***
Воропаев заезжает за ней часа в четыре. Катя плохо понимает, зачем она вообще с ним куда-то едет, но вечером он решительно заявил, что они обязательно пойдут в кино. Ну вот и идут. Особых планов у Кати все равно нет, у Воропаева, похоже, тоже. Конечно, можно было остаться дома, читать книжки, смотреть с родителями телевизор, болтать с Колькой и даже, чем черт не шутит, поработать, но в привычной рутине Воропаев — это что-то новое, неизученное, опасное, но при этом какое-то манящее, будоражащее. Воропаев паркуется на Новинском бульваре, и до «Октября» они идут пешком. Катя периодически бросает на него взгляды: в отличие от того же Андрея он явно не тушуется в ее обществе, не стесняется неформальной спутницы. Воропаев вежливо открывает перед ней дверь кинотеатра, помогает снять пальто и сдать его в гардероб. Места у них почти в центре зала, экран отлично видно, и Катя отвлекается от мыслей об Александре Юрьевиче, об Андрее и о компании. Даже подозрение, что Воропаев таскается за ней исключительно ради того, чтобы через нее ближе подобраться к скрываемым от него цифрам, сворачивается будто в клубочек и прячется в самом-самом дальнем уголке мозга. — Наверное, было бы неплохо иметь возможность взять и переписать судьбу, — говорит Катя, когда Воропаев помогает надеть ей пальто. Он пожимает плечами. — Это ведь будете уже не вы, — возражает он, подавая ей руку. Катя вздыхает. Позволила бы она себе изменить свое прошлое так, чтобы вообще не прийти в «ЗимаЛетто» или хотя бы найти в себе силы возразить однажды Андрею, показать на Совете правильные цифры, остановить Малиновского, летящего в Узбекистан, отказаться от авантюры с «НикаМодой». В самом крайнем случае прочитать слово «нет» на стене той забегаловки, где целовал ее Андрей. И она никогда ведь не узнает, вдруг она и так уже пошла какой-то не той дорогой, не тем путем, что был написан где-то изначально: застряла вот на ночь в кабинете вместе с Александром Юрьевичем, а должна была отправиться на свидание со Ждановым. Воропаев ведет ее к машине и бурчит, что он специально всю ночь читал книги, но такого, как в фильме, там не было! Катя смеется над его недовольством. Пока он везет ее домой, они обсуждают «настоящий» «Дневной Дозор». Воропаев говорит, что, кажется, знает тот небольшой ресторанчик в Праге, где пили Антон и Эдгар, — вкусно, но ничего особенного, в Праге почти везде вкусная еда, а тем более вкусное пиво. Расстаются они, когда уходящий от Пушкаревых Зорькин весьма громко стучит в лобовое стекло, положив конец дискуссии о поступке Игоря: «Все девушки любят романтику, — ворчит Воропаев. — Раствориться в Сумраке из-за любви — это пошло. Есть еще понятия долга, совести, и чести. Конечно, куда проще убежать, чем жить с этим грузом потом всю жизнь».***
Третьего января Катя не собирается никуда. Вообще никуда. На улице ощутимо холодает: погода, конечно, не такая, как в Забайкалье, но предыдущие дни были гораздо теплее. В планах у Кати заполнение дневника — она его не открывала уже сколько дней, — возможно, споры с Колькой о Клочковой, просмотр какого-нибудь дурацкого новогоднего концерта по телевизору вместе с родителями. И никакого Воропаева в ближайшие два дня! В театр она с ним сходит, так уж и быть, а потом они снова станут друг другу абсолютно чужими людьми. Воропаев коварно является вместе с Зорькиным. Зорькин пожимает плечами и пытается объяснить Кате, что он тут совершенно не при чем, он просто шел, а Александр Юрьевич его то ли коварно подкараулил, то ли не менее коварно просто догнал во дворе. Воропаев одет во что-то вроде лыжного костюма и горячо предлагает Катерине поехать покататься на лыжах. — Николая мы тоже можем взять с собой, — соблазняет он. — Вот уж спасибо, — отмахивается Колька. — А что, хорошая идея, вот я помню… — папу, кажется, Воропаев уже полностью переманил на свою сторону. — Нет, — решительно отказывается Катя. — Там минус девять, ни на каких лыжах кататься я не пойду. И вообще, Александр Юрьевич, вам что, заняться больше нечем? Мама ахает, папа проявляет какие-то небывалые чудеса понятливости и скрывается на кухне, утаскивая за собой жену. — А мне это… срочно в Интернет нужно, — бормочет Коля, нагло занимая Катину комнату. И с Воропаевым в коридоре остается только она одна. — Вам жалко, что ли, — возмущается Воропаев. Выглядит он обиженным, но Катя уже который день все пытается, пытается и никак не может понять, зачем же она все-таки нужна Воропаеву. — Я не ношу с собой в сумочке отчеты с работы, — говорит она наугад. Воропаев приподнимает бровь, словно молча спрашивая: «И вы сейчас на полном серьезе мне об этом говорите?» — И Кольке я не рассказываю про работу. Воропаев вздыхает. — Вы вот вроде, Катерина Валерьевна, обычно производите впечатление достаточно умной женщины. Но сегодня и в последние несколько дней — нет. Катя открывает рот и закрывает. Это завуалированный комплимент или оскорбление? Хамство уровня Александра Юрьевича Воропаева. — Допустим, мне не с кем провести время. Или, допустим, как оказалось, вы раздражаете меня гораздо меньше, чем большинство моих друзей и знакомых. И да, Катя, из моих уст это точно комплимент. Но давайте с вами определимся здесь и сейчас. Если у вас свои планы, если я вам мешаю — давайте, честно скажите мне об этом, и мы с вами встретимся уже только в «ЗимаЛетто». — А театр? — машинально уточняет Катя. — А в театр возьмете с собой Зорькина. — Я в театр не хочу, — кричит Зорькин из-за закрытой двери Катиной комнаты. — Давайте все-таки без лыж, — предлагает Катя. Ей не очень хочется идти с Воропаевым на компромисс — это же Воропаев! И ей при этом ужасно интересно пойти с ним на этот самый компромисс. В конце концов кто-кто, а Воропаев никогда не действовал обходными путями: Андрею говорил, что тот дурак, сестру жалел, что она любит человека, который ее ни во что не ставит, с Кати требовал настоящие отчеты, а Клочковой так же открыто и честно предлагал секс и шпионить для него, но если шпионить получается очень, очень плохо, то тогда хотя бы секс. — Коля вон давно хотел в Палеонтологический музей. Воропаев смотрит на Катю удивленно, словно снова молча спрашивая: «Серьезно? Палеонтологический музей? Два ботаника и один акционер — мы правда поедем смотреть на скелеты динозавров?» — Музей так музей, — кивает наконец Воропаев. Что-что, а в гляделки Катя давно играть научилась, папу, например, попробуй продави.***
— Биржа, — говорит Воропаев, отхлебывая кофе. — И вы правда хороши в этом? Катя пытается покашлять, чтобы привлечь внимание Кольки. — Простыли, Катенька? — вежливо интересуется Воропаев. И ухмыляется, зараза такая! Катя думает, что им пора переезжать. Поставить металлическую дверь. Отлучить от квартиры Кольку и совершенно точно не открывать Александру Юрьевичу: полюбуйтесь, пожалуйста, сегодня четвертое января — и этот человек снова сидит на их кухне. — А-а-а-а, — Колька поспешно тянется к чашке с чаем. — Ладно, — говорит Воропаев, — давайте серьезно, Николай. Я слушаю ваши рассуждения уже больше часа. Пока меня в них все устраивает. Хотите попробовать поработать на меня? Колька мнется, смотрит на Катю. Она пожимает плечами. — Это ведь тебе решать, Коля, — говорит она довольно жестко. — Я не лезу в ваши тайны, — аккуратно расставляет приоритеты Воропаев. — Меня интересует моя прибыль. Если вы работаете на кого-то еще… Я понимаю, принимаю. Впрочем, ваша работа на «ЗимаЛетто» вряд ли может быть признана конфликтом интересов, в конце концов я акционер этой компании. — Я не работаю на «ЗимаЛетто», — поспешно перебивает его Николай. — Тем лучше, — скалится Воропаев. — Что вы скажете, если для начала я вам выделю тридцать тысяч долларов? Просто небольшой пробный транш. В дальнейшем я планирую увеличить эту сумму. И увеличить весьма значительно.***
В театр они начинают собираться чуть ли не с самого утра. Мама снует по дому, то раскладывая шаль, которую она собирается накинуть, то предлагая папе померить костюм («Лена, второй раз уже за утро, нет, не надо ничего подшивать!»), то пытаясь помочь самой Кате выбрать наиболее подходящее платье. Выбирать Кате особо не из чего: белый верх, черный низ не всегда адекватны даже в офисе, что уж говорить про театр. Катя думает, что, наверное, рядом с Воропаевым они все будут смотреться смешно и нелепо. Но… Он мог просто подарить билеты, устраниться с этого праздника жизни. Но он идет с ними, он заедет за ними! Вечно крутящийся на их кухне Колька (хотя что взять с Кольки, он практически уже очарован, можно сказать — подкуплен Воропаевым за какие-то несчастные тридцать серебренников! «Ну-ну, Пушкарева, хороши у тебя серебренники, по тысяче долларов каждый!») с интересом следит за сборами. — Ты же понимаешь, о чем думают твои родители? — как бы невзначай спрашивает он, откусывая от рыбной кулебяки. — Коля! — Катя закатывает глаза. — Ага, Коля. Папа твой и тот уже не злится на Воропаева, послушно вон собирается в театр, ботинки чистит и галстук даже собирается надеть. Просто так, думаешь? Смотри! Дядь Валер! Дядя Валер! — кричит Колька. — Чего тебе, охламон? — Да мы тут с Катей обсуждаем одну вещь. Вот помните, вы когда-то говорили, что очень хотели бы, чтобы Катюха замуж вышла за военного? Потому что военный муж — это надежно, не то что всякие там гражданские, ну вот типа меня, например. — А ты что, свататься надумал? — моментально хмурится Валерий Сергеевич. — Не, я так, просто. Я вот подумал, ну а если нет военного подходящего. А чиновники, дядь Валер, чиновник, например, из какого-нибудь министерства — это же совсем ужасно, да? — Ну ты загнул, балбес, — Пушкарев присаживается на табуретку, стараясь не помять пиджак. — Военные — это лучшие люди страны! Но, конечно, если нет подходящего кандидата, тут ничего не поделаешь. А чиновник… Чиновник, Колька… Тут от чиновника зависит. Так-то это же люди, которые состоят на службе у государства. Тут, главное, ты действительно служи, а не воруй! — Валера! Пиджак же помнется! — мама гонит отца переодеваться, и Катя очень благодарна ей за то, что этот совершенно дурацкий разговор прервался. Воропаев заезжает за ними ровно в шесть, поднимается в квартиру, пожимает руку Валерию Сергеевичу, скептически оглядывает обувающегося в прихожей Кольку: «А он у вас все-таки постоянно живет, да?» — помогает Кате надеть пальто, потом вежливо ждет, пока Пушкаревы запрут дверь, и помогает спуститься по лестнице Елене Александровне. На переднее сидение рядом с водителем Валерий Сергеевич решительно отправляет Катю: «Я лучше тут, с Леной вместе», и Катя никак не может понять: это Колькины шуточки совсем не шуточки или папа вдруг взревновал к тем знакам внимания, которые Воропаев оказывал матери? Катя опасается, что папа в любой момент сорвется, но он ведет себя более чем прилично: разглядывает фотографии актеров в фойе, не возмущается, когда оказывается, что Александр будет сидеть рядом с Катей, и сдерживается, когда замечает, что воропаевское колено касается Катиного, не ерзает на протяжении всего спектакля, отправляется вместе с Воропаевым в буфет за шампанским и даже цедит это шампанское молча, не высказываясь о его вкусе (а Катя знает, что брют отец терпеть не может), поправляет все время шаль на плечах у матери, подает ей пальто, молча принимая, что в это время Воропаев касается Катиных плеч, помогая ей расправить шарф. Сама Катя замирает в руках Александра Юрьевича, который осторожно ведет по ее плечам; от него уже привычно пахнет сигаретами, совершенно не раздражающе, как-то даже… притягательно и вкусно? Воропаев возвращает их домой, но от приглашения выпить чашечку чая, попробовать пироги или еще лучше — самодельную наливку вежливо отказывается, ссылаясь на то, что уже достаточно поздно. «Ну и отлично», — думает Катя, когда Воропаев прощается со всеми у подъезда. «Ну и замечательно», — уговаривает она себя, поднимаясь по лестнице и чувствуя, как горит кожа на тыльной стороне ладони, там, где коснулись воропаевские губы.***
Он не спит половину ночи. Слоняется по квартире, курит на кухне и даже наливает себе рюмку отцовского коньяка — из той бутылки, что осталась после, едва початой, и он позволял себе пить из нее только по особым случаям или в особо сложные дни, потому что рано или поздно она ведь закончится, а следующая бутылка, даже точно такая же, будет уже не той, будет просто бутылкой коньяка, а не отцовской бутылкой коньяка. Все это зашло куда-то слишком далеко, и он не понимает, совершенно не понимает, что происходит. Зачем ему это все? Почему не пойти в какой-нибудь клуб, не снять там девушку на ночь или, может, даже двух? Почему просто не пойти поужинать в «Лиссабоне» или «Ришелье», где блюда гораздо интереснее, чем на кухне у Пушкаревых? Или лучше заказать билеты и улететь в Прагу, в Лондон к Ждановым (уж Павел ему точно будет рад), а то и в Таиланд или на Шри-Ланку, и вопросы с работой решать уже откуда-нибудь с пляжа, греясь на солнышке, попивая коктейли и наслаждаясь открывающимися видами на девушек в бикини. Но он знает, что он хочет сделать: у многих есть то особенное место, где думается лучше всего. Он рискнет. А потом уже будет разбираться, что к чему. — Я не вовремя? — он почти не сомневается в этом. Они куда-то собираются всей семьей, Валерий Сергеевич уже ботинки обул, Елена Александровна в теплом на вид свитере что-то складывает в пакет, Катерина в юбке и джемпере выглянула из ванной. Идут в гости? — Хорошо, что вы успели прийти, пока мы дома, а то стояли бы перед закрытой дверью, — фыркает Пушкарев. — Валера! — одергивает его Елена Александровна. — Мы хотели прогуляться в магазин. Вы проходите, Александр, Катеньке совершенно не обязательно идти с нами. — Да я, собственно, хотел предложить Катерине Валерьевне небольшую прогулку. Он наклоняется к Елене Александровне, чтобы шепнуть ей пару слов. Катя смотрит на него удивленно, но ничего не говорит. — Я даже не знаю, — тянет Елена Александровна. — Если ей не понравится, я не буду настаивать, — объясняется Воропаев. — Лена, что там? — спохватывается Валерий Сергеевич. Но его жена только отмахивается от него. — Да все нормально, Валер, правда, пусть погуляют, что вечером дома сидеть. — Так поздновато уже для прогулок, — бурчит Валерий Сергеевич. — Ну она же не одна будет, а с Александром Юрьевичем. Катенька, зачем тебе с нами в магазин, мы с отцом сами управимся. Катя замирает под его взглядом и как-то очень неуверенно пытается возразить: — Я вроде не собиралась сегодня гулять с Александром Юрьевичем. Воропаев опирается спиной о входную дверь, задумчиво разглядывает Катерину. Если бы она возражала явно, он бы не спорил. Она не была настроена на прогулку, но и не стремилась с родителями в магазин. — Будет интересно, Катенька, — говорит он. — Не динозавры, конечно. Я по первому вашему слову верну вас домой. Или продолжим прогулку в любом другом месте, которое вы выберете. Поверьте, это идеальнейшие условия, такие я не каждому предлагаю. — В смысле — не каждой, — бормочет себе под нос Катя. — Ладно. Дайте мне пять минут, Александр Юрьевич. — Может, пока чаю, — предлагает Елена Александровна. Он качает головой: — Не стоит. — А там же нужно что-то? — Катина мать делает неуверенное движение рукой вокруг головы, Валерий Сергеевич скептически оглядывает их двоих. — У меня лежит в машине, — кивает Воропаев, понимая, о чем она говорит. И добавляет, прежде чем она подумает что-нибудь не то: — Совершенно новый. — Да что тут происходит? — все-таки спохватывается Пушкарев, но жена осторожно берет его за локоть: — Потом, Валер. В его машине Катя начинает разговор первая. — Знаете, Александр Юрьевич, вы могли бы хотя бы один день занять себя чем-нибудь самостоятельно. Вы сейчас скажете, что я грубо разговариваю с акционером компании, где я работаю, но, насколько мне известно, в мои обязанности как секретаря не входит развлекать акционеров. Ему очень хочется спросить, входит ли в ее обязанности развлекать Жданова, или это хобби, как у многих других, кто попадает в поле зрения Андрюшеньки, но он сдерживается. Сдерживается! И даже не может ее в этот факт ткнуть носом: вот, смотрите, Катерина Валерьевна, мне с вами, оказывается, так интересно, так спокойно, так хорошо, что я даже готов сдержать свой характер, лишь бы это «хорошо» не заканчивалось еще какое-то время. Оно, конечно, скоро закончится, потому что все это ведет куда-то совершенно не туда, куда-то… Куда-то, куда он не собирался, но, возможно, не так уж на самом деле будет возражать, если все-таки придется туда пойти? — Знаете, Катерина Валерьевна, мне казалось, что вы были все эти дни совершенно не против моего общества. Нет, возможно, вы не столь им наслаждаетесь, как Николай Антонович после нашей договоренности, но позвольте вам напомнить, что мы с вами — два самых умных человека в «ЗимаЛетто». Поверьте, нам есть и о чем поговорить, мы можем вполне приятно провести время вместе. В конце концов, подумайте, как это может разозлить Андрюшеньку: он там, в Лондоне, а вы здесь, со мной, в моей машине, а всего лишь нужно было быть более внимательным к своим секретаршам, одну не держать в кладовке, а второй не поручать заданий, справиться с которыми у нее совершенно не хватает мозгов. — А, — как-то сразу успокаивается Пушкарева. — То есть вы просто хотите побесить Андрея Павловича. Не то чтобы мне нравилась эта игра, но, пожалуй, я готова сегодня доиграть еще один кон, хотя, наверное, эту партию уже пора заканчивать. Он скалится широко и довольно. — Посмотрим. Катерина тем временем разглядывает в окно проносящиеся мимо улицы. — Так куда мы все-таки едем? — пытается понять она. — В Парк Горького, судя по всему? — Увидите, — улыбается Воропаев. Он старается улыбнуться мягко, почти открыто, без этой своей вечной надменности, которую он демонстрировал буквально минуту назад. Он паркуется на Комсомольском проспекте, ловит ее немного удивленный взгляд. — Здесь недалеко, — снова улыбается он. — Ну не так уж недалеко, — парирует она. — Я же так и не подтвердил, что мы едем в парк, Катенька. Они медленно двигаются по направлению к Крымскому мосту, он аккуратно поддерживает ее под локоть. — Сюда, — говорит он, разворачивая ее. Она ахает, и он видит, что она откровенно любуется пятью куполами, блестящими в неверном свете уличных фонарей. — Зайдем? — спрашивает он. — Или вы хотите, чтобы я вернул вас домой? — Но тут, наверное, сейчас будет служба, — говорит она. Он бросает взгляд на часы. — Минут через сорок начнется. Мне нравится это место. Разве вы не хотели познакомиться со мной-настоящим? — Я… — она теряется. — Я, наверное, очень далека от всего этого. — Честно, — кивает он. — Но открою вам еще одну тайну. Я тоже далек от всего этого. Здесь красиво. И хорошо думается. Я иногда захожу сюда, когда надо поразмыслить. Начал после… ну, вы понимаете, после чего. Она медленно кивает. — Тут же правила какие-то, платок, кажется, нужен. Он улыбается. Демонстрирует ей пакет, который нес с собой. — Я подготовился. Он достает длинный и довольно широкий шелковый шарф. — Вот, намотайте как-нибудь, — он немного растерянно разводит руками. Катерина снимает шапку, пытается повязать шарф на голову, но путается в его концах. Он осторожно поддерживает ее за плечи, чтобы она не поскользнулась, а потом решительно отбирает шарф, наматывая его так, чтобы он покрывал не только голову, но и внахлест лежал на ее плечах, закрывая шею. — Кажется, не так уж плохо, — он скептически оглядывает результаты своих трудов. — Идемте. На улицу они выходят уже глубокой ночью, отстояв службу полностью. Подумать не получилось точно, все, что Александр запомнил за эти несколько часов — это трепещущий огонек свечи в Катиных руках. Или это как раз и есть ответ? Катя же первым делом пытается вернуть платок Воропаеву. — Оставьте себе, — улыбается он. — Я не могу, это же слишком дорого. Воропаев пожимает плечами. — Бросьте, Катя. Считайте, что это небольшой подарок на праздники. Вы не были обязаны терпеть меня все эти дни, но терпели. Я ел в вашем доме, раздражал вашего папеньку, навязывал свое общество вам. — В нашем доме никогда не жалели еды для гостей, — вспыхивает Катя. — Поверьте, даже Кольке никто ни разу не сказал ни слова. — Я верю, — он поднимает руки в примирительном жесте. — Приглашаю вас выпить чаю. — Уже, наверное, поздно, — неуверенно отвечает она. — Ночь. — Ваши родители в курсе, куда мы с вами пошли. И я вас уверяю, ваша мама не возразила ни слова, когда я сказал, что после напою вас чаем у себя дома. Тут буквально пять минут на машине. Она молчит, внимательно изучая его. — Бросьте, Катерина Валерьевна, это всего лишь чай. Я вас не замуж зову и не к себе в постель. Она наконец оттаивает, улыбается. — Просто это все как-то… слишком. Он кивает. — Именно поэтому мы просто выпьем чаю. К сожалению, у меня нет ничего, что могло бы конкурировать с пирогами вашей матери, но кекс из ближайшей кулинарии вполне съедобен, я утром его пробовал и, как видите, выжил. Пока он накрывает на стол, заваривает чай в пузатом чайнике, Катя пытается рассмотреть хоть что-нибудь из окна. Он подходит к ней со спины, но она даже не вздрагивает. — Я думала, у вас должен быть вид из окон куда-нибудь на набережную, — он плохо понимает, она шутит или говорит совершенно серьезно. — Увы, — говорит он, — видов на набережную на всех не хватает. — Он опирается руками о подоконник так, что она оказывается будто в ловушке: не отойти, не ускользнуть. Он дышит ей в шею, ощущая, как его будоражит эта близость. Он же не собирается ее пугать, он шагнет в сторону сразу, как только Катерина его об этом попросит. Но это же Пушкарева! У нее всегда на все свое мнение. Какая-то своя внутренняя гордость, которая весьма его привлекает в ней, — и она не просит, просто пытается то ли разглядеть что-то в темноте, то ли вглядывается в его отражение в оконном стекле, и Воропаев и сам невольно задумывается, как хорошо они смотрятся вместе: она, такая маленькая в его почти объятиях, будто он загораживает ее от всего: от Андрея и стоящей между ними всеми «ЗимаЛетто», от любых невзгод и проблем, от самого себя, в конце концов. — Чай, наверное, заварился, — шепчет он практически ей в шею, видя, как она ежится от мурашек, что побежали по ее коже. Так близко… Так… притягательно. Пушкарева решительно разворачивается, оказываясь в его руках. — Чай, — повторяет она за ним, и только тогда он отпускает ее. И думает, что отпустил совершенно зря. Что за наваждение? Она задремывает на его диване, едва не уронив чашку, которуя он забирает из ее почти расслабившихся пальцев. Осторожно накрывает ее пледом, кладет рядом небольшую подушку — спать сидя неудобно, но, может, если она проснется, то поймет, что может улечься нормально. В своей спальне Александр снова пару часов вглядывается в потолок спальни, прежде чем, наконец, засыпает. Но даже во сне он пытается найти ответы на те вопросы, что его так волнуют: во что же его втянули Жданов и Клочкова и почему ему так не хочется, чтобы десятого числа они с Пушкаревой снова оказались по разные стороны баррикад. — Заеду за вами завтра, — говорит он ей на прощание возле ее подъезда. — Я помню, что на лыжах вы не хотите, но где-нибудь в парке можно погулять.***
Катя не знает, кто из них первый оступился. Они летят в снег, и Катя уже собирается извиняться. Конечно, как же, все как всегда, сейчас Воропаев что-нибудь скажет про то, что она не может не повалять его. И это ведь чистая правда. Она готовится услышать отповедь, а слышит его смех. Он лежит, уставившись в небо, и шапка слетела, и в волосах снег, и она тянет руку, чтобы убрать этот снег, но вместо этого вдруг дотрагивается до его щеки. Катя не понимает, как Александр переворачивает их. Теперь уже она лежит на снегу, и ей совершенно не холодно, и все, что ее интересует — это его губы, касающиеся ее. От него слегка пахнет сигаретами, но ей совершенно не противно. Немного горечи не отрезвляет, нет, скорее даже наоборот. Ей кажется, что она совершенно не в силах от него оторваться. Она мечтает продолжать так лежать, и пусть Воропаев лежит уже почти на ней, пусть он продолжает целовать ее — это все, все, что ей нужно. А целуется он точно лучше Жданова: Андрей словно обязательную программу откатывал и наблюдал за реакцией подопытного кролика Пушкаревой, а Александр искренне вовлечен в процесс. Воропаев все-таки отрывается от нее, пытаясь отдышаться. Из них двоих хоть у кого-то есть сила воли и мозги. Они, барахтаясь, пытаются подняться со снега, а когда почти удается, валятся снова. Потому что у Воропаева, оказывается, вывихнута или даже сломана нога. — Так, давайте я вызову скорую, — чуть не плачет Катя. — Куда? — ухмыляется Воропаев. — К елке, которая после двух елок? Бросьте, Катенька, как-нибудь дохромаем. Они и правда добираются до стоянки на выходе из парка. Катя даже боится представить, что он ощущает, но Воропаев старается не опираться на нее слишком сильно. На стоянке он кивает на свою машину: — Сможете повести? И видит, как расширяются ее глаза. — Я не брала с собой права. — Ладно, тогда такси, — кивает он. — Завезу вас домой, а потом проеду в клинику. — Нет, — решительно говорит она. — В клинику я еду с вами. Пока она ждет его в коридоре, ей как раз звонит отец. Воропаев выходит из кабинета врача с лангеткой, опираясь на один костыль. — Ну вот, Катенька, — улыбается он. — Всего лишь вывих. Теперь я отвезу вас домой, а то уже поздно и ваши родители открутят мне голову. — Не открутят. Папа сейчас приедет, и мы поможем вам добраться домой.***
Эта идея родителей кажется Кате совершенно авантюрной. Это неловко и… И она все-таки стоит у двери его квартиры. — Привет, — Воропаев смотрит на нее удивленно. — Я принесла суп. И котлеты. И холодец — он полезен для костей; и папину наливку, он вообще обычно никому ее с собой не дает, но тут сказал, что я обязательно должна принести вам бутылочку и… я прошу прощения, что я без приглашения, я сейчас уйду. Он распахивает дверь. — Проходи, я правда рад, что ты решила меня навестить.