С первого до последнего

Беги. Несись. Спеши. Беги отчаянно. Несись неистово. Спеши из последних сил. Вспоминай то время, когда он гнался за тобой. Помни, как вы стояли плечом к плечу. Забывай, когда отстал от него на шаг, на первый шаг, когда увидел его спину. Не знай тот миг, в который понял, что он не будет ждать. Смотри внимательно, как он делает пять шагов вперёд, пока ты поднимаешь ногу. Пытайся разглядеть вдали его размытый силуэт. Чувствуй тяжесть в ногах, непосильную ношу в руках. Бестолково спотыкайся и тянись к нему, как к солнцу. Обжигайся, но тянись. Кричи — своё имя, зови — его. Надейся, что услышит, что остановится, что обернётся. Ступай по отпечаткам варадзи, что оставил он. Бойся, что однажды они пропадут. Молись о том, чтобы хватило сил не останавливаться. И верь, что догонишь. Обманывай себя. Ведь каждый твой шаг не делает вас ближе. Не по годам умный, не по чести хитрый, острословый и остроглазый. Смелый, осторожный и пытливый. Белый, ершистый и солёный, но больше всего — далёкий. Ворох слов возникал в памяти и затухал, какое-то блёклое и шершавое, какое-то мягкое и светлое, но большинство матовые и холодные. Хаширама мог найти сотни слов, говоря о нём, но из раза в раз повторял одно: «далёкий». Не достать, не дотянуться. Ни живым не мог его догнать, ни мёртвым. Тобирама стоял поодаль, уставший и немного сердитый, плотно сжимал острословые губы, его бессмертное тело осыпалось медленно, пробуждая лёгкую тревогу, зыбкие воспоминания и крепкие чувства. Это их последнее воскрешение. Это их последние минуты вместе. На его кулаке россыпь мелких трещин, Хаширама не сводил с них взгляда: без сомнений, Тобирама потянется сам, но пока тянул только время, которого у них нет. Никогда не было. Подойти бы на несколько шагов и прикоснуться к напряжённо сжатым губам. Податься бы вперёд, чтобы всмотреться в остроту глаз. Глазницы казались пустыми, а тело серым и мёртвым. Мёртвым и было: осыпалось пылью без боли, не ощущало ни ветра, ни жара огня, но изнывало острой печалью от того, что Тобирама остался на расстоянии. Даже потянись руками, они не смогут коснуться друг друга. Хаширама бы не смог удержаться, не захотел бы одёргивать себя и не стал бы, останься брат рядом. Тобирама всегда знал, что делал, но в этот раз Хашираме хотелось, чтобы он просчитался и ошибся. Напропалую подошёл бы, а Хаширама увлёк его в объятия и так и обратился в пыль. Если это их последнее воскрешение, то Хашираме мало случайных взглядов. Мало лишь вспоминать, как подходил близко, почти в объятия, без страха тянулся к щеке, держал крепко, кусал игриво, а щекотал до заливистого смеха и обмякших рук. Как целовал куда-то в уголок изогнутых губ и шептал его имя так нежно, так кротко, будто мог сломать, разломить на две части, оставив прыткое: Тоби. Расколоть на кусочки и собрать в игривое: Тора. Нет. Всё не то. Разбить на осколки и, закрыв глаза, высечь в памяти: То-би-ра-ма. Пока они были живы, Хаширама позволял себе многое, а теперь лишь стоял рядом, смотрел на сжатую ладонь брата, надеясь, что он вскользь посмотрит в ответ, и всё ещё был позади. Кричал его имя и ждал, когда обернётся. Хаширама был рядом с Тобирамой, пока жил, и не отпустил, даже когда умер. Три раза — и каждый из них ждал, что брат первым протянет руку. Необязательно касаться, обязательно — тянуться. Обязательно знать, что для него это так же важно, что ему это так же нужно. На пороге смерти Хаширама не помнил ничего, кроме Тобирамы, будто брат — всё его прошлое. Неясный ворох мыслей и воспоминаний, одно тут же сменяло другое. Оборванные фразы с давно забытым началом, у которых никогда не было конца, появлялись и исчезали в памяти. Остатки прожитой жизни, в которую Хаширама вернулся и в первую свою смерть, и во вторую, но теперь куда ярче, куда осознанее. Он уже забыл, почему так сильно Тобираму любил, и любил ли вообще. Может, поэтому воспоминания казались кристально-острыми, зеркально-чистыми, почти осязаемыми. Хаширама в них падал, захлёбывался ими: в десять лет Тобирама заслужил отцовский Райджин, фамильную катану почти в свой тогдашний полный рост, а Хашираме впервые пришлось догонять брата. К пятнадцати годам Хаширама выгрыз право забрать себе дедовский вакидзаси. Два года тренировок, чтобы отвоевать то, что Тобирама получил за так. Тобирама был талантлив, Хаширама же упорен. Тобирама гибок, изворотлив и находчив, Хаширама — прямой и ломкий, как стрела. Стоило на миг прекратить бежать, едва различимые очертания брата вдалеке исчезали. Из рук вон слабая сенсорика. Хорошая по сути, никудышная по сравнению с тобираминой. Сколько бы ни упорствовал, сколько бы ни тренировался, сколько бы ни бежал, брат далеко. Так далеко, что для него сенсорика — это «сосредоточься», «прислушайся», «почувствуй». Хаширама делал, как брат говорил, но слышал только свои усталые хрипы. Тобирама в одно усилие мог запомнить сорок четыре печати водяного дракона, Хаширама мог запутаться в пяти печатях огненной стены. Тобирама создал технику высвобождения чакры одной печатью, Хаширама к двадцати годам разобрался с семью печатями огненной стрелы. Тобирама придумал теневых клонов и предложил Хашираме нечто подобное, но только из мокутона. Его печати многослойные, сложные и крепкие, без труда держали Кураму в теле шиноби, хаширамины же топорные, бестолковые и неуклюжие. Почти все хаширамины принадлежали Тобираме, от призыва до взрывных печатей. Почти все его техники принадлежали брату, от стены из мокутона до «многорукого Будды». Тобирама ночи напролёт стоял рядом и подсказывал, показывал, куда и как должна течь чакра, чтобы получилось. Тяжёлый нрав, упрямый, почти несломимый, немного злой по утрам и ленивый к вечеру. Хаширама знал, как Тобираму изловить: где-то между ленью и гневом. После заката и до рассвета, пока лень ещё не обернулась гневом. Догнать, поймать и удержать, ведь, несмотря на усталость, вырывался брат рьяно, почти отчаянно. Если удержать, то он раболепно затихнет, даст обнять и погладить, утащить в тот закуток на окраине Конохи, что они звали домом. А там ласкать: целовать, гладить, сжимать, и шептать на ухо, забывая дышать. Тобирама смеялся, смущался, стонал, кричал. Он делал всё, что хотел, а Хаширама позволял. После заката и до рассвета Тобирама был слишком ленив, чтобы прогонять от себя Хашираму. После рассвета и до заката слишком сердит, чтобы Хашираму к себе подпускать. Но они всегда рядом: работали вместе и спали вместе. Тобирама на столе, Хаширама за столом. Хаширама на футоне, Тобирама на Хашираме. И ленивый, и злой, он отчаянно вырывался, но всегда поддавался, всегда острословил между поцелуями, сузив остроглазый взгляд. Поддаваться ему Хаширама любил, только ответной любви не сыскал: такому, как Тобирама, скучно гнуть стрелы — прямые, хрупкие и бестолковые. Куда занятнее завязывать, затягивать узлы, хвататься за конец верёвки среди их путанной своры — копошиться внутри себя и тянуть со дна новую технику, новую печать, новую идею. В ответ на хаширамин страстный шёпот Тобирама рассказывал про какой-то Эдо Тэнсей, в ответ на поцелуй говорил про Хирайшин. Летящий Бог Грома, созданный хмурым богом поздних подъёмов по утрам. Ставь печать и перемещайся. Не иди, не беги, не несись; кинь кунай — всего-то. Хашираме его не догнать, ведь он не бежал, он летел сквозь время и пространство. Он везде, его нет нигде: на периферии виделось его лицо, но стоило повернуться, как он исчезал. В толпе на улице из окна узнавалась его серебристая макушка, но стоило позвать, как он осыпался тенью. Бесшумный, бесстрастный и бесстрашный. Гибкий, легкий и быстрый. Несломимый, непродавимый, несгибаемый. И чем старше он, тем дальше от Хаширамы. Далёкий. Недосягаемый. Иногда кажущийся наваждением, игрой теней и пьяным бредом. Тобирама — то, чего нет в Хашираме. Тобирама — то, чего Хаширама бы отчаянно в себе хотел. Не ждать и не бояться, не отступать и не сдаваться. Хаширама всё это умел, но как-то вяло, отходчиво и безыдейно, брат же не сдавался рьяно, не отступал отчаянно, не боялся почти бездумно, а не ждал почти безумно. Он не ждал Хашираму. На поле битвы только моргни, Тобирама уже там, куда Хашираме не добраться даже мокутоном, даже глазом усмотреть едва. На поле битвы Тобираму несло, уносило всегда в самое пекло, а у Хаширамы сердце болело. Страшно, сдаться бы и отступить, утащив брата (и клан) туда, где тихо и безопасно. Хотел сотни раз, попытался ни разу. Если бы попытался, брат не стал бы вырываться, мирно поддался и разочаровался. Тянуться к солнцу, обжигаться, но тянуться. Греться его теплом, его светом, ловить в ладони, щурясь от удовольствия. От почти восторга. Стонать тихо и робко, обнимать за плечи так кротко, будто можно сломать, будто он не силён и не крепок. Бояться моргнуть и едва дышать, вдруг наваждение, вдруг пьяный бред. Вдруг его поалевшие щёки Хашираме лишь чудились. Неторопливый и терпеливый, Хаширама так редко бывал под ним, что всегда забывал, почему так любил ему отдаваться. Тобирама сдержанный, немного грубый, слегка неумелый, но он всегда смотрел в глаза не отрываясь, дышал запалено и мерно. Так близко к солнцу: видно зубчатый край родинки на его носу, кончики спутанных ресниц. Отдаваться ему или брать его, спать с ним или работать с ним, говорить с ним или молчать с ним — Хаширама готов стать пеплом. Быть под ним и на нём, но чаще всего — рядом с ним. Ластиться под руку после принятого им решения, которое Хаширама одобрил: гладь, обнимай, целуй (я заслужил!). — Отдадим биджу деревням за так! Брат даже не морщил нос, будто не знал, что Хаширама сказал эту глупость, чтобы получить его. Хаширама сотворил много глупостей и сотворит ещё, чтобы забрать его себе. Тобирама только Хашираме брат. Так сложилось — и только Хашираме повезло. Так случилось — и только Хаширама получил право тянуться к солнцу. Тобирама приласкал сам лишь однажды: выбрать Хокаге было верным решением, а назначать Мадару — глупым, Хаширама в который раз не пошёл за своей глупостью (хоть и хотел), а пошёл за братом (хоть и без привычного рвения). Целовал Тобирама чутко, гладил медленно, а улыбался коротко и благодарно. Мадаре не достался титул, он был унижен, а Хаширама счастлив. Тот день запомнился разочарованным взглядом Мадары, своей робкой печалью, но больше всего ярким смехом Тобирамы. Брат нечасто бывал таким. Таким — это близким. Таким — это благодарным. Таким — это греющим, а не сжигающим. Ворчливый, горделивый и честолюбивый. Внимательный, отходчивый и находчивый. Но больше всего капризный. С Хаширамой почти обнаглевший. Тобирама подкрадывался бесшумно, прикасался мягко. У Хаширамы подкашивались ноги, а брат хохотал. Каждый раз хохотал, и смех его ещё долго звучал в голове. Не понять, Хаширама вздрагивал, потому что пугался или хотел развеселить Тобираму. Скорей всего это дрожь предвкушения. Вздрогни — и наслаждайся. Вздрогни — и Тобирама твой. Обернись его смехом, набей им карманы, впитай кожей, пусть несколько смешинок останется в волосах, и он стряхнёт их на ваш футон перед сном. Вздрагивай из раза в раз, может, это единственная причина, почему он всё ещё здесь. Почему он с тобой. Острословый рот изогнулся в лукавой улыбке, когда Хаширама повязал ленту с колокольчиками ему на запястье. «Непредсказуемый» — ещё одно слово о Тобираме: отовсюду звон, не узнать, где он. Он везде, и он нигде. Бестолковый Хаширама бежал на каждый перезвон колокольчиков. Думал, что поймал его, но сам попался. Бежал по узким улочкам в надежде взглянуть хоть украдкой, заглядывал за углы в резиденции, вдруг, он дурачился. Но он изводил. Вместо Тобирамы в их доме игривое постукивание колокольчиков: за стеной, за тонкими сёдзи, в нише под полом и за спиной, он раскинул руки для тёплых объятий. Хаширама тянулся не глядя, не видя, брат прикасался в ответ. Оглянись — он пропадёт за звоном колокольчиков. Замри и поддайся — он поцелует в шею, шепнёт на ухо: — Поймай меня, и я твой, весь твой, навсегда твой. Просто поймай меня. Получалось, он не хаширамин. Не весь и не навсегда. Чей-то ещё. С кем-то ещё. Для кого-то ещё. «Не хаширамин» больнее, чем «далёкий». Он мог быть далёким, но всё ещё хашираминым, только его солнцем, только его теплом. Заманить, изловить и запереть в объятиях: сделать Тобираму своим навсегда. Брат сам предложил, Хаширама не в праве отказать. Ловить на горячий рамен, Тобирама падок на вкусную еду, но изворотлив, неподатлив, мокутон плохая защита от Хирайшина. Он съел свой рамен, забрал хаширамин и оставил после себя звон колокольчиков. Лозы отдалённо напоминали очертания его тела, но Хаширама долго не сводил с них взгляд. Ночью ловить нельзя, брат был открыт и безоружен, сам пришёл и кинулся в объятия, но Хаширама не рискнул. Тобирама позволил исцеловывать себя и на оголтелые оторопелые «люблю» только раз ответил: «И я тебя. Люблю тебя». Провёл с Хаширамой ночь, встретил с ним утро таким же беззащитным, а ближе к полудню с сомнением смотрел на новую технику Хаширамы: голыми руками ловить оружие. Бестолковая, неуклюжая, опасная, но Тобирама кинул кунай в полную силу, не успеешь — убьёт. Хаширама не успел, зажмурился, встречая острие лицом, но касания не случилось. А вот брат успел, потом ругал громко и долго, а Хаширама молчал. Как изловить солнце, чтобы не сжечь себя до нутра? Как сделать солнце своим, чтобы оно больше никому не светило? Как признаться, что не могло быть большего счастья, чем умереть от его тепла? Под ним, на нём и рядом с ним гореть, сгорать. Стать для него столь же значимым, насколько он значим для Хаширамы. Быть его солнцем. Его теплом. Его светом. Чтобы он, сидя дома, говорил: «Хочу домой», — но на самом деле хотел к Хашираме. Чтобы Хаширама стал домом для Тобирамы. Тобирама пришёл в резиденцию к вечеру, молчаливый и уставший, забрал из рук Хаширамы свиток, назвал дубиной и наглаживал ему путанные волосы до глубокой ночи, пока не пришло время идти домой. Брат говорил мало и неохотно, но всё же лёг к Хашираме на футон, сквозь сон его голос казался печальным: — Думаешь, ты мне не дорог? Хаширама думал, что дорог, но недостаточно. Не так сильно, как хотелось. А как хотелось? Чтобы Тобирама засыпал с мыслями о нём и просыпался с мыслями о нём. Чтобы Хаширама был значимым, а всё (и все) вокруг — нет. Чтобы ничего (и никого), кроме Хаширамы, не существовало для него. Чтобы Тобирама весь и навсегда стал хашираминым. Тобирама безликая тень, когда уставший, отсвет зеркала на стене, когда счастлив. Он —тёплый рассвет по утрам и греющий закат к вечеру. Он — полыхающее солнце между рассветом и закатом. Не вспомнить и дня, когда Хаширама не бежал за ним, не тянулся, не обжигался: любознательный и прозорливый, брат не только целовался по ночам с красавицей Аей, он спал с ней. Такой юный и такой пылкий, Тобирама даже не прятал алые засосы от отца, даже не получал выговор за свою пытливость. Хашираме было под двадцать, когда он впервые украдкой увидел маленькую грудь тощей и долговязой Токи, и этот вид долгие ночи преследовал его в кошмарах. В двадцать первый день рождения Хаширамы брат пришёл с мешочком золотых и сказал, что там хватит на ойран. «Развлекись, тебе понравится», — он улыбнулся, погладил по волосам, а рука его обжигала. Сжигала. Прожигала насквозь. Тогда даже его силуэт вдалеке стал размываться. Тобирама держал в руках меч умело, управлялся с вакидзаси без труда, тайдзюцу, гендзюцу по зубам, легко дались техники инь-янь и без сопротивления отдался Хаширама. Той ночью не было ойран. Хаширама, стыдясь и заикаясь, признался, что ещё не целовался ни разу, и Тобирама с готовностью подставил под его поцелуи свой острословый рот. Хаширама и подумать не мог, что будет спать с Тобирамой, но, когда это произошло, показалось, что не могло быть иначе. Всё будто стало на свои места, Хаширама хотел его защищать, а не догонять. Хаширама хотел знать, что он невредим, а не стать лучше него. Может быть, только самую малость, ведь до конца не понимал, чего хотел больше: быть с Тобирамой или быть Тобирамой. Быть с Тобирамой восхитительно. Быть Тобирамой наверняка ещё лучше. Тобирама взял его не первым, первой у него была красавица Ая. Тобирама отдался ему не первому, первым у него был смазливый Хаято. Черноволосый кудрявец с ярко-красными губами — это всё, что осталось в памяти о Хаято. Хаширама застал его с Тобирамой в яркую летнюю ночь, когда пустился по коридорам в погоне за тихими стонами. Заглянул в одну из комнат и испугался широко разведенных в сторону коленей, раскрасневшегося лица и вспотевшей блестящей в свете луны шеи. Тонкое и прыткое тело Хаято прошло сквозь взгляд, а вот колени Хаширама узнал сразу. Хаято убили через несколько недель после этой ночи, Тобираму не опечалила его смерть, а Хаширама тогда впервые не побежал за братом. Остановился. Подумал. Должен же быть какой-то смысл в том, чтобы спать с мужчиной. Для чего-то же Тобирама это делал, но Хаширама не станет (так ведь?!). Он начал с одного пальца: странные, невнятные, неинтересные ощущения. Это от них щёки брата разрумянивались, а на шее проступал пот? Добавил второй и стал заходить глубже: приятно, членом должно быть лучше, но не настолько, чтобы решиться попробовать. Хаширама готов отстать от него. Много лет думал, что готов, что никогда не станет, но стоило Тобираме однажды обмолвиться, как тут же согласился. Ощущать на себе тяжесть его тела — вот в чём был смысл. Видеть его таким, каким он больше нигде не будет — вот для чего это нужно было делать. Хаято мало прожил, Хаширама тогда ещё не понимал, что хотел быть с Тобирамой. Его одолевала печаль, но не ревность. А к Ае ревновал. Красавица Ая — ровесница и любовь детства Тобирамы. Красавица Ая — белокурая и звонкоголосая дочь старого друга Буцумы. Красавица Ая поистрепалась с годами и подурнела после родов. Трёх, кажется, родила двух милых дочек и очаровательного сына. Красавица Ая не стала ни женой Тобирамы, ни матерью его детей и уже давно перестала быть его любовью, но Хаширама всё равно брата к ней ревновал. Может, потому что она осталась жива. Может, от того, что она любовь Тобирамы, пусть и угасшая, но взаимная. Может, дело в том, что Хаширама боялся, что никогда не был его любовью и никогда не будет. Сколько раз Тобирама спал с ней до Хаширамы? А сколько раз после? Сколько чаровал её? А сколько чаровался ею? Хаширама ещё будучи невинным мальчишкой лет восемнадцати часто слышал, как ребята помладше шептались, и щёки их рдели от рассказов о том, как Тобирама расталкивал носом острые коленки Аи и пропадал где-то глубоко между её прекрасных ног. Что он там искал? И если нашёл, то почему туда не вернулся? Хаширама тогда не видел даже маленькой груди Токи, но всё же порывался поластиться к милой Момо. Получил затрещину за поцелуй в губы, отчего немного поубавил пыл, а там и Кагама, отец Аи, её замуж за младшего сына главы клана Инузука выдал. Взрослые ещё долго разговоры водили о том, что первого дитя Ая понесла совсем не от мужа. Она родила смуглую рыжеволосую девочку спустя пару лет замужества, а Хаширама тогда уже спал с Тобирамой. Она родила черноволосую белокожую девочку в год создания Конохи, а Хаширама тогда уже любил Тобираму. Она родила белокурого мальчика, несколько лет уже как перебравшись в деревню вместе с мужем, а Хаширама, сидя у неё в доме, наглаживал кунай в кармане и прикидывал: если пробьёт ей череп насквозь, то успеет ли поймать младенца, что лежал у неё в руках? Не успел бы. Кунай остался в кармане. Тобирама хохотал в ответ на сердитый взгляд: — Зачем мне чужая жена? — Не чужая жена, а Ая, ты любил её, помнишь? — А ты до меня никого не любил? — Нет, не любил до тебя и после тебя не смогу. — Получается, что все белянки мои дети? Все — нет, этот — возможно. Кагама поспешил выдать Аю замуж, а Буцума никогда не был к Тобираме строг, спускал с рук хамство, позволял курить и выпивать. Он считал, что если Тобираму останавливать, из него ничего не выйдет, и боялся своё лучшее дитя превратить в ничто. Тобирама не женился, не завёл детей, не построил дом, не зажил тихо с семьёй — не сделал того, что ждали от сына Буцумы, а Буцума позволил. Но это не значило, что у Тобирамы не может быть детей. Детей от чужих жён. От Аи, например. Буцума не останавливал Тобираму, и Хаширама не стал. Насколько ниже по течению найдут тело Аи, если задушить её и и ближе к полуночи выбросить в реку на окраине Конохи? Ая думала, что могла обнимать Тобираму, а Тобирама считал, что мог улыбаться Ае. Смеяться с ней, пока она держала на руках ребёнка так похожего на него. Тобирама хохотал в ответ на обиженное сопение: — Снова Ая? Я ещё и с твоей Момо… — И с Момо? Сколько раз, когда и как? — Раза три, не знаю, не помню. — Вспоминай. — Зачем? — Хочу знать. — Давай тогда начнём с тебя. Насколько глубока Мито? Настолько, чтобы видеть Хашираму в постели с Тобирамой с первого дня свадьбы и молчать. Возможно, за часы до церемонии она углядела, как Хаширама брал брата на её брачном ложе, но смолчала. Сберегла достоинство и честь отца вместо своего счастья. В ночь после церемонии она не поддалась, а Хаширама напирать не стал. Впервые они занялись любовью спустя месяц после заключения союза, Мито была тиха, а Хаширама испуган: что если Тобирама больше к себе не подпустит? Затаит обиду и злость? Если ему не нужны чужие мужчины точно так же, как и чужие женщины? Но брат только спросил, почему так долго тянули и понравилось ли. Отчего-то Хашираму кольнуло обидой. Зачем-то Хаширама соврал, что понравилось. Тобирама никогда за ним не гнался, поэтому не ревновал. Тобирама никогда не гнался за Аей, поэтому так легко отпустил. Тобирама никогда и ни за кем не бежал; никогда и ни с кем не делился; никогда и никого не ждал. Ревновать кого и к кому: Хашираму, который после каждого секса с женой приползал к его ногам и, содрогаясь, просил прощения? Может, Аю, которая в день свадьбы сбежала из поселения Инузука, а когда её нашли в лесу через несколько дней, она шептала его имя? Тобирама бы продолжил спать с Аей, если бы захотел. Тобирама бы перестал спать с Хаширамой, если бы захотел. Всё, что хотел, все, кого хотел — он не умел ревновать, ведь никогда этого не делал. А Хашираме бы хоть разочек нарваться на его робкую растерянную ревность. После выдуманных ночей любви с Мито Хаширама кидался не в ноги к брату, а на стул, устало рассказывая, что жена ему досталась ненасытная и неутомимая. Тобирама кивал и присвистывал. После горячих выдуманных ночей любви с Мито Хаширама кидался не на стул, а на диван, что стоял у стены, и туго запрокидывал голову, чтобы брат точно увидел засосы, что оставил неумелый клон. Остроглазый взгляд долго на Хашираме не держался, Тобирама зевал и звал к себе разбирать бумаги. После самых горячих выдуманных ночей любви с Мито Хаширама кидался не на диван, а на брата, чтобы обнажить исцарапанные плечи. Тобирама не ревновал, а недоумевал — царапины странные, будто мужские, в расстояние между пальцами поместится вся ладонь Мито. Хаширама никогда не осторожничал с братом и теперь не стал. Сознался сам. Он рассказывал, а Тобирама смеялся: — Я не ревную, потому что не сомневаюсь в тебе. — Я сомневаюсь в себе, а не в тебе, прости. — Может, к Мадаре разок другой ревновал. — Думал, он важнее? — А разве нет? — Пару раз... Так казалось. — А сейчас? — А сейчас я знаю, что это неправда. Первый раз — когда Тобирама выдал отцу его тайные встречи с Мадарой. Хаширама чувствовал себя преданным и обманутым, а ещё слабым и ничтожным, ведь не углядел слежку. Удирал на берег реки в надежде сыскать поддержку в Мадаре, а находил утешение. Тогда казалось, что они похожи. Почти одинаковые. Мадара тоже был первым сыном в семье, у него тоже умерли все младшие братья, кроме одного, он тоже больше не хотел никого терять. Тайные посиделки у реки никогда не были тайными, но в те дни Хаширама был к Мадаре ближе, чем к Тобираме. Мадара успокаивал, Тобирама же злил. Злили отец и клан. Нестерпимо злила даже мать, когда одёргивала от перепалок с отцом. Хаширама не уходил, а убегал от них, желая увидеть Мадару, просидеть с ним до глубокого вечера и ждать следующей встречи. Было всего несколько встреч, но Тобирама следил за каждой, про каждую рассказывал отцу. Хаширама чувствовал душное напряжение, граничащее с болью, пока Буцума спрашивал о том, чего не мог узнать без Тобирамы: «есть младший брат?», «владеет вакидзаси?», «сын Таджимы?», «мать умерла?». Хаширама скрипел зубами, кивая. Тобирама мог умолчать хотя бы о том, что Хаширама так же охотно рассказывал Мадаре о себе, но выдал всё. Ничего не забыл, ничего не приврал. Не повёл даже глазом, когда Буцума отвесил Хашираме звонкую оплеуху, должно быть считая, что она заслужена. Хаширама не разговаривал с Тобирамой день-другой, а когда заговорил, брат отозвался холодно, не скрывая брезгливости. Хаширама тёр нос, пряча тихие всхлипы за смехом, и хотел на берег реки. С братом острые углы сгладились быстро, а вот отец ещё долго был настороже, доверял с опаской, и Тобираме наказывал присматривать. — Мало ли, что взбредёт в глупую голову. Буцума так и сказал, Хаширама это случайно услышал, снова злился и на брата срывался. Он непременно бы прикрыл Тобираму и все его тайны, так почему же Тобирама этого не сделал? Не выдал бы под страхом смерти, а он повёлся за родительской похвалой. Тобирама любил отца, восхищался им и не стал бы лгать. Да и что себе можно надумать, пока с семьёй Хаширама грубый, несдержанный и злой, а с Учихой на тайной встрече — счастливый. Глупость, наивность, предательство, будь Хаширама на момент первой встречи с Мадарой чуть старше, может, близость, любовь. Тобирама слышал, как Хаширама смеялся с Мадарой, и слушал, как он кричал на мать. Рассказать отцу — и ранить сердце Хашираме или умолчать — и Хашираму потерять? Для Тобирамы выбор оказался очевидным, а для Хаширамы болезненным. Но в один из дней брат признался, что тоже мечтает о мире, только не так наивно и бестолково. Он объяснял, что нужно перемирие между сильнейшими кланами, пока его нет, не видать и мира. Нужен союз между Сенджу и Учихами, но их отец к этому не готов и никогда готов не будет. Хаширама больше не хотел на берег реки. Ночами нетерпеливо заползал на футон к Тобираме, нырял под одеяло с головой и тихо, едва дыша, спрашивал, как к этому перемирию можно добраться. Для начала стать главой клана и непобедимым воином. Если получится, можно попробовать с Учихами договориться. Ночами брат нашёптывал свои мысли и идеи, не смыкая глаз до утра, а днями Хаширама наглаживал его спутанные волосы. Второй раз — когда Мадара таки пошёл на мировую. Тобирама не пришёл на заключение союза из вредности, не был этому союзу рад. Когда говорил о перемирии с Учихами, он не думал, что их главой станет Мадара. И Хаширама не думал, опечалился, когда узнал, что Мадара очень силён, что им не избежать боя, но Тобираму вела не печаль, а какое-то раздражение, схожее с злостью. Капризный больше, чем обычно, он выводил Хашираму из себя с упорством, спорил, язвил и не боялся перегнуть, с трудом балансируя между хамством и оскорблением. Несколько дней церемоний, празднеств, попоек, Тобирама не пришёл ни на одну и ни разу не пустил на свой футон ночью. А на хаширамино «что не так?» отвечал лениво и колко: — Я думал, что в твой союз с Мадарой входит совместный сон. — В наш союз, родной, и не с Мадарой, а с кланом Учиха. — А в нашем... Союзе с Учиха есть пунктик о шаренгане? Хочу один. Если нет, то мне плевать и на Учих, и на союз, и на тебя. — И на меня? — На тебя особенно. Ты — посмешище в глазах Сенджу, тебя считают дураком и простаком Учихи. — Почему ты злишься? — Потому что я согласен с ними. Может бы и задело, если бы Хаширама не знал, что Тобирама этого и ждал. А может, никак бы не задело, ведь Хаширама достиг своей цели, и даже скверные выходки брата казались мелочью. Не беда, что он не пускал на футон, ерунда, что он не обещал Учихам дружбы. Хаширама ляжет на полу и сам пообещает дружбу, будет спать сладко, а дружить крепко, за них двоих. Хаширама не злился и не винил Тобираму, говорил как всегда, как всегда тянулся, но ещё никогда не чувствовал к нему столько равнодушия. Если брат сам не хотел радоваться перемирию, то мог просто остаться в стороне, подождать, пока всё утрясётся, и занять своё место в Конохе рядом с Хаширамой. Мог бы рассказать, в чём беда, но отмалчивался и огрызался. А вскоре перестал и огрызаться, был тих, холоден и безмолвен. Хаширама избегал встречи с ним: вставал ещё затемно и пускался вон из дома, к Мадаре; от Мадары возвращался поздно ночью, и спешил заснуть. Только когда они перекидывались парой сухих слов («крыша в спальне протекла», «я завтра приду пораньше и посмотрю»), Хаширама ощущал дымку печали. Неужели всё так и закончится? Тобирама будет всё сильней закрываться, а Хаширама будет на это просто смотреть? Брат не придёт извиняться. Да и разве есть за что? Тобирама воспринял союз с Учиха как угрозу, Хаширама же — как шанс. Мадара был другом Хаширамы, а Тобирама брата Мадары убил. Они оба правы. Или оба не правы. Или прав кто-то один. Так часто случалось, но они всегда могли договориться, а в этот раз не стали. Даже не попытались. Хаширама ушёл к Мадаре, а Тобирама в себя. Коноха упорно строилась, брат ещё упорнее молчал и растерялся, когда Хаширама подошёл к нему со спины и обнял, пробурчав невнятное: — Я так больше не могу. И затих, ожидая взбрыка, но Тобирама не вырывался. Игнорировал, не отвечая даже на самые пылкие речи. Хмурясь и сторонясь, уходил с футона на террасу, когда Хаширама рядом ложился, и обратно с террасы на футон, когда Хаширама приплетался следом. Вскоре стал говорить чаще и охотнее, пару раз даже удивился, что Коноха строилась так быстро. Получается, следил? Как долго и как внимательно? Хаширама подался к нему, оголтело, бестолково улыбнулся: — Весь секрет в мокутоне. И припал к его губам, наверное, в самом нежном поцелуе за всю жизнь. Целовал и понимал: без Тобирамы он мог жить (работать, сражаться), но только с ним мог быть счастлив. Брат противиться не стал и быстро раздобрел. Его обычно ленивое внимание стало напористым, Хаширама тогда получил от него столько ласки, сколько не мог упомнить за жизнь. Тобирама соскучился, и Хаширама тоже, но не осознавал, как сильно: обнимал его ночами нервно, исступлённо, а с приближением утра думал, что мир рухнет, если он Тобираму отпустит. Каким же хрупким этот мир казался по утрам, такими же крепкими были объятия Хаширамы. Пара коротких ссор, когда он не ощущал близости с Тобирамой. За долгую жизнь — это мгновение, но оно отпечаталось в памяти ярче бесконечного вороха кротких ночей. Яснее нежности помнилась собственные глупые злость и безразличие, долго не уходил из памяти холодный и брезгливый тон брата. Будто это важно. Важнее всего, что случалось между ними. Отец не учил их беречь и защищать, они сами этому научились, но сперва поняли, что этого хотят. Знали о своей воинской ценности и о своей бесценности друг для друга: Тобирама его берёг. Как умел, как получалось, в своей лениво-агрессивной манере. Мадара всегда был силён и опасен, но после смерти Изуны стал тревожнее и злее, Тобирама защищал от него Хашираму, не мог бы иначе, и иначе не стал. В прошлый раз на помощь пришёл отец, а в этот раз у него не вышло. Он всегда закрывался в себе, когда не знал, что делать, это случалось так редко, что Хаширама однажды забыл и больше никогда при жизни не вспомнил. Но вспоминал каждый раз, когда умирал. Помнил, как ругались, ещё лучше помнил, как мирились. Не забыл, как кричали, и боялся забыть, как шептались, словно нет ничего такого же хрупкого, как их слова о любви. Словно нельзя говорить иначе — сломаешь, но так лишь казалось. Они крепкие, как Тобирама, такие же гибкие, такие же сильные. Иначе их бы не пронесли через всю жизнь, с тобираминого первого вздоха до хашираминого последнего. Иначе бы Тобирама не оставался рядом после ссор, не высиживал бы допоздна в резиденции, когда любой другой бы ушёл. Мито уходила, даже Мадара уходил, один лишь Тобирама сидел рядом до самого вечера, клевал носом, предлагал помочь или закончить завтра. А когда Хаширама соглашался, то приходил с утра и видел, что всё доделано. Удивлялся, как в полумраке свечи Тобирама не наставил на бумаге пятен, и думал, не секунды не лукавя, что должность Хокаге больше подходила ему. Но каждой деревне нужен свой бог, а каждому богу свой гений для того, чтобы ставить цели и их достигать. Тобирама и ставил, и достигал без своего бога. Он сам себе бог, и чакры в нём пусть и намного меньше, чем в Хашираме, но всё ещё намного больше, чем в обычном шиноби. Он сумел использовать суйтон без озера или реки рядом и научил этому Хашираму: проникать в почву, доставать чуть ли не до нутра земли, чтобы зачерпнуть воды для техник. На ту же глубину, откуда он достал эту идею и воплотил в жизнь. Мокутон — наполовину суйтон (на главную половину, ведь она схожа с Тобирамой), но отдельно от дотона Хаширама плохо с ним ладил. Капризный и холодный, он нередко не отзывался на сложенные печати, даже когда Хашираму стали называть богом. Брат смеялся, а Хаширама думал, что техника получилась. Техника призыва улыбки на лице Тобирамы — это была она, а не водная стена, Хаширама всегда их путал. Хаширама всегда любил свалиться навзничь и, пока Тобирама над ним смеялся, щуриться от удовольствия; получить по загривку деревянной катаной и с трудом дышать от радости, слушая его хохот. Даже когда отстал от Тобирамы, не разлюбил этого делать. Потому что брат тянул руку, чтобы помочь подняться, прижимал ладонь к загривку и спрашивал: «Больно?». Всё детство Хашираму терзало желание нарваться на страшную рану и этим заполучить себе брата. Заплатить болью за заботу и внимание. Не то чтобы это желание пропало с возрастом, оно всего лишь перестало терзать. Иногда, когда Тобирама приходил домой позже обычного, Хаширама думал: «Вот бы в межреберье рану», — да такую большую и страшную, чтобы брата заботила только она (только он). В детстве так и не решился, сейчас же раны затягивала регенерация. Хаширама упустил свой шанс. А вот заботиться о ранах брата никогда не мечтал, только мстить за них, оберегать от них. Порезы, ушибы, переломы, ожоги, помнил каждую из ран Тобирамы, но хотел забыть лишь ту, которая случилась, когда Хаширама ему ещё был только братом. Ударом дотона Тобираме раскурочило броню, а его тело от грудины до паха стало какого-то страшного цвета. Хаширама не видел такого до того дня и после не видел. Кусками — цвет варёной крови, местами — цвет жареного мяса. Тобираму рвало кровью, похожей на грязь, лицо посерело, а губы посинели. Отец думал, что Тобирама не переживёт ночи, но рук с медицинским дзюцу с его живота не убрал. Они так и просидели до рассвета: отец молчал и упорно лечил; Хаширама рычал, рыдал, скулил, кричал, лишь иногда затихая. А к утру прибился под бок брата и замычал сквозь закрытый рот, впадая то ли в бред, то ли в беспамятство. Хашираму тогда спас утробный и тяжёлый стон брата. Если Тобирама был близок к смерти, то Хаширама к безумию: Буцума немногим позже рассказал, что Хаширама пробыл в своём беспамятстве всё утро. Тёрся щекой о плечо Тобирамы и мычал, не слыша ни отца, ни мать. Только душеспасительный стон брата услышал. Тобирама очнулся через несколько дней. Хаширама гладил слипшиеся посеревшие волосы, когда он тяжело открыл глаза. Тихое утробное «брат» казалось наваждением, Хаширама встрепенулся не сразу, но тут же осел: Тобирама тянулся к нему рукой. Касание не причинило бы ему боли, Хаширама понимал это, но всё равно не коснулся. Брат не дал себе закашлять, когда рвано схватил губами воздух; выровнял дыхание на мелкие вдохи, короткие выдохи и повернул голову. Попытался улыбнуться. Хаширама упал ему под бок. Боялся моргнуть, спугнув своё наваждение, ведь где-то там, за беспамятством, может всё ещё тёрся о плечо брата и скулил перед его остывшим телом. Беречь Тобираму — самое первое осознанное желание Хаширамы, но как защитить, когда он так далеко? Когда он так отчаянно? Не вспомнить даже раза, когда он дал уберечь себя хотя бы от мелкой раны, но позволил залечивать ту, страшную. И на откровенную глупость: «Больно?» Он отвечал откровенной ложью: «Нет». А навсегда запомнить хотел лишь одну из ран. Хаширама сам её оставил, Тобирама сам о ней попросил. Растормошил глубокой ночью, протянул кунай, гулко произнёс: «Режь» Попятил ближе изрезанное лицо. Две глубокие раны на белёсых щеках он оставил себе сам. До того как пришёл к Хашираме, остановил кровь, дал подсохнуть и оттолкнул от себя ладонь с медицинским дзюцу: «Режь глубоко». Чтобы остался шрам. По одному на каждого из братьев: обе щеки для двух очаровательных младших, а подбородок для милого старшего. Порезы тонкие, аккуратные, Тобирама не уродовал себя, если бы он дал промыть и залечить, следа бы не осталось. Хаширама тянулся к нему, чтобы убрать эти два, а Тобирама подсовывал в его ладони кунай для третьего. Хаширама растерянно шипел у него над ухом о том, что разбудит отца, если Тобирама не даст убрать раны. А брат без тени сомнения отвечал, что они ему нужны для того, чтобы не дать себе забыть, что их было четверо, а не двое. Воспоминания тускнели и терялись, шрамы же оставались навсегда, и Тобирама хотел, чтобы его очаровательные отото навсегда с ним остались. И милый Анидзя тоже. Это всего лишь лицо, всего лишь шрамы. На Тобираме их десятки, и все они о боли, а нужен только один о любви. Брат знал, чего хотел. Всегда знал и в ту ночь тоже. Хаширама ему доверился, хоть и с долей сомнения. Отец, увидев Тобираму, даже глазом не повёл, будто ждал чего-то такого из рук вон странного. Будто это настолько очевидно, что в их доме ни разу не заговорили о его ранах. Никто ведь не удивлялся, что солнце светило, вот и Тобирама делал всё, что хотел, и для них это было привычно. Вот только в кошмарах Хашираму преследовал звук куная, скрежещущего по кости. Его куная по тобираминой кости. Разве не у всех так: он ранил своего брата, пусть и осторожно, пусть и просил бросить дурную мысль. И года ни прошло с его страшной раны, а Хаширама уже ставил новую. Много лет жалел, что согласился, но и отказать бы не смог. Тобирама всегда недоумённо изгибал острословый рот: — Разве это так важно? — Не могу перестать думать о том, что одна из таких ран может тебя убить. — Ни одна ведь ещё не убила. — Ты слишком легкомыслен. — Это ты слишком серьёзен. — Разве не должно быть наоборот? Хаширама любил иной раз припасть к любому из его шрамов, не в ласке, не в поцелуе даже, а в каком-то робком, безмолвном разговоре. Одно долгое прикосновение: «я боюсь тебя потерять»; одно короткое: «надеюсь, ты боишься потерять меня». Но ничего не дарило большего покоя, чем наглаживать его изрезанные щеки. Большим пальцем нащупать грубо сросшуюся кожу или прижаться к ней губами, и замереть, закрыв глаза. В глубоком полусне то ли думать, то ли чувствовать: «как хорошо». Так хорошо, как могло быть только с Тобирамой. Свежих ран брата Хаширама боялся, а заживающие ненавидел. Раны, ставшие шрамами, едва выносил, но с годами свыкался — они неотделимы от Тобирамы. Они и есть Тобирама. Любой из них Хаширама знал лучше, чем отца или мать, может, лучше, чем родную дочь, но большой любовью любил только те, что Тобирама себе сам на щеках оставил. В культуре Сенджу никогда не почитали шрамирование, но на брате оно выглядело цельно. Так, будто нельзя иначе. Словно без шрамов он не Тобирама вовсе. Он не Тобирама без ершистых приветствий по утрам, не Тобирама без усталого ворчания на работе, совсем не он без недовольных вздохов после поцелуя в висок. Тихое утро — поветрие тяжелого дня, Хаширама любил на его: «когда проснуться успел?», смазанное зевком, ответить поцелуем в висок, чтобы работа задалась точно. На недоброе сонное шипение отвечать бодрым смехом и давать ему немного подремать на своём плече. Хаширама верил и в него, и ему, а ещё ценил, любил, но первостепенно — восхищался: это же сколько нужно прыти, чтобы будучи двенадцатилетним мальцом, отца положить на лопатки? Сколько таланта нужно? Наверное, ещё в детстве Хаширама сделал его своим теплом. Должно быть, тогда Хаширама и полюбил ему поддаваться. Ничтожная мелочь: чуть медленнее, чем мог бы, уходил от удара, бил чуть слабее, чем было сил. Смотрел, как его милый брат становился всё ярче: из тусклого огонька в ослепительное солнце. И ни дня не жалел, ведь иногда, чтобы огню разгореться, на него нужно подуть. Нужно наглотаться дымом и пеплом, чтобы потом греться его теплом. Поддался однажды, дважды, трижды, а потом стал получать по загривку так часто, что Тобирама отказался тренироваться с ним. — Ещё раз, и я выбью тебе зубы. Знаешь же, что другие не вырастут? — сердито говорил он. — Молодые и глупые, — закуривая, говорил отец. Но даже когда повзрослели, глупыми быть не перестали. Может быть, даже глупее стали, ведь Хаширама обожал тренироваться с братом и в детстве, и в юности, и когда стал главой клана, и даже деревни, а Тобирама всегда брал измором. Столкнётся в лоб — не получит и шанса. У него и с измором шансов нет, даже если Хаширама поддастся. Результат очевидный, процесс увлекательный. Устрашающий и безжалостный, дальновидный и расчетливый. Хаширама не хотел бы столкнуться с Тобирамой в настоящем бою. Любой Ками и ёкай, но только не шиноби, который мог ставить ловушки так, что не заметишь, даже смотря на них в упор. Он ведь нарвётся на каждую: наступит на печать Хирайшина, переместится не пойми куда, на краткий миг увидит Тобираму и упадёт в темноту его гензюцу, споткнувшись, повалится навзничь. А потом станет звать Тобираму, потянет руки, будто брат мог потянуться в ответ. Он по ладоням только бил, развеяв гензюцу, шипел сердито и недовольно: — Дерись, дурак! С кем? С ним?! Только верить, только ценить и любить, но первостепенно — оберегать. Беречь, будто он всё ещё тусклый огонёк, а не ослепительное солнце. Защищаться чуть хуже, бить чуть слабее, нарываться на каждую ловушку — это ерунда. Тобираме не нужно побеждать богов, ему нужно побеждать шиноби. Они слабее в сотни раз, они не жили впритирку с Тобирамой две дюжины лет, чтобы по наитию угадывать, где ждать печать, а где ловушку. Они не знали, на что способен Тобирама, а Хаширама знал. Знал всё: как будет мыслить, как станет действовать, откуда станет бить; как защититься от любой его атаки и чем атаковать, чтобы закончить бой. Хаширама слышал его усталый вздох каждый раз, как попадал в ловушку: — Я сломаю тебе колени… — А силёнок хватит, братец? — Пока ты будешь спать. — Ой, страшно, не могу! Теперь не лягу с тобой в одну постель! — Сейчас доболтаешься, я и правда тебя на футон не пущу. — Можно только одно колено, а? Хаширама ненароком, просто так замечательно сложилось, что чакру брата он всегда ощущал отчётливо. Мог углядеть даже её тонкую поволоку, что оставалась после Хирайшина. Мог идти за Тобирамой вслепую, вглухую, внемую. Было в этом что-то восхитительное — бездарный в сенсорике Хаширама чувствовал чакру брата, даже когда от скрытия она становилась бесцветной. Ни принадлежности к клану не узнать, ни даже стихии, но Хаширама всегда угадывал, где бесцветная чакра его бесцветного Тобирамы. Именно угадывал. Его тянуло к брату каким-то чутьём, каким-то забористым невнятным желанием. Тобирама уходил и уносил с собой спокойствие и терпение Хаширамы, без них обострялись тревога и растерянность. Не сиделось, не писалось, не думалось. Не жилось. Хаширама бесцельно пускался по улицам Конохи и всегда набредал на брата, но не тревожил. Объяснять ведь придётся, зачем пришёл (нестерпимо хотелось увидеть. Жуть просто как сильно хотелось!). Придётся столкнуться с тревожным взглядом (плохо? Нет-нет, всё прекрасно… Теперь). Придётся узнать, что Тобирама не терял ни спокойствия, ни терпения, расставшись с Хаширамой. Однажды по дурости подошёл, а потом долго не мог оправиться, убедить себя, что не в природе Тобирамы тянуться и ластиться. Он беспокоился, разве этого мало? (Мало!) Это настолько незначительно, что Хаширама больше никогда подойти не решился. Смотрел на брата украдкой, расшаркивая ногами, словно проказливый мальчишка. Надеялся, что Тобирама посмотрит в ответ, Хаширама ведь не скрывал чакру, не таился. Можно подумать, оказался рядом неспециально. Всякий раз, как Тобирама уходил, шёл следом случайно; случайно наблюдал поодаль; случайно чаровался им. А когда возвращался домой, мечтал о страшной ране, болючей и плохо сходящей. Она так сильно манила, что безвольная рука тянулась к кунаю, резалась лезвием в кровь, острие насквозь дырявило ладонь, скрежеща о кости. Хоть одну оставить на коже, чтобы протянуть к Тобираме, прося обработать и перевязать: «Подуй, пожалей, приласкай. Так больно. Так плохо!». Не раны, так кашель и температура. Хаширама всегда любил болеть, потому что всегда любил Тобираму. Слечь с жаром, чтобы с постели не мочь подняться, остаться дома и наслаждаться его заботой, пусть и через завесу слабости и головокружения. Сделать его своим, пусть и скоротечно. Стать его теплом, согреть жаром своего больного тела; стать его светом, осветить разрумянившимися щеками. Тобирама улыбался на все глупости, что сыпались с оголтелого рта. Одни Хаширама говорил осознанно, другие в бреду, но брат отвечал на каждую, будто это не глупость вовсе. Будто это настолько же важно, как и поправлять под Хаширамой подушку, то и дело сползающую к плечам. А важнее всего — часто и тесно прижиматься ко лбу губами и шептать взволнованно и печально: — Как ты себя чувствуешь? Так, как давно мечтал. Если Хаширама будет просто кашлять, Тобирама будет просто жить. «Не забывай пить отвары», скажет, может. Возможно, сам принесёт пару раз или пришлёт Хирузена, наказав заварить чай. Хаширама ненавидел начинать болеть, ведь никогда не пил настойки, не одевался тепло, не лечился, но когда Тобирама возвращался из резиденции, раболепно припадал ему под бок и стенал, что ничего не помогает. Не любил продолжать болеть, ведь Тобираме, чтобы остаться дома, недостаточно ни своих, ни хашираминых боли в горле и соплей. Он обещал, что по пути заглянет в госпиталь, попросит лекаря зайти и наказывал хорошо следить за камадо, ведь за порогом дождь и сырость. Он говорил, а Хаширама тёр нос, тихонько всхлипывая от обиды. Он ни разу не остался проследить, как Хаширама лечился и почему так долго шёл на поправку. Тобирама думал, что Хаширама взрослый и ответственный человек. А вот запускать болезнь Хаширама любил. Так, чтобы с трудом мочь подняться и сходить в туалет. Так, чтобы едва держаться в сознании. Так, чтобы Тобирама не отходил ни на шаг, тревожно поджимал губы, смотрел печальными глазами, тянясь то к подушке, то к одеялу, то к запаху кимоно. Хаширама не был ни взрослым, ни ответственным, он был отчаявшимся и влюблённым. Иногда — отчаявшимся от любви. Немного чаще — отчаянно влюблённым. И всегда — хотел себе Тобираму. Брат мог бы задержаться дома или прийти пораньше с работы, когда Хаширама начинал болеть. Мог бы оставить дела на потом, видя, что Хаширама не идёт на поправку, или даже утащить с собой в резиденцию, укрывать, поить тёплым молоком, иногда сталкиваться взглядами и улыбаться друг другу. Мог, но днями предпочитал отсиживаться поодаль, а ночами был холоден или же уходил на другой футон. Хаширама даже не знал, что в их доме есть второй, пока Тобирама не достал его из ниши в стене. Брат говорил, что при болезни нужен покой, а Хаширама сердито тёр нос, пряча всхлипы за сопливыми вдохами. Будь Тобирама чуть мягче, чуть нежнее, он бы понял, что Хашираме при болезни нужен он. Но брат всегда ложился так, чтобы можно было соприкоснуться, если обоим вытянуть руки, и всегда первым руку тянул. Хаширама бы не любил Тобираму так слепо и так глупо, если бы брат был мягче, легко гнулся и ломался. Дело не только и не столько в привычке, сколько в разочаровании. Хаширама быстро остывал, когда достигал цели. Хотеть стать отцом и мужем не то же самое, что отцом и мужем быть; стремиться к миру совсем не похоже на то, как в этом мире жить. Не то, чтобы ему не нравилось быть мужем или Хокаге, но представлялось это иначе (много любви и секса, ещё больше — интриг и приключений), и Хаширама знал, что разочаруется, если догонит Тобираму. Хватит тянуться к его руке сквозь топкую дымку жара, сплетаясь пальцами. Хаширама всю ночь падал из бреда в беспамятство, перед глазами мелькало лицо взволнованного Тобирамы, а когда чуть отходил, чувствовал сомкнутые ладони. Несколько дней жара за год, несколько дней неумелой заботы брата, Хаширама засыпал у его ног и просыпался у его ног, и был счастлив. А когда болезнь уходила, Тобирама черствел, делался холодным и сердитым больше, чем обычно. Знал, что Хаширама не лечился, но никогда не ругал, не кричал и не осуждал. Лишь спрашивал угрюмо и печально: — Тебе не нравится быть здоровым? — Я всегда здоров на целую половину. — Целой половины не бывает. — Да, поэтому только когда ты рядом, я чувствую себя нормально. — Если хочешь, чтобы я остался, то можешь просто попросить. — Знаешь же, что не могу. Вдруг отвлечёт от дел безотлагательных? Он не важнее Конохи. Вдруг брат будет вымучивать заботу? Он не важнее комфорта Тобирамы. Хаширама никогда этого не скрывал, Тобирама давно перестал делать вид, что это не так. Он любил Тобираму сильнее, чем Тобирама любил его. Ничего дурного. Никаких обид и проблем. Так случилось. И Хашираме повезло, что Тобирама ответил на его чувства. Позволил любить безумно и бездумно, пока сам отвечал тихо, ненавязчиво. «Без Тобирамы плохо. Без Тобирамы ужасно. Без Тобирамы никак!», могло стать обидно, будь это неправдой. Пусть сидит рядом, щебечет что-то пространное про Хирайшин, впутавшись пальцами в хаширамины волосы. Пусть идёт рядом, улюлюкая что-то про Эдо Тенсей, хватаясь за край хашираминого кимоно. Пусть будет рядом, когда сам захочет, а Хаширама будет терпеливо ждать. На двоих одна деревня, клан, поместье дом и футон, дни и ночи всю жизнь Тобирамы, а Хаширамы — почти всю. Ночевать без него во время миссий то же самое, что быть между бредом и отчаянием. Чёрствый голос отца пульсировал в висках: «Он не доживёт до утра». Хаширама боялся, что Буцума говорил не о той ночи, а об этой (о каждой, когда Тобирама уходил). Боялся, что не было того душеспасительного стона брата, Тобирама умер, а он обезумил. Никогда не умел засыпать без брата под боком, будь Тобирама хоть на соседнем футоне. Хаширама всегда рано ложился и рано вставал, просыпаясь ещё затемно, старался не шуметь, чтобы не потревожить брата. Смущённо, почти стыдливо смотрел на спутанные кончики серебристых ресниц. Мягкощёкий, податливый и уязвимый. Эти слова совсем не о Тобираме, к ним Хаширама не привык, поэтому не вставал рано поутру, а ждал, когда брат проснётся. Берёг его крепкий сон, а потом шёл на работу. Всегда боялся, что Тобирама прознает, отзовётся с укором, но он был привычно рассеяно хмур. Тобирама же поздно ложился и поздно вставал. По природе тихий, по навыкам бесшумный, по характеру в жаркие ночи бунтовщик. Нарочито громкий, неуклюжий, тревожный. Если хотел — не говорил, только коленом в хаширамино бедро упирался. А когда Хаширама тянулся, то отнекивался (для приличия), сводил недовольно брови, называл извращенцем, но в объятья бросался пылко. Подсовывал Хашираме под губы то щёки, то шею, то лоб, и только поцелуй не туда, он кусал, щипал, щекотал. Он делал всё, что хотел, а Хаширама всегда хотел того же. Тобирама всегда ещё что-то малевал в свитке, или читал, или просто сидел, когда Хаширама мягко, но урывисто и неохотно проваливался в сон с какой-то неясной мыслью: — Люблю Коноху. Тобирама первым влюбился в Коноху, а Хаширама её полюбил, потому что она любила Тобираму. Хаширама полюбил всех, кого любил Тобирама, даже Аю, когда её сынок чуть подрос и потемнел. Кажется, только к одной Конохе не ревновал его. Даже не помыслил об этом, хоть Тобирама и привязался к ней сильнее, чем к Хаято или к Ае. Может быть, сильнее, чем к Хашираме. Брат быстро к новому привыкал, Хаширама же долго отвыкал от старого. В Конохе ничего из прошлого не осталось, поэтому и приживалось в ней тяжело, болезненно, если бы брата не было рядом, он бы не вынес. Сбежал бы в родительский дом и никогда не вернулся. Не мог найти в деревне покой, от чего искал его в Тобираме: сгребал в охапку и не хотел отпускать. Никогда не хотел, но тогда — особенно. Мало ел, чувствуя острую тошноту, спал тревожно, просыпаясь по несколько раз за ночь, и исступлённо хватался за брата. Мама была такой же, чахла в супружеском доме, даже когда родила Кавараму, тосковала по месту, в котором выросла. Если и его тоска никогда не иссякнет, не принесёт утешение ладонь брата, ласкающая плечи, как быть? Тобирама думал, что Хаширама просто боялся, Хаширама решил, что Тобирама снова чудил. Но всё же призадумался: разве он хотел быть Хокаге? Разве хотел забрать Коноху себе? Разве у него был выбор? Иначе не могло быть, но то, как вышло, Хашираме не нравилось. Тобирама не страшился ни работы, ни деревни, успокаивал каждый раз, когда Хашираму выталкивали из сна кошмары, гладил по волосам, утешая. Хаширама однажды поверил, что сам выбрал Коноху, и больше никогда в этом не засомневался. Впервые Коноха стала для него домом спустя год после создания. Тобирама в то утро вернулся с миссии, так устал, что даже не зашёл в резиденцию. Хаширама ёрзал на стуле, не мог вчитаться в свиток, и уйти хотел почти нестерпимо. В тот дом, где Тобирама уснул крепким сном, став уязвимым. В то место, где Тобираме уязвимым можно быть. Коноха любила Тобираму (та самая деревня для того самого гения): озёра и буйная река, мягкая земля летом и влажный воздух весной, много дождей осенью, а снега зимой. Не понять, она всегда такой была, или стала такой, когда пришёл Тобирама. Очаровал её остротой своих глаз, и она очаровалась, точно как Хаширама. Не делать ничего, чтобы не сделать хуже, или сделать всё, что-то ведь точно сгодится? Не понять, как к ней подступиться, но то, что нужна школа, согласился сразу. А дальше: «Экзамен на чуунина?», «Экзамен на джанина?», «Полиция?», «Анбу?», «Возьмёшь учеников?», «Сделаешь хоть что-то!?». Братец, постой! Тобираму всегда несло, уносило в самое пекло не только в бою, а Хаширама не мог достать до него ни взглядом, ни мокутоном. Мелкий умишко не мог понять, зачем нужны Анбу, хоть брат и говорил честно: делать то, что нельзя поручить другим. Придёт день, когда Хаширама останется без Тобирамы или Тобирама без Хаширамы, что тогда? — Вот когда я умру, станешь Хокаге и будешь вытворять, что захочешь. Сейчас — нет. Сейчас это не имеет смысла. — Это твоё «сейчас» не имеет смысла, мы должны сделать то, что останется жить после нас. — Ну, у меня есть дочь. Подойдёт? — Точно. Твои потомки будут абсолютно уверены, что ты трахался по крайней мере один раз. — А ты — ни разу! — Так это твоя вина. Подолгу сидели и обсуждали (Тобирама всегда перегибал, а Хаширама всегда недогибал), и убирали на потом, если не могли достичь равновесия. Не иллюзорный мир, а осязаемый, не такой хрупкий, каким казался. Тобирама стал душой Конохи, Коноха стала душой Хаширамы — так вспыхнула воля Огня. Защитить свой дом любой ценой. Сберечь безмятежные рассветы Тобирамы, где он едва продрав глаза, ложился на плечо Хаширамы и легонько щипал ему волосы на груди. Сберечь тихие дни Тобирамы, где он, откинув голову на спинку стула в резиденции, мог замереть на долгие часы, подставив лицо солнцу. Сберечь игривые закаты Тобирамы, где он бродил по комнатам, вспоминая, где оставил Райджин; не находил и уходил пить чай. Сделать так, чтобы брат мог потерять Райджин и не был убитым. Хаширама хотел помочь другим оберегать тех, кого они отчаянно любили, чтобы вспоминая о Конохе, они думали о них. Чтобы одно стало неотделимо от другого. Хаширама сам до конца не понимал, защищал он Тобираму или Коноху. Тобираму в Конохе. Коноху в Тобираме. С его первого вздоха до своего последнего. Воскреснув, с печалью и досадой понимал: «Он тоже умер». Прожил немногим дольше, ведь не постарел и на день. Хаширама умирал трижды, всегда с застывшим образом Тобирамы, остывающим, словно солнце, под тяжело упавшими веками. А сам не застал лишь тобирамину первую смерть. Настоящую. Главную. Наверняка смелую и гордую. Наверняка он сделал то, что Хаширама не позволил, перегнул и сломал, поэтому так скоро и умер. Он делал всё, что хотел. Может, впервые делал то, чего по-настоящему хотел, а не чего ждал от него Хаширама. Он делал всё, чтобы защитить Коноху. С Хаширамой защищал, и когда остался один не перестал. Хаширама знал: Тобирама не всё сделал правильно, но знал ещё лучше — Тобирама Коноху любил и берёг. Жил ради неё и умер за неё. Неужели те, кто осудил его, справились бы лучше? Он делал всё, чтобы умерев, продолжить жить, сжигать, прожигать насквозь: ходячие трупы — Эдо Тенсей, даже Мадара не побрезговал его техникой. Четвёртый Хокаге летал сквозь время и пространство Хирайшином. Молодой Учиха в цепких руках сжимал Райджин. Теневые клоны Наруто то и дело мельтишили перед глазами, а на его животе вскользь мелькнула знакомая печать. Та же печать, что была у Мито. Печать Тобирамы. Та самая деревня для того самого гения: Тобирама остался неотделим от Конохи даже когда умер. Умер трижды и всегда — защищая её. Он готов умирать десятки, сотни раз ради своего дома, пусть и мёртв он в нём намного дольше, чем в жив. И Хаширама готов, ведь каждый раз, когда он умирал, Тобирама тянулся к нему, оставаясь под тяжёлыми веками застывшим образом, словно солнце. И в этот раз потянулся. Прожить бы жизнь ещё раз. Не побояться бы оставить на себе раны. Не чувствовать бы ни печали, ни ревности, одну лишь любовь. Остаться бы с ним хоть на мгновение дольше.