило, ломаются практически сразу, как их накрывает слоем земли. Крышка просто не может выдержать такого веса, и целостность гроба зависит исключительно от прочности материалов. Что ж, на его счастье этот гроб слой земли выдержал. Ощутимо прогнулся, но еще не засыпал Анкунина с головой. Бледный эльф неловко дергается, пытаясь стянуть с себя дублет. Одежда стесняет движения, а еще чем-то нужно накрыть голову, чтобы земля не попадала в глаза и нос. И, оставшись в нижней рубашке, Астарион закрывает лицо тканью и бьет коленом по крышке деревянного гроба. Удар, второй, третий. Скрип, треск досок. Еще удар — крышка раскалывается, и весь слой земли осыпается вниз. Земля плотная, тяжелая, пропитанная дождевой водой. Пробить себе путь на поверхность будет невероятно сложно, но Астарион сдаваться не собирается. Не для того все это произошло, чтобы он просто умер повторно в настолько унизительном положении. Грязь липнет к рукам, пачкает одежду, все-таки попадает в глаза и нос, и Астарион тяжело вздыхает. И задумывается над тем, что, вероятно, воздух ему теперь не особо и нужен. Вдыхает еще раз, задерживает дыхание, отсчитывает секунды. Десять, двадцать, тридцать — и никакого удушья и реакции организма. Но все-таки физические действия заставляют тело дышать. Да и в целом это привычнее. Создает ощущение жизни. Анкунин пытается привести в норму и дыхание, и действовать более упорядоченно. Разгрести руками, скинуть с головы, затолкать вниз к ногам, прибить, прикрыться частью крышки — и так до победного. Движения приобретают техничность, истерика отступает и освобождает место более насущным мыслям. Адова сера, ему же устроили целую процессию! И как он теперь заявится на порог отчего дома? А скажет что? «Мам, пап, простите, теперь у меня есть клыки, но я жив и цел»? Хотя жив ли в привычном понимании? А Тав что скажет? Астарион хмурится и тщетно пытается отогнать лезущие в голову думы: сейчас точно не время для такого. Чем ближе к поверхности, тем тяжелее и плотнее становится земля. По ощущениям это уже не почва, а огромный грязевой ком. Сырой, пропитанный дождями и совершенно не рыхлый. Но воля к жизни сильнее. Астарион не знает, сколько времени проводит под землей и сколько разгребает слой почвы, но, когда протянутая вверх ладонь нащупывает поверхность, он готов скакать до потолка и петь оды университетским знаниям, криминалистике и чрезвычайному везению. Бледный эльф вываливается на сырую землю и тяжело, нервно дышит. Откидывается на благословенную поверхность и падает спиной на землю, совершенно не думая ни о грязи, ни о своем внешнем виде. Ночная мгла бьет в глаза, отсвечивает мириадами звезд на небе, холодный ветер пробирает до костей. Дождевая капля скатывается с жухлой ветки ивы и падает Астариону на нос. И так сильно, просто ужасно сильно хочется зарыдать от счастья и истерически захохотать. Выбрался, справился, восстал из мертвых. Чего еще желать? Боги милосердные, да что вообще произошло?! — Я в тебе не сомневался. Анкунин поворачивает голову на звук. — Не все вампиры выживают после обращения. Некоторые так и не могут выбраться из своих могил и умирают снова. Но ты слишком любишь жизнь, чтобы допустить подобный исход, Астарион. Вампирский лорд Касадор Зарр спокойно сидит на лавке близ его могилы, положив ладони на такую привычную его образу трость. Расслабленный, удовлетворенный, но все такой же хищный и вселяющий тревогу. — Я… Спасибо, — нервно выдыхает Астарион. — Какое сегодня число? — Двадцать второе число элейнта. Кажется, день его смерти пришелся на тринадцатое. Анкунин прикидывает в голове: тело нашли четырнадцатого, скорее всего пару дней держали в здании судебной медицинской экспертизы. Еще несколько дней потратили на подготовку к захоронению. И вот, спустя то ли сутки, то ли двое он выбрался из своей могилы, ошарашенный происходящим, но готовый жить и покорять новые вершины. Вероятнее всего, его карьера в сфере юриспруденции подошла к концу. Невозможно просто взять и объяснить, каким образом Анкунин столь внезапно воскрес и ходит по этой бренной земле после такой болезненной смерти. Объявить на публику, что претор Врат был обращен в вампира, будет критической ошибкой: в лучшем случае его погонят из города. В худшем — объявят охоту во имя Келемвора, чьи адепты так сильно ратуют за избавление мира от нежити. Но вот родным знать точно стоит. Астариона разрывает, к кому пойти первым: к родителям или к Таврин? Нет, определенно сначала это будет родовое имение. Тихо проскользнет на территорию поместья, поставит жителей дома в известность, передаст весточку невесте — настолько аккуратно, насколько возможно. Быть может, придется потратить какое-то количество времени, чтобы найти себе новую, не настолько привлекающую внимание занятость. Или уехать из города в другой, что теплее и дальше от Врат. Определенно точно нужно будет искать вариант снова ходить под солнцем при дневном свете. Зонт, плащ, шляпа? Попробовать стоит. На крайний случай — вылезать только ночью. Благо у Тав с этим проблем быть не должно — дроу видит в темноте столь же хорошо, как и при дневном свете. И, видимо, теперь их рацион будет состоять из одного мяса дичи. Ему — кровь, ей — само мясо. Ведь она его не оставит и не ужаснется таким переменам, верно? На сырую ветку ивы близ могилы бледного эльфа приземляется ворона. Таращится черными глазами и каркает, привлекая к себе внимание. В нос резко бьет запахом крови птицы. Металлическим, сбивающим с толку и таким желанным. Астарион втягивает аромат через нос и облизывает нижнюю губу. Он ужасно голоден. И, видимо, теперь ему до скончания веков чуять весь кровавый букет ароматов, исходящий от каждого живого создания. Интересно, а какая на вкус дроу? Он же не обратит ее в себе подобную от одного невинного укуса? А что ощущал Зарр, когда Анкунин заявлялся к нему в поместье? Взгляд медленно скользит к силуэту вампирского лорда. Касадор сидит не шелохнувшись, безэмоционально всматриваясь в Астариона. Как будто чего-то ждет. Извинений? Благодарностей? Последнее определенно нужно выразить. И узнать, как вампиру теперь выжить в полном жизни и крови мира. Ведь если Зарр откажется объяснять, правда быстро выльется наружу. Обязан поделиться своим знанием. Но сначала нужно попасть домой. И чем-то перекусить. — Спасибо еще раз, — выдыхает бледный эльф, приподнимаясь на локтях. Садится на сырую землю, поднимает грязный от почвы дублет. Настолько чумазый, что отстирывать придется с неделю. — Лорд Зарр, я ведь могу взять у вас пару уроков по выживанию в городе? — Он пытается звучать располагающе, но выходит откровенно паршиво. — Тебе придется научиться всему, Астарион, — Зарр ухмыляется краешком рта, пристально следя за Анкунином. — Замечательно, — кивает бледный эльф. — Я навещу вас через… неделю, вероятно. А теперь мне пора домой. — Стоять. Все тело замирает как по команде. Не слушается, не откликается на зов, и даже зрачки не двигаются, невольно впиваясь в силуэт вампирского лорда. Что происходит?! Тяжело вздохнув — больше для виду, чем из необходимости — Касадор поднимается со скамьи и мягкой поступью практически подплывает к бледному эльфу. Встает за спиной и, практически по-отечески положив ладонь на голову Астариона, вещает: — Ты же никогда не интересовался тем, какая у вампиров иерархия, Астарион? Точно нет, ведь ты в них не верил, — сухая ладонь зарывается эльфу в грязные кудри волос, но это касание не ощущается приятным. — Самый сильный член ковена или вампирской ячейки зовется патриархом. И это, мой мальчик, моя роль. Есть рядовые вампиры. Свободные, бегающие от одного ковена к другому и не знающие своей цели. Впрочем, их слишком мало. А есть вампирские отродья. Сильные по меркам этого мира, но слишком слабые в сравнении с полноценным вампиром. Полностью зависящие от хозяина, даровавшего отродью новую жизнь, — длинные ногти впиваются в скальп, и Анкунин каким-то образом еще может зашипеть от боли. — И ты, Астарион, относишься к последним. Вампирское отродье. Сильный, но слабый. Живой, но мертвый. У него есть хозяин, и ему нужно подчиняться. Мозг взрывается от ужаса, мыслей и противоречий. Нет. Нет. Нет. Он не подписывался на рабство. В сделке ничего про это не было! Какого черта?! Астарион пытается сопротивляться. Напрячь тело, повернуть голову, вырваться из хватки смерти. Убежать, спрятаться, найти способ. Импровизировать, выкрутиться, извернуться. Боги милосердные, да почему же ничего не выходит?! Почему тело не слушается? Как? Почему? Для чего? За что? — Впрочем, со всеми особенностями своего положения ты еще познакомишься. Сейчас есть более серьезная проблема, — Зарр резким движением тянет Астариона за кудри, вынуждая отродье откинуть голову и смотреть прямо на него. — Ты слишком много помнишь. Вампирский лорд накрывает лоб отродья второй ладонью и впивается хищным взглядом в глаза Астариона. Память — слишком ценный ресурс. Память — это знания, опыт и выработанные с течением лет привычки. Отродью известно слишком многое, и это нужно исправлять. Касадор погружается в воспоминания. Шествует от самых ярких к менее значительным, гуляет по годам жизни и ценным для бледного эльфа событиям. Оценивает их значимость для себя и постепенно, аккуратно вытаскивает одно за другим. Нельзя стирать из памяти все сразу, ведь тогда отродье совсем потеряет в характере и превратится в аморфную куклу. Касадору бесполезные не нужны, иначе в чем был смысл обращения? Отродье должно быть полезным, исполняющим прихоти хозяина в ему свойственной манере. В свою очередь, повелитель должен быть достаточно мудр и разумен, чтобы подбирать поручения по опыту и навыкам отродья. Полезное — оставить, ненужное — убрать. Детские воспоминания? Астариону они более не нужны. Знания в сфере юриспруденции? Частично оставить, ведь он будет полезным в решении бюрократических и юридических вопросов, если у Зарра таковые возникнут. А вот воспоминания о самих годах обучения лучше убрать. Воспоминания об эльфийской оружейной подготовке выглядят привлекательными: самого Зарра паршивым кинжалом не убить, а вот глотку обидчику отродье перережет с особым мастерством. С его приобретенными физическими навыками так точно. Знания о карточном мастерстве тоже можно оставить, а вот воспоминания об отце — убрать. Родовое гнездо, лица родителей, семейные традиции, цветы, знакомые — безвозвратно стереть. Сознание эльфа сопротивляется, вяло дрожит и негодует: ему очевидно не хочется забывать. Но что он сделает с прихотью хозяина? Касадор лезет глубже, отсеивает ненужные воспоминания, расставляет по полочкам то, о чем должен помнить новообращенный вампир. Лорд тихо хмыкает и качает головой, найдя особо занимательное воспоминание. Значит, они знакомы с Аурелией? Паршивка не просто не убила магистрата, но еще и помогла ему выбраться с заброшенного производства. И даже предупредила не лезть, чем и раззадорила воображение такого глупого юнца. Что ж, узнать об этом спустя сколько времени неприятно. Вампирский патриарх всегда считал Аурелию практически идеальным отродьем. Непримечательная внешне настолько, чтобы слиться с толпой и раствориться в ночи, относительно смышленая, исключительно раболепная, справедливо страшащаяся гнева хозяина и такая послушная. В ее жизни не было ничего грандиозного, и терять воспоминания для нее было не так больно, как, скажем, для Астариона. Простая воровка из Нижнего города, в совершенстве овладевшая мороком. А ведь именно Аурелия исполнила прихоть вампирского патриарха. Приказ «нанять гурцев для убийства претора» тифлинг исполнила на «ура»: нигде не подлезть и не к чему прицепиться. Они и так были озлоблены на магистрата за все его решения, принимаемые годами, а дата запланированного убийства идеально легла на события дня. Возможно, с таким количеством ошибок Астарион и так закончил бы свое паршивое существование в канаве? Кто знает. Ей тоже нужно стереть часть воспоминаний. Аурелия слишком много знает о своем новообращенном брате, и ее язык точно когда-нибудь развяжется, чтобы поведать Астариону о его прошлом. А потом в наказание за сокрытие своей встречи с магистратом тифлинг составит бывшему претору компанию в темницах замка. Общение ему не повредит. Чем больше Зарр проникает в сознание отродья, тем яснее осознает: с ним будет сложно. Касадор может вытравить из головы воспоминания, лишить приобретенных в быту привычек, но исправить характер не в состоянии. Голова Анкунина забита хаотичными, яркими обрывками памяти. Злится, хохочет, предается унынию, идет наперекор, подкалывает, испытывает чье-то терпение, боится — широкий спектр эмоций бросается в глаза. Эльф был чрезвычайной занозой в заднице, но отрицать яркости его личности невозможно. И даже будучи в услужении, он будет продолжать своевольничать, щетиниться и требовать свобод да поблажек. И Велиот был таким же. Было ли правильным решение оставлять Анкунина в живых? Не совершил ли Зарр ошибку, обращая в отродье такую значимую во Вратах персону? У него нет на это ответа. Изначальным планом было замести все следы и избавиться от всех свидетелей. И пока Аурелия носилась по городу, назначая цену за голову претора, сам вампирский патриарх занялся попавшимся капитаном корабля. Впрочем, это было несложно: несколько кошмаров, посланных заклинанием Вещего сна — и сознание скота покорежилось настолько, что тот самолично прервал свою жизнь. В точности, как патриарх и рассчитывал. С Анкунином же дела обстояли иначе. Зарр самолично выбрался из имения проследить, что бренное тело белокурого эльфа безжизненно растечется кровью по мостовой, но в моменте что-то пошло не так. Измазанные в крови светлые волосы, перескакивающий на фальцет голос, щуплое тело… В моменте он был слишком похож на него. И вместо удовлетворения смертью ключевого звена, Касадор захотел самого желанного: поработить Велиота. Ведь можно немного отвести взгляд, размыть картину, вообразить — и вот перед тобой на коленях стоит не Астарион, а самый страшный ночной кошмар. Порабощенный, слабый, ничтожный и такой беспомощный. И, в отличие от Велиота, Анкунин будет орать от боли. А Касадор так хочет услышать, как бывший хозяин молит о пощаде. Первые несколько десятилетий Астарион проведет в замке. На каких условиях — зависит от поведения бывшего претора. Отродью нужно многому научиться: контролировать голод, привести мысли в порядок, восполнить пробелы в памяти новыми знаниями. К тому же, Вратам нужно время, чтобы забыть историю зверски убитого магистрата. Одного поколения хватит. А потом Касадор точно найдет применение новообращенному отродью. Вмешательство в сознание Анкунина внезапно встречает сопротивление. Выстраивает барьер, настоящую стену и всеми силами отторгает Касадора. Для отродья, что обязано подчиняться своему хозяину, он слишком сильно сопротивляется. «И что же ты так отчаянно пытаешься сохранить, Астарион?» Зарр прилагает чуть больше усилий, чем ожидает, и барьер рушится. Трескается, раскалывается на куски и демонстрирует самое ценное, что Анкунин желает оставить нетронутым. Споры, ожоги, подколки, объятия, поцелуи, свидания и бесконечный серый цвет. Касадор проникает глубже. В самый эпицентр воспоминаний. Он вытаскивает каждое отдельно, кусок за куском. Просматривает, оценивает, качает головой и недобро скалится. Значит, Астарион не просто глуп, но еще и очаровательно, омерзительно влюблен. Не как влюбляются подростки или заключает договорные браки аристократия. Щенок испытывает неприемлемо сильные и светлые чувства для вампира, и этому в его новой жизни не место. Он должен ненавидеть серый цвет, а гостей из Подземья отныне обязан обходить стороной. Стереть, вырвать с корнем, убрать из сознания эти куски. По щеке Астариона течет слеза, но Касадор не считает нужным утешать отродье. Он просматривает каждое соитие с научным интересом. Подмечает техничность, эмоциональность, разнообразие поз, страсть и отдачу. Грубо вырывает каждое, пока от серости в голове Анкунина не останется и следа, и недобро усмехается. Значит, щенок знает наизусть всю Кварту Сунэ? В таком случае, и этому навыку найдется применение. И, закончив с Астарионом, вампирский лорд выпускает отродье из мертвой хватки. Бледный эльф оседает на землю и тяжело дышит. Переваривает в голове изменения и пытается осознать, что произошло и как ему теперь с этим жить. Касадор дает ему минуту на осмысление. Все-таки он сам когда-то проходил через такое, и некое подобие сочувствия есть даже у Зарра. Вампирский лорд поднимает измазанный в земле дублет. Отродью он точно пригодится. Не для приемов и светских раутов, но выглядеть хорошо Астариону не помешает. Теперь это новая личность. Перекроенная, возрожденная, никак и ничем не связанная со своим прошлым. Слабая, ничтожная и так похожая внешне на Велиота. И Зарр уверен, что с этого дня и в течение всей вечности теперь уже просто Астарион станет его любимым творением. — Вставай, Астарион. У нас впереди еще много работы. И сопротивляться воле хозяина невозможно.