Born to die

Буквы начали расплываться перед глазами, слова в голове путались, и твердая обложка старой книги почти выскользнула из ее рук, когда за стеной раздался удар — что-то глухо врезалось в кирпич, заставив лампочку в настенном светильнике предупредительно моргнуть. Девичьи пальцы сжались, сон тут же отступил, и слова в книге ярко вспыхнули, словно отпечатав на внутренней стороне век «она должна умереть», но девушка закрыла ее и небрежно отбросила от себя. Все это уже не имело значения. Темные Времена были позади, все только и говорили, что о победе Капитолия и его величии, а в Панеме тем временем все равно творились ужасные вещи. До живущих (или выживающих) в ужасных условиях дистриктов, до голода в столице, разрухи, взяточничества, несправедливости, да даже до Голодных игр ей не было дела, а вот то, что происходило в ее собственном доме... Андромеда прислушалась, сжавшись в постели, как зверек, прячущийся от хищника, все еще надеясь на лучшее, но в груди невольно немело, и удары собственного сердца предупреждающе становились все отчетливее и быстрее. Это сердце... Оно всегда так громко стучало и выдавало ее. Стены в их пентхаусе были толстые, но она все равно слышала грозный пьяный голос отца и тихое подвывание матери. Горячая слюна обожгла глотку, приводя в чувства. Она откинула одеяло и встала с кровати, босые ноги обжег ледяной пол, выстеленный новой мраморной плиткой, и холод пошел по коже вверх. Андромеда вся покрылась мурашками, тонкая ночная сорочка из мягкой струящейся ткани совсем не согревала, просто не предполагала ночных вылазок из теплой постели. Переодеваться не было времени. Девушка схватила с письменного стола наушники и бесшумно вышла из своей большой спальни, отделанной темно-зеленым бархатом. По широкому коридору в полной темноте она прокралась мимо гостиной, пахло спиртом и злостью, до ее слуха донесся звук очередного удара и ответный всхлип, пришлось двигаться быстрее. Андромеда, все еще оставаясь незамеченной — даже сердце ей удалось подчинить, и оно стучало размеренно и тихо — открыла дверь в спальню сестры. Та проснулась, когда в гостиной что-то со звоном разбилось о пол. — Медди! — златовласая девочка всхлипнула, протянув ручки в темноту. Андромеда зажгла ночник у ее постели. Взгляд маленькой сестры оставался туманным: она все еще находилась в полудреме. Тем лучше. — Это повстанцы? — хотя детей Капитолия и растили в чувстве превосходства, ужасы Темных Времен оставили свой отпечаток: Персефона никогда не видела повстанцев, но боялась их. Они были для нее главной страшилкой, как монстр из-под кровати. — Нет, повстанцев не существует, они все погибли, ты же знаешь, — Андромеда прижала сестру к себе и погладила по чуть влажным после сна золотым кудрям. — Я принесла тебе кое-что, — улыбнувшись через силу, Медди надела на нее наушники. Персефона просияла, она обожала, когда старшая сестра делилась с ней взрослыми вещами: косметикой, красивыми шелковыми лентами или музыкой. Андромеда успела до нового вскрика матери, в наушниках заиграла приятная музыка, и Перси ничего не услышала. Короткий вздох облегчения сорвался с пухлых губ девушки, и она ласково улыбнулась сестренке, бережно укладывая ее на подушку и поправляя теплое одеяло. Медди сложила ладошки вместе и жестом приказала девочке засыпать. Персефона послушно закрыла глаза и через несколько минут засопела, наслаждаясь лаской старшей сестры, что продолжила поглаживать ее волосы, лоб и щеки. Убедившись, что сон Перси становится крепче, Андромеда все так же бесшумно поднялась с постели и, собравшись с мыслями, — на это ей понадобилась целая минута, которая, возможно, стоила ее матери сломанного ребра, — вышла в коридор. Дорога до гостиной казалась одновременно бесконечной и слишком короткой. Хотя под ногами лежала мягкая ковровая дорожка, и ее ворс щекотал нежную кожу, — вчера случилась авария, отопления не было весь день и всю ночь, — было невыносимо холодно. Андромеда вся застыла, отец будет недоволен. Внутри тлело желание вернуться к себе в комнату и притвориться спящей, но вот только он все равно придет и будет еще злее. Лучше было явиться самой. Когда девушка мягко открыла дверь, в нос врезался острый тошнотворный запах спиртного, смешавшийся с запахом морепродуктов, лимона, маминых духов и крови. В гостиной было тепло, даже жарко, в большом камине трещали поленья, отец сидел на мягком диване со стаканом в руках и смотрел в одну точку, тяжело дыша. На полу в углу, подальше от ковра, лежала ее мать. Медди лишь убедилась, что та жива: дыхание женщины было отчетливым, хоть и редким от боли в ребрах. — Папочка, — послушно склонив голову, проговорила она не громко, но и не тихо, чтобы генерал Рэддл ее услышал. — Андромеда, доченька, — в его голосе заискрилась притворная нежность, и в горле у Медди встал ком, хорошо, что она догадалась опустить голову, иначе он увидел бы, как ее лицо исказилось в отвращении. Над этим еще нужно было поработать, эмоции не должны были просачиваться сквозь маску, иначе все зря. — Проходи. Она заставила себя пройти внутрь легко, хотя ощущение было такое, что ей на лодыжки нацепили кандалы. Жар камина быстро согревал ледяную кожу, к запаху она тоже привыкла. В тусклом свете настенных ламп комната выглядела зловещей, огонь отбрасывал жуткие тени, пляшущие в каком-то ритуальном танце, может быть, так казалось, потому что по телевизору отец смотрел прошедшие этим летом десятые Голодные игры. Наверное, поэтому он так зол, ненавидел работать дома. Днем здесь было куда приятнее — книги, множество книг на бесконечных полках, солнечный свет, проникающий через окна во всю стену, отсутствие алкоголя и ее отца… На мать Андромеда старалась не смотреть, Кассиопее Рэддл уже было все равно, сознание женщины затуманилось от боли. — Тебе нужна помощь? — Да. Помоги папочке. Внутри ядом разливалось омерзение, но глаза уже не жгли слезы, как бывало раньше. Андромеда научилась не плакать. — Нужно позвать Энни, — сказала девушка, убирая со стола. Отец ее не останавливал, хотя, были бы у них гости и не валяйся мама в крови в углу, он ни за что не дал бы ей этого делать. Где это видано, чтобы аристократки собирали посуду? — Она уведет маму в комнату. Энни — их безгласая служанка. Одна из трех, и самая сообразительная. Папа считал, что все слуги должны лишаться языка, чтобы не болтали лишнего о хозяевах на улицах. Ему уж точно было что скрывать. Андромеда не знала, за что Энни так наказали, но, наверное, за дело. Несмотря на ее увечья и положение, девушка нравилась Андромеде. Она умела обрабатывать раны и никогда не смотрела на Медди с сожалением, как иногда позволяла себе другая безгласая, Меллисента. — Энни! — заголосил отец. — Энни, твою мать! — он был уже безобразно пьян, и Андромеда надеялась, что как только все успокоится, он тут же заснет. — Где тебя носит, пустоголовая? — хотя рыжеволосая служанка появилась в дверях почти тут же, он бросил в нее стакан с алкоголем, но координация его подвела, и тот разбился о стену со звоном. Осколки разлетелись по комнате, а янтарная жидкость потекла ровной струйкой к ковру, который папа так берег от маминой крови. Энни прибавится работы, когда гостиная опустеет. — Отведи маму… У Медди не хватило слов сказать еще хоть что-то, Энни уже подняла мать, и от вида капающей вязкой алой жидкости у нее из головы, у Андромеды помутнело в глазах, а колени слегка подкосились. Отец не бил маму до крови почти никогда, у нее даже синяков не оставалось, и хотя по звукам маме было очень больно, на утро выглядела она всегда хорошо. Значит, все хуже, чем Андромеда предполагала. Из-за новой работы в Военном Министерстве отцу приходилось сдерживать себя, играть роль другого человека, и роль эта, очевидно, его тяготила. Сегодня все вышло из-под контроля. Ужас растекался по венам вместе с кровью. — Налей мне еще, — отец обращался уже к ней, не помня ни об Энни, ни о жене. — Хорошо, папочка, — отозвалась она тут же, мгновенно очнувшись от страха и желания вывернуть желудок наизнанку. Руки у нее не дрожали. Выдавало только сердце, оно снова билось громче положенного, но Медди понимала: отец не заметит, слишком пьян. — Подойди поближе. Вот так. Садись рядом. Хорошо.