Разве может быть запрограммированное, ожидаемое, запланированное счастье?

Воропаев пытается дремать в кресле, но у него это плохо получается. Кресла в президентском кабинете явно не приспособлены для сна. Он делает себе мысленную пометку, что когда он (не если, а когда!) станет во главе этой компании, то обязательно нужно решить вопрос с несчастными креслами — это же какая-то пытка для спины! Катя возится за президентским столом, и он думает, поместится ли она на диванчик. Она точно смогла бы поспать на этом столе, не боясь свалиться, но почему-то предложить ей такое казалось неудобным, как будто он ей предложил бы что-то совсем неприличное. Хотя такой, как Пушкарева, наверное, даже сидение за этим столом кажется по меньшей мере кощунством. Он просыпается достаточно рано, около пяти утра. Старается вести себя как можно тише, чтобы не разбудить Пушкареву, пусть поспит. Но ей, видимо, тоже не спится. — Что вы ерзаете? — возмущается он. — Это раздражает. Она мнется и отводит взгляд. — Нет, — почти стонет он. — Нет, нет, нет! Ну я не знаю, Катя, придется использовать вон дерево это в кадке. Она чуть не плачет, закрывает лицо руками. — Оно мне все равно не нравится. Если бы меня тогда на Совете директоров избрали Президентом, я бы вообще его отсюда убрал. Ладно, потерпите еще минут пять, его нужно перетащить, наверное, к вам в каморку. Ну или попытаться этим горшком кинуть в оконное стекло: выпавшее на улицу деревце явно привлечет внимание. — Вы думаете, стекло разобьется? — в ее голосе он слышит надежду. И ему очень жаль ее разочаровывать. — Не разобьется, Катя. В таких зданиях все продумано. Безопасность. Он пытается заговорить ей зубы, пока потихоньку двигает горшок. Тяжелый, блин. И придется потом покупать Жданову новое растение. — Дамы вперед, — командует он, но она не отрывает ладоней от лица. Уговаривать ее он не собирается. — Тогда простите, но я ждать не могу, — пытается пошутить он. Катя решается выйти в свою кладовку только минут через пятнадцать. Они сидят почти молча еще пару часов, Воропаев снова пытается дремать, а Катерина перебирает какие-то бумаги. — Что-то никто не торопится на работу, — ворчит Воропаев. — Тишина, как будто еще никто из секретарей не пришел. Катя замирает, глядя на него. И он чувствует, как по спине ползет холодок. — Что? — А вы не знали, да? — спрашивает она. — Только не говорите, что вы не знаете. — Не знаю что, Катя? — Андрей Павлович сегодняшний день объявил выходным. — Но сегодня ведь еще только пятница! Еще же даже не тридцать первое! — почти кричит Воропаев. — Простите, Катя, — сбавляет он тон. — Пятница, — соглашается она. — Но Андрей Павлович распорядился вчера, что тридцатое декабря в компании будет тоже выходным. Отпраздновали Новый год — и все. — И он ждет, что эта компания будет развиваться? Да каким образом, если тут никто не работает! И производство стоит? — Производство начнет работать с четвертого числа, — докладывает Катя. — Там отдельный график составлен. — Я прослежу потом, чтобы мои выплаты акционера были рассчитаны за весь месяц, а не с четвертого числа! — взрывается Воропаев. — Катя, от вас я не ожидал такой подставы! — Вам не понадобятся ваши выплаты, потому что мы умрем здесь, — парирует она. — Конечно, — он пытается успокоиться, она же не виновата, что он не знал… Хотя а кто еще виноват! Конечно, она виновата! — Я был уверен, что мы выйдем отсюда сегодня утром! А вы даже не предупредили меня, что сегодня в вашей компании снова выходной! Мне теперь тут все праздники сидеть, пока Андрюшенька не явится в офис? — То есть теперь это уже не ваша компания, да? — язвит Катя. Кажется, вчера она его уже поправляла так же. Знал бы Александр Юрьевич, насколько он прав, говоря это свое «в вашей компании»! Он хватает стул и резко бьет им в стекло. Катя вскрикивает, а Воропаев смеется. — Ничего не случилось, Катя, успокойтесь. Он плещет себе в стакан немного виски и почти доверительно жалуется ей: — Курить хочу, не могу уже. Но сигареты тоже в машине. — Вместе с телефоном? — усмехается Катя. — Туше, — кивает Воропаев. — Вскрытую пачку я докурил как раз перед тем, как тут начали играть в прятки. Она осторожно гладит его по плечу. — Будете? — спрашивает он у нее, кивая на бутылку виски. Она качает головой. — Нет, спасибо, Александр Юрьевич. — Хорошо, — соглашается он. — Немного здравомыслия не повредит хоть кому-нибудь из нас. Она кладет перед ним сникерс, что он подарил ей вчера. — Завтрак, Александр Юрьевич. Пить на голодный желудок не стоит. Он разрывает упаковку, разламывает батончик почти пополам и берет себе меньшую половину. — Это же ваш подарок, — говорит он, жуя. Катя молча берет свою часть. — Приятного аппетита, — желает Воропаев, и Катя кашляет, подавившись арахисом. — И все-таки, — жалуется Воропаев, — на еде ваш любимый шеф прилично сэкономил. Даже оливье не хватило! — Да далось вам это оливье! — вскипает Катя. Воропаев смотрит на нее недовольно. — Я люблю этот салат, — признается он. — И у меня почти нет возможности его где-нибудь поесть. — Вы же вроде часто ходите по ресторанам, — замечает Катя. — С той же Кирой Юрьевной. Простите, — спохватывается она. — Ну, — тянет он, — видите ли, Катенька, от меня ждут посещения мест определенного уровня. И там обычно такие блюда не подают. А если где-то и подают, то мои знакомые, коллеги и просто окружающие ожидают, что я выберу что-то более… элегантное, назовем это так. Фуагра, например. Лангустов. На крайний случай — стейк. — Как сильно вы зависите от мнения общества. — Можно подумать, вы от него не зависите, — парирует он. А потом доверительно добавляет: — Я еще и холодец люблю. — Мама всегда варит холодец на Новый год, — делится Катя. — Не травите душу, Катенька, у вас дома, наверное, еще и оливье нарезают всей семьей.

***

Он пытается пройтись на руках, но тело не поддается. — Я однажды на спор прошелся так по коридору до лифта. Отец тогда меня за ухо в этот лифт и втащил. А я просто пытался произвести впечатление на одну девушку. Дураком был. — Произвели? — спрашивает Катя. — Мой друг Колька умеет стоять на голове. — Говорю же, дураком был. Она с Андреем ушла. Катя фыркает, пытаясь зажать рот руками. Воропаев прыскает тоже и просто укладывается на пол. — Вы же простудитесь! — Пять минут, — говорит он. — Спина отваливается. И добавляет: — Жданов потом долго не мог от той девицы избавиться, она решила, что сын одного из владельцев развивающейся компании идеально подходит ей в качестве мужа. Так что, возможно, мне даже повезло. — Она вам всерьез нравилась, да? — спрашивает Катерина. Он усмехается. — Вы этого никогда не узнаете, Катенька. — Значит, да. — Что-то вы осмелели. Не забывайте, что, когда мы отсюда выйдем, все будет по-прежнему. — Даже не сомневаюсь. — Расскажете что-нибудь о своих драматических переживаниях, раз уж у нас минутка откровенности? Катя пожимает плечами. — Ничего веселого не было. Никогда. — Прям никогда? — он поднимается с пола и подходит к столу, чтобы снова налить себе виски. — Я поверила человеку, которому от меня была нужна только помощь. Так что я очень долго страдала. А потом поняла, что, может, это и к лучшему, потому что идеальным он был только в моей голове. Он протягивает ей второй стакан. — За отсутствие иллюзий, — предлагает он и легко касается своим стаканом ее. А она думает, что слишком уж та история с Денисом похожа на ее отношения с Андреем. Как будто у нее есть какие-то отношения с Андреем. Виски Воропаев убирает обратно в тумбочку. Снимает со стола телефон, компьютерный монитор, одним движением скидывает на пол всю канцелярию. — Александр Юрьевич! — возмущается Катерина. — Вам нужно ваше пальто? — спрашивает он. — Я одолжу ненадолго? — Берите, — Катя пожимает плечами, с удивлением наблюдая, как он сворачивает ее пальто в… подушку? Ага, свой пиджак не стал мять, сноб! Воропаев укладывается на президентском столе, раскидываясь на нем чуть ли не звездой. Под головой у него импровизированная подушка, а собственный пиджак он использует как короткое одеяло. — Не могу уже сидеть, — жалуется он. — И ходить не могу, и стоять. И когда я стану президентом этой компании, я велю заменить стулья в кабинете, потому то они жесткие и неудобные. Катя изо всех сил сдерживается, чтобы не рассмеяться, такое у него в этот момент одновременно одухотворенно-мечтательное и раздраженно-обиженное выражение лица. Мечты самого главного противника становятся удивительно приземленными: не добиться должности, потому что он достойнее Жданова, не распродать компанию и получить деньги, нет! Стать президентом — и заменить стулья! Если они посидят здесь еще пару часов, глядишь, Воропаев вообще никогда больше носа не покажет в «ЗимаЛетто», так его будет тошнить от длительного пребывания в этом кабинете. — Не стойте, Катя, — он поворачивает к ней голову. — Здесь места и для вас достаточно. Она неловко топчется возле стола, когда он легко спрыгивает и подсаживает ее на стол, подхватив за талию. Она взвизгивает, и он закатывает глаза, но отпускает, только убедившись, что она уверенно сидит на столе и не упадет. А потом возвращается на свое место. Катя осторожно укладывается рядом с ним, стараясь держаться подальше, чтобы не коснуться даже случайно. Это же Воропаев! Разозлится еще! Александр снова протяжно вздыхает, и осторожно приобнимая Катю, подтягивает ее поближе к себе. — Страховка, — поясняет он. — Вдруг вы решите свалиться отсюда, а еще и меня за собой на пол утянете, как вы любите это обычно делать. Катя почему-то уже его не боится. Обычный вроде Воропаев, только вместо ноток привычного хамства какой-то усталый сарказм. Наверное, если она побудет рядом с ним еще немного, то ей его шутки начнут даже казаться смешными. — В детстве, — говорит Воропаев, и Кате чудится, что он говорит только для того, чтобы что-то говорить, а не вслушиваться в тишину за дверью, — мне иногда казалось, что родители любят «ЗимаЛетто» даже больше, чем меня. Сильнее всего они любили компанию, потом Киру, затем свою мечту о том, что Кира выйдет замуж за Андрея и «ЗимаЛетто» станет по-настоящему семейным бизнесом. А потом на каком-то там месте шли я и Кристина. — Поэтому вы хотите все распродать? — Катя, вы же не дурочка. Когда все это превратится в так называемый «семейный бизнес», оно, по сути, станет бизнесом только одной семьи. И угадайте, какой именно? — Не вашей, — констатирует Катя. — Не моей, — подтверждает он. — Поэтому Маргарита с Павлом так и держатся за эту идею. Как бы Павел Олегович ни декларировал осенью, что он был бы не прочь видеть президентом меня, а не своего сына, у него всегда был и запасной вариант: Андрей-президент приносит в их семью акции Киры. Кристина и так почти не бывает в стране. Думаю, рано или поздно ее пакет акций оказался бы у Кирюшки, и тогда на мое мнение вообще всем стало бы плевать. — Зачем вы рассказываете это мне? — осторожно интересуется Катя. — Теперь я знаю это все, я могу рассказать Андрею Павловичу, он будет ждать вашего хода, предугадает его, вы же ставите себя в заведомо невыгодное положение. Он смеется, и Катя видит, как ходит его грудь, как он слегка запрокидывает голову назад, проминая сильнее ее пальто, чуть не стукаясь затылком о столешницу. — Ка-а-атя, — тянет Воропаев сквозь смех. — Во-первых, Андрей все это и так знает, и это та причина, почему эта помолвка до сих пор не разорвана. Во-вторых, Андрей прекрасно понимает, что я в курсе его мотивов. К тому же… — он пожимает плечами. — К тому же? — переспрашивает Катя. Он слегка ухмыляется. — Я рассказываю вам это все для того, чтобы вы подумали об этой истории. Поразмыслили, Катя. И я уверен, что когда вы как следует поразмыслите обо всем услышанном, то вы не побежите докладываться Андрюшеньке. Вы оставите это все только в своей памяти, в своей голове, — он легонько стучит указательным пальцем по ее виску. — Вы думаете, что Андрей Павлович женится на вашей сестре только ради компании? Не любит, но все равно согласится на эту свадьбу исключительно ради денег? — Вы сами это сказали, Катя. Она кивает. Теплая и тяжелая рука Воропаева лежит на ее талии, и ей на удивление комфортно рядом с ним. Но она не может не думать о том, что, если бы не Воропаев, если бы не дурацкий корпоратив, она, возможно, сейчас могла бы быть рядом с человеком, которого любит. Ладно, не сейчас, сейчас уже утро, а прошлым вечером, прошлой ночью… Только вот… Слова Александра Юрьевича крутятся в ее воспаленном, уставшем мозгу. И рождают какие-то ужасные, совсем страшные мысли: а что, если ради компании и денег Андрей, ее Андрей, готов быть не только с Кирой? Что, если он готов быть и с ней? — Ваш этот Коля — хороший друг? — прерывает молчание Воропаев. — Самый лучший! — горячо подтверждает Катя. — Мы со школы дружим. Когда мы переехали, я никого не знала и со мной никто не хотел дружить. А Коля… Он как-то сразу вписался за меня, понимаете? Я даже не думала тогда, что можно дружить с мальчиком. Мы шли из школы, точнее я шла из школы домой, а Колька — он просто плелся где-то позади. И я решила немножко срезать дорогу через двор. Там был такой сугроб большой. И я совсем не подумала, что погода в Москве и там, где мы жили раньше, в Забайкалье… что погода в феврале совсем разная. Я провалилась в рыхлый, подтаявший снег, не сильно, по колено где-то. И у меня никак не получалось вытащить ногу. А тут Колька. Догнал меня, стал помогать. Ногу мы вытащили, а сапог снялся и остался там. И Колька отдал мне свои ботинки, а сам выкапывал мой сапог руками. Потом я стояла в своих сапогах, а он побежал в своих ботинках к себе домой за сухой обувью для меня. Его мама была на работе, а мои родители были дома, папа тогда еще не нашел работу, мы же только переехали. Переобулась я обратно уже почти под дверью нашей квартиры. Привела с собой Колю, мои родители не против гостей, наврали что-то про то, что промочили ноги лишь слегка, мол, машина обрызгала. Папа ругался, а мама откармливала Кольку пирожками, его маме было особо некогда готовить, она работала целыми днями. Так он практически и остался жить у нас в квартире, — улыбается Катя. — И когда свадьба? — лениво интересуется Воропаев. — Какая свадьба, — фыркает Катя. Врать Александру Юрьевичу как Женсовету почему-то совершенно не хочется. — Это же друг, понимаете? Самый лучший, самый настоящий, с которым один учебник на двоих, с которым и уроки вместе, и курсовые потом. Колька, наверное, как брат. И моим родителям почти как сын. Но именно что сын, а не зять. — Вот жаль, Кира вовремя не поняла, что лучше бы ей со Ждановым просто дружить, — ерничает он. — А у вас есть лучший друг, Александр Юрьевич? — Катя не собиралась лезть к Воропаеву в душу, но он же к ней лез? — Был, — коротко отвечает он. — Вы поссорились? — не понимает Катя. — Поссорились, — соглашается Воропаев. — Слишком уж он гордый… был. Отказался от моих денег, — он хмыкает. — Они ему были не нужны, потому что это были мои деньги, а точнее — деньги моего отца. А я все предлагал, предлагал, много предлагал, чтобы он смог открыть свое дело. А он все отказывался и отказывался. Но, видимо, моя идея о своем деле — она у него в голове засела. Я-то надеялся, что мы могли бы стать партнерами по бизнесу. Как отец с Павлом. А тут… Мальчишка, едва окончивший институт. Времена, конечно, были уже не те, что в начале девяностых, но… Разные были времена, Катя. — Он делает паузу, но Катя не задает уточняющих вопросов, потому что ей кажется, что она уже понимает, что он скажет дальше. — Я его в итоге на эти деньги и хоронил, — голос у него становится хриплым. Катя слегка поворачивает голову, чтобы убедиться, что у Воропаева подозрительно красные глаза. — Простите, — шепчет она, утыкаясь носом в его плечо. Только не всхлипывать! Он не отвечает, просто чуть крепче обнимает ее. Катя вдыхает исходящий от него запах табака, улавливает остаточные ноты его парфюма — кажется, он пользуется чем-то тяжелым, теплым, ей чудится, будто она различает кожу или замшу, что-то немного восточное, хотя и совершенно ненавязчивое. — Он таскал меня по всяким концертам и научил играть на гитаре одну песню, которую знают все девушки, так что им было легко понравиться. — Почему только одну? — интересуется Катя. — Потому что ученик попался не слишком талантливый, — смеется Воропаев. — И что за песня? Он говорит ей название, но она только пожимает плечами. — Да ладно, — удивляется Александр. — Не может быть, чтобы вы никогда не слышали. Он тихонько напевает ей слова. Дурацкая простая и незатейливая песня. Батарейки вообще имеют такое свойство — садиться в самый неподходящий момент. Воропаев осторожно укрывает ее своим пиджаком, и почти на грани сна Катя думает, как же ей повезло с Колькой. И как же ей повезло, что они с Колькой — одинаковые, и между ними никогда не встанут деньги, которых все равно у них обоих нет.

***

Сюрреализм происходящего Воропаев старается не замечать. Он спрашивает себя, почему он раньше ни разу не поговорил с Пушкаревой нормально? И сразу отвечает себе: потому что не могло быть никакого нормально, они были соперниками. Она была вся целиком и полностью предана Андрею, Александр это осознавал и даже ценил. Но не хотел замечать очевидного: при всей ее преданности Жданову тот видел в ней всего лишь инструмент для достижения цели. Воропаев не был слепым дураком: Пушкарева когда-то была влюблена в Жданова: нелепо и неловко. Но Жданов… Не влюбляются люди в свой калькулятор, в свою записную книжку, в свой персональный компьютер. И то, что у этого компьютера есть не только ножки, но и душа — ничего особо и не меняет. Жданов все это предпочитал не замечать. И дело было не в его верности собственной невесте. Катя как раз слепой не была. Все это она прекрасно понимала. Вода не сразу тушит пламя, но после клубов пара над кострищем редко снова разгорается огонь. Там остается только пепел.

***

Он просыпается от скрежета ключа в замке. — А я тут это, — говорит Потапкин, который совершенно не выглядит удивленным, обнаружив их запертыми в кабинете директора. — Решил все-таки проверить на всякий случай, — он морщится, — а то он так орал. Меня теперь уволят? — спрашивает он. — Кто орал? — Воропаев вычленяет главное в этом сбивчивом рассказе. — Вчера до вас, Сергей Сергеевич, было не дозвониться, утром — не докричаться, и только в обед вы так бдительно пришли проверить вверенный вам объект. — Так это... он, — пожимает плечами Потапкин. — Потапкин! — прикрикивает Воропаев. — Так Катин отец же! Серьезный мужчина, полковник. Он приехал утром, давай стучать и орать. Я прогнать хотел. А он говорит, что он Пушкарев и что он хочет видеть свою дочь и не понимает, сколько можно праздновать Новый год, ну или работать, что у него эта работа уже поперек горла. Я и сказал, что тут никого нет, что все давно разошлись, еще вчера. Один я тут дежурю, а больше никого. Ну он снова давай орать, что он это так не оставит, что в этой компании один только разврат, что он такого от своей дочери не ожидал совершенно. Он уехал, а я подумал, что он так уверенно ведь орал. И я стал вспоминать, кто мимо меня назад проходил, и у меня получилось, что двое вошли, но не вышли. — Лучше бы вы еще вечером всех пересчитали, — хмурится Воропаев, глядя на совсем побледневшую Катю. — Катя, сильно вам достанется? — спрашивает тем временем Потапкин. Воропаев молчит, даже охранник легко предсказал ситуацию у Пушкаревых дома. Отец, конечно, волнуется. — Я достаточно взрослая, чтобы самой решать, как провести вечер, — выдает Пушкарева. И тут же сдувается: — Родители нервничают. Страшно представить, что там дома сейчас. Воропаев еле удерживается от того, чтобы не ответить, что в ее доме сейчас ад.

***

— Ты где, идиот? — орет Воропаев в телефон. За свой мобильный он хватается сразу же, как только они с Катей усаживаются в его машину. — В самолет садитесь с Кирой? Я не ору! И не смей меня перебивать, урод! Ты хоть иногда думаешь о том, что ты творишь? Нет, ты меня выслушаешь, Андрей! Ты когда уходил, было так сложно проверить, есть ли кто-то еще в кабинете? Что? Ты — идиот, если поручаешь такие задания Клочковой! Там в кабинете был я! И меня заперли! Катя твоя? Откуда я знаю, где она? Я ору, потому что я не мог до нее дозвониться весь вечер и все утро! Да, Андрей, ты правильно слышал, я ночевал в твоем кабинете! Хороших праздников, Жданов! Надеюсь, тебе теперь так же весело, как и мне! — Зачем вы сказали, что вы были там один? Вы же, по сути, сказали, что там были только вы! Он выдыхает и заводит машину. — Там в бардачке пачка сигарет, Катя, если вас не затруднит их достать, а то я уже больше не могу. — Потапкин знает, что я тоже была там! — сигареты она ему все-таки протягивает. — Потапкина еще нужно спросить об этом. — Конечно, — бурчит Катя себе под нос, — у кого же еще спросить, кроме как у охранника. Воропаев приоткрывает окно со своей стороны, щелкает зажигалкой, прикуривая. Когда он затягивается, Кате кажется, будто он и правда получает огромное удовольствие от этого действия. — Что? — Воропаев ловит Катин взгляд, хмыкает. — Я, считайте, полтора дня без сигарет, вы просто, Катя, не представляете, насколько мне сейчас хорошо. Вы родителям звонить будете? — А можно? — Там еще десять процентов зарядки, уверен, что объяснить ситуацию вы успеете. — Это вы еще не знаете моего папу, — бормочет Катя. И набирает номер. — Я дал Потапкину денег. Много. И дам еще, если он будет говорить Жданову, что я был там один. — А камеры? — Катя вслушивается в длинные гудки. — А запись с камер за праздники сотрется. И за это Потапкин ваш получит от меня еще почти столько же. Так что, Катя, продаются все. Наверное, — он выдыхает дым в окошко, — кроме вас. — Мама? Мамочка, — тем временем частит Катя в трубку. — Мамочка, у меня все хорошо! Мама, я цела, мама, нет, я не в больнице, нет, я не пила, я еду домой, все хорошо. Я скоро буду! Мама, ничего не случилось! Мой телефон разбился! Нет, не напали, это утром еще! Мама, я не могу говорить, я с чужого телефона звоню! Я правда скоро буду! — Думаете, ваши родители так меньше будут волноваться? — он внимательно смотрит на дорогу. — Нет, все равно будут. Но объяснять все сейчас — слишком долго, лучше уж одновременно и папе. Так почему вы не хотите, чтобы Андрей Павлович знал, что я тоже оставалась в офисе? — она спрашивает это сразу, без пауз и переходов. Воропаев вздыхает. Какая же она… цепкая. Въедливая. Надоедливая даже. — А вы что, — отвечает он вопросом на вопрос, — очень хотите, жаждете просто, чтобы Андрей бегал перед вами на цыпочках и просил прощения? Рассказывал вам, что он не виноват? Умолял понять его? Может быть, так все и будет. А потом он начнет присматриваться к вам. Думать, размышлять. Будет изводить себя одним и тем же вопросом: что вы делали там вместе со мной? Действительно ли это совпадение, случайность? Он будет допытываться, о чем мы разговаривали. Он будет нервничать, а вдруг вы показали мне какие-то документы? Проболтались о чем-то, о чем нельзя рассказывать? А вдруг все это время вы были моим человеком и просто подбирались к нему поближе? Или были его, но переметнулись, потому что я, Катенька, всегда могу найти для каждого правильные слова. — Для каждого, кроме меня, — парирует она. — Кроме вас, — соглашается Воропаев. — Но Андрюшенька же этого не знает, это знаем только мы с вами, — он подмигивает ей и довольно резко съезжает на обочину, паркуясь у какого-то супермаркета. — Я быстро, — обещает он. — Куплю нам с вами воды, а то сил никаких нет терпеть, ужасно пить хочу. Катя только кивает. Быстро у него, конечно, не получается. Предновогодняя пятница — явно не самый подходящий день для посещения магазинов человеком, который берет две литровые бутылки воды (не будут же они пить из одной) и пачку сигарет (чтобы не заезжать в магазин еще и после того, как он отвезет Пушкареву домой). Он стоит в очереди на кассу, и никто не торопится пропустить его вперед, люди хотят домой, резать уже свои салаты и предвкушать завтрашний день. Он же тридцать первого собирается сначала спать, а потом, наверное, пить, потому что больше ему делать решительно нечего. Ну и ладно. Всего лишь еще один Новый год, сколько их таких уже было и сколько еще будет. Никому он особо не нужен, но никто не нужен и ему самому.

***

Они заезжают в какой-то совершенно обычный двор на Соколе. К счастью, его машина достаточно высокая, чтобы не обращать внимания на снежную кашу на дороге. Он паркуется у подъезда, на который ему указывает Катерина. — Спасибо, Александр Юрьевич, — благодарит она и решительно открывает дверь его машины. Он даже не успевает выйти, чтобы помочь ей: конечно, она пытается вылезти сама, спрыгивает и поскальзывается на снегу. — Пушкарева! — возмущается Воропаев. — Опять? Александр выскакивает из машины, не отвлекаясь на то, чтобы накинуть на себя пальто, в два шага обходит капот, подхватывает ее под мышки, рывком поднимая на ноги. — Ну хотя бы в этот раз не на меня, — беззлобно ворчит Воропаев, отряхивая Катино пальто от снега. Он проходится руками по ее бокам, по груди, стряхивая холодный снег. — Что тут у вас происходит! — раздается голос рядом. — Катерина, мы тебя с матерью всю ночь искали! А ты с каким-то мужиком обжимаешься! — Папа! — возмущается Катерина. Воропаев отпускает Катерину и протягивает руку для пожатия, собираясь представиться. И моментально жалеет об этом, потому что Пушкарева, освобожденная из его объятий, тут же поскальзывается снова, и он чисто инстинктивно обнимает ее, удерживая, прижимает к себе. — Да вы что тут вообще творите! — папу Пушкарева увиденное совершенно не радует. — Постеснялся бы лапать мою дочь в моем присутствии! Удар у Катиного отца поставлен хорошо: точный хук в челюсть. — Папа! — стонет Катерина. И добавляет, чуть не плача: — Папа, Александр Юрьевич просто поддержал меня, чтобы я не упала! Меня вообще случайно заперли в кабинете Андрея Павловича! И я никому не могла дозвониться! Я только сегодня смогла связаться с Александром Юрьевичем, он один из акционеров компании. И мне очень повезло, что Александр Юрьевич откликнулся и приехал меня выручать! Александр Юрьевич, простите пожалуйста! Это мой отец, Валерий Сергеевич Пушкарев. — Бде одень бдиятно, — только и может прогнусавить тот, сплевывая. А потом громко и возмущенно стонет: — Кобонка! Дадо же как не бовезло! Выбили мне кобонку! Александр снова сплевывает и наконец разгибается. Катин отец мнется рядом, смущенно пожимает плечами: — Да я не хотел, я ж не думал, что так получится, Катюх, что ж теперь-то. Катя только головой качает. Папа, конечно, как всегда в своем репертуаре. Она раздумывает ровно секунду, а потом решительно хватает Воропаева за руку; ладонь у него неожиданно сухая и горячая: — Идемте, Александр Юрьевич. Вам нужно приложить холодное. — Она хмурится на мгновение: — И прополоскать рот, наверное. — Полоскание? Вы с ума сошли, что ли, Пушкарева? Кто же полощет сразу после того, как зуб выбили! — но послушно шагает вслед за ней. В маленькой ванной он умывается, не обращая внимания на воду, попавшую на рубашку. Та уже и так испорчена, не будет же он ее отстирывать от крови из разбитой губы сам, а искать химчистку тридцатого декабря… Нет, дураков нет. Он простоит в пробках ровно до начала следующего года, оно ему нужно? Ему и не стоит находиться в этой квартирке, но он почему-то все равно находится: рассматривает свои зубы в зеркале над раковиной, переодевается в непонятный свитер: большеватый, явно из стопроцентной синтетики, но совершенно точно новый, Катина мать при нем распаковывала пакет и срезала этикетку. Было ощущение, что этот свитер должен был достаться кому-то на Новый год. Возможно, Валерию Сергеевичу? Или еще кому-нибудь. Коле? А достался внезапно самому Александру Юрьевичу Воропаеву. Головокружительная смена обстановки для свитера. Он послушно проходит на кухню, пьет крепкий чай, пытаясь бороться с дремотой, чувствуя, как его начинает развозить в тепле, жует пирожки с картошкой, потом пирожки с яблоками, а на закуску еще и плюшки с изюмом и корицей. Он задремывает прямо за столом, склонив голову на руки Сквозь легкие покачивания на волнах сна чувствует, как из-под рук убирают тарелку и отодвигают от локтя подальше чашку. Чей-то шепот над ухом: — Ну, мать, смотри какой слабый, Колька наш спокойно еще бы десяток пирогов умял и даже бы не устал ни капельки. И снова шепот, только Воропаев уже не разбирает слов. А потом чьи-то руки осторожно касаются его плеча. — Александр Юрьевич, вам так будет неудобно, проснитесь, пожалуйста, на минутку, нужно пойти и лечь. Кажется, он шел, даже не открывая глаз.