I can feel the evil coming

Хёнджин проклинает своего начальника, снегопад, слякоть под ногами, промокшие брюки и оставленные на тумбочке дома перчатки. Он шмыгает носом, вытирая сопли кулаком, потому что платок уже физически не способен впитать в себя больше, чем уже накопилось за прошедший день, а потом щурится недовольно на резь в глазах от внезапно пахнувшего ветра. На улице из-за обилия народа не протолкнуться — канун Рождества, как никак, а ещё ярмарочная площадь и лабиринт магазинов, являющиеся центром притяжения всех незадачливых прохожих, не удосужившихся купить подарки для своих близких вовремя. Порочный круг. Гудки автомобилей нервируют на пару с гулом голосов и подступающей головной болью, потому что таблетки не взял, оставив сиротливо грустить на тумбочке, а давление из-за погоды выписывает на графике параболы, ломанные, гиперболы — всё, что вообще мог в себя вместить школьный курс физики. Хёнджин зло шипит. — Распродажа одежды! Не забудьте прикупить себе что-нибудь новенькое в этом году, чтобы не снискать беду! Ага, Йольский кот, как же. Вроде и пережиток прошлого, а продажи поднимает будь здоров. Не, Хёнджин лучше придержит остаток зарплаты для чего-нибудь стоящего, более существенного, чем свитера с оленями по акции «успей урвать в последний день». Предатель-автобус ну совсем не ходит по расписанию. И то ли дело в пробках, то ли в снегопаде, то ли в его собственном везении, но Хван попросту продолжает превращаться в живую сосульку, бесполезно натягивая рукава куртки пониже. Телефон сдох ещё полчаса назад, и теперь приходится оглядываться на электронные часы, принадлежащие какому-то магазину с цветной витриной. Они ежеминутно сменяются рекламой, обещающей своей неоновой строкой: «свежие дукты, детские рушки и праздничные вары». Кому-то давно пора было её заменить. — Пиздец. Литературная речь явно не его конёк. Что ж, тут уж ничего не попишешь. Хван едва слышно бормочет себе под нос, когда мимо проезжающий автомобиль щедро окатывает его хлюпающей грязью, оставшейся после вчерашнего снегопада. По и без того убитым штанам пятна расползаются в два счёта, душа еле живое эстетическое чувство, которое до последнего в нём теплилось. Ноги в свободных брюках промерзают до костей, и он трижды жалеет, что не надел что-то более существенное, даже прогноз погоды не глянул. Дальновиднее человека не сыскать. В какой-то момент стоять на остановке надоедает: проходит ещё пятнадцать минут, прежде чем парень перестаёт чувствовать ноги и решается отогреть тело крепким кофе из ближайшей кофейни. Ну и хуй с ним, с этим автобусом, даже если пропустит из-за своей отлучки — в любом случае дома никто не ждёт, спешить некуда. «Ага, только план по захвату дивана и уютному поеданию крылышек из КФС планомерно летит коту в сраку». В кафе людей не меньше, чем снаружи — они что, уже отпочковываться по праздникам стали? Диктуя заказ, Хёнджин исподлобья смотрит на такого же заёбанного, как и он сам, бариста, слишком тонко чувствуя родственную душу, и выпархивает, как только в руки приземляется пластиковый стаканчик и рогалик с джемом. Облачко пара сопровождает его на пути обратно, капучино приятно согревает пищевод и пальцы, оседая тёплой плёнкой внутри. По возвращении к Всенощному бдению (даром, что он атеист) Хван ясно осознает: Проведение с ним либо шутит, либо испытывает на прочность. На психическую устойчивость. Собратьев по несчастью, которые мёрзли с ним на пару под укрывшимся снегом козырьком, сдуло. Хван упорно не хочет пускать в черепную коробку мысль о том, что он пропустил автобус. Снова. Парень грустно плюхается на лавочку, уже смиряясь с тем, что по истечении жалких минут сидения на ней зад намертво примёрзнет к выкрашенной в голубой деревяшке. Чёртовы праздники. И чёртовы квартальные отчёты, которые просрачивать ну ни-ни. И чёртово одиночество. Как так вообще получилось?.. Хёнджин вяло жуёт слоёное тесто, изредка прикладывая теплый картонный бок стаканчика к лихорадочно зажёгшимся щекам. Ну, сначала была мечта. Нет, не так. Сначала они с родителями съездили в Исландию. И царили в ней неведомые обывателю традиции, приветствовали островным гостеприимством жители, приковывали внимание сначала игрушечные домики с цветной черепицей, а затем — горные массивы, луга всех оттенков изумрудного, водопады и, в конце концов, северное сияние. Хёнджин влюбился. Впервые и бесповоротно, не в человека, но в страну, с её природой и странным шармом, не отпустившим и после того, как он вернулся туда, в Корею. А затем было несколько лет учёбы, оставленные на экзамене нервные клетки и поданные в один из самых престижных университетов северной державы документы. И поначалу действительно нравилось. Новые люди, волнующий воображение пейзаж, отложенные для поездок в горы деньги. Даже приятелей нашёл: тоже корейцев, правда, с немного австралийскими корнями. Хёнджину не на что жаловаться, собственно. Только вот незадача: если в студенческие годы ощущение того, что он совсем один, сглаживалось тусовками в честь праздников и без, то сейчас от него избавиться не получилось бы при всём желании. Людям хочется встретить условное Рождество, Новый год и Пасху в кругу семьи. Его же семья осталась за сто двадцатым меридианом, где-то на другом конце земного шара. Кофе остывает. В конце концов, слепое ожидание надоедает. Уже, и того гляди, начнут время до полуночи отсчитывать, а он до сих пор не дома. Хёнджин шмыгает носом, загоняя сопли поглубже, и отдирает край пуховика от промёрзшей лавочки. Исландские подворотни не то чтобы самые уютные на планете. Да подворотни вообще из себя ничего путного не представляют. Но так добираться — быстрее, и, к тому же, невелика вероятность встречи очередной слипшейся сладкой парочки. Аж тошнит. — Ты чё, хуйлан, попутал, около моей девушки виться? Хёнджин вздрагивает. Глухой бас доносится откуда-то справа, из-за угла дома с побелённым кирпичом. Не ему адресовано — и слава богу. Вставшие дыбом волосы не желают укладываться до тех пор, пока парень не минует сомнительных субъектов, оставаясь вне зоны их досягаемости. Тем не менее, странности на этом не заканчиваются. Примерно через два поворота его настигает нечто: кошмар во плоти, ужас на крыльях ночи, монстр всех монстров — в голове рождается куча описаний, и ни одно в итоге не может в полной мере обозначить степень хёнджиновой паники. Потому что ему, порядочному гражданину, с честью блюдущему закон, с чужого карниза — по ощущениям, вообще из ниоткуда — на лицо падает это. Впрочем, падает — слишком слабое слово. Врезается в лицо на скорости электропоезда и до искр перед глазами больно цепляется за кожу — звучит уже достовернее. Хёнджин полувопит-полушипит, тщетно пытаясь отцепиться от нарушителя спокойствия, и едва не лишается глаза. Нутро так и кричит о том, что сегодняшний день будет вычеркнут из личного календаря к чёрту, потому что настолько плохо дела ещё никогда не шли. Жаль, что из памяти его выкинуть не удастся. — Ах ты, сволочь! Новый голос — откуда-то сверху, что уже не кажется таким оригинальным (Вселенная, похоже, исчерпала все варианты развития событий, раз кое-что стало повторяться) — заставляет приутихнуть, а потом Хёнджин шипит с новой силой, чувствуя, как кот — в том, что это был именно кот, сомнений не возникло только если судить по запаху — начинает потихоньку отставать от черепа. Вместе со скальпом. — Старая облезина, сколько говорил, нельзя на людей кидаться! Уже НТП во всю мчит, а ты до сих пор лица полосуешь! — голос, чуть хрипловатый, пробивается к Хвану сквозь клочки шерсти и попеременное утробное рычание (он начинает сомневаться, что правильно идентифицировал неизвестное существо по современной классификации). А затем нос наконец ощущает морозное покалывание декабрьского воздуха. Незнакомец брезгливо откидывает кота в сторону, пинком под зад прибавляя скорости, отряхивает руки. — Кыш! — и притоптывает забавно напоследок. Хван изучает парня, нарушившего тишину этого отдельно взятого переулка, выскобленного на карте города двумя глухими стенами и будто отрезавшего его самого от остального мира. Он вздрагивает от разрезавшего студёный воздух голоса, и поднимает взгляд. Странная внешность, даже по меркам праздничного маскарада (но не то чтобы кто-то жаловался на полное отсутствие отчаянных энтузиастов, стремящихся влиться в атмосферу праздника со всеми потрохами), сразу завладевает вниманием. Хёнджин удивлённо насчитывает пять колец в чужом ухе, сканирует взглядом несколько светло-серебряных прядей, прячущихся среди завихрений других, черного цвета, и с тихим присвистом проходится по незапахнутой куртке. Сам натягивает ворот пуховика повыше. — Тебе не холодно? — М? Нормально, волосы почти высохли, — незнакомец ерошит кудрявые пряди, проходясь пятерней по голове. Как можно быть настолько отбитым, чтобы с мокрой башкой выползти на улицу в минус десять? Хёнджин немножко не вкуривает фишку. Ахуевает, если говорить не завуалированно. — А что это сейчас было?.. — он сам не замечает, как задаёт вопрос, а потом осознает себя втянутым в запутанный рассказ о семейной реликвии, передающейся из поколения в поколение вот уже с десятое колено. Незнакомец ненавязчиво поправляет ему причёску, как будто нет ничего зазорного в том, чтобы подойти к прохожему и начать копошиться в его волосах. А потом ещё и царапины цепляет, нарочно или нет — чёрт его разберёт. Хван наполовину раздражённо, наполовину вообще не зная, как реагировать, шипит себе под нос. Где-то посреди сумбурного монолога парень представляется, брякая между именами «сволочи» Минхо и какого-то Хана ёмкое «Чанбин», пожимая ледяную ладонь, и пускается дальше. «Кошки так долго не живут» — думает Хёнджин, и не то чтобы он где-то ошибается. Тут либо слегка сумасшедшие личности к нему стали прибиваться, либо он даже не знает, что. — Так и… Тебе нужно было его найти? — Ну, найти было славно, конечно. В первую очередь, для людей — славно, но… — Так ты же сам его сейчас отпустил. — Эту пронырливую рожу в любом случае долго по сугробам будет носить, он так просто домой не явится. На сегодня самое главное я уже сделал, с остальным пусть кто-нибудь другой разберётся. А ты что тут скучаешь, Хёнджин-а? У незнакомца в глазах мерцают рождественские огоньки, и они совсем не похожи на отблики гирлянд, развешанных повсюду. Нет, они как будто идут из глубины: оттуда, где тонкий фитиль, загораясь, начинает быстро-быстро истлевать, вынося на поверхность пламенное сияние, обжигающее окружающих. Хёнджин сглатывает. А ещё, сколько ни силится, совершенно не может припомнить, когда сам успел представиться. Мозг упорно продолжает выдавать ошибку: «Не было такого». Хёнджину бы впору насторожиться, задаться вопросом: а не от того ли вещества, которое люди привыкли опасливо прятать и передавать из рук в руки за облезлыми гаражами, чужое лицо выглядит так поддато-довольно, совсем на каком-то ином уровне расцветая щеками от колющего мороза и заставляя задержаться взглядом. Но Хёнджин, не свойственно даже для себя, вдруг перестает думать. Хёнджин смотрит. — На, — Чанбин протягивает ему пару шерстяных варежек с зеленовато-бежевым узором, а он недоумённо хмурится. — Зачем они мне? — Чтобы кошара наш не съел. Юмор — определённо в его, Хёнджина, вкусе. И улыбка, похожая на оскал — тоже. — Сегодня мы варим глинтвейн и печём имбирные пряники. Ты сладкое любишь? — Ну люблю. — Так и чего сидишь? Одиннадцать ночи, самое время кашеварить. — Если б я ещё печь умел, то, конечно, с радостью. — Да что там уметь! Асфальт под ногами заносится всё бо́льшим количеством белой кисеи, обещая назавтра превратиться в пористую ледяную корку. Хёнджину в шерстяных варежках тепло, и мысли почему-то немного проясняются, переставая тревожить надоедливыми молоточками. Предвещая скользкий участок, Чанбин сноровисто хватает его под локоть. — Хёнджин, не надо падать. У него самого ноги не скользят: то ли ботинки с металлическими шипами, то ли массивная подошва косплеит тракторные гусеницы. Пока неясно. Хвану самому за свою неуклюжесть вдруг становится стыдно: за почти десять минут следования по не самым популярным улицам и петлянию меж чужих задних дворов Чанбин едва не срывает голос, пока ловит его раз за разом. — Не надо здесь падать!!! В общем, до нужного дома они добираются практически без потерь. И если поначалу лёгкий шлейф припизднутости не шибко тревожит, то по мере продвижения в глубь чужого переобжитого (по-другому просто язык не поворачивается это назвать) пространства Хван всё сильнее и сильнее убеждается: приплыл. Двери вращаются как на шарнирах, никого не пропуская и никого не выпуская, часы на камине отсчитывают какое-то совсем не стандартное время, разгоняясь до скорости, в два раза быстрее положенной, духовка фырчит запечённой индейкой, а на столе почему-то уже стоят две дымящиеся чашки чая. — Ты кого-то ждёшь? — Тот, кого я ждал, уже здесь, — Чанбин сверкает улыбкой, прежде чем закрутиться волчком по тесной кухне, отодвигая-открывая ящички-шкафчики и мечась между ними слишком резво, чтобы это выглядело хоть сколько-нибудь реалистично. Возможно, Хёнджин прикладывает гораздо больше усилий, чем требуется, просто чтобы не выпустить пульсирующее темное пятно с вихрастой макушкой из своего поля зрения. Из духовки вынимается шкворчащий противень. — Ванная прямо и налево, мой руки и возвращайся. Ванная… Немного не как у людей. У Хёнджина в голове не укладывается, кому стукнуло сочетать три разных вида кафеля в одном помещении, но он не может оторвать взгляд прежде, чем не проследит за всеми немного неровно подогнанными швами и цветными рисунками. Выглядит рябо, но интересно. – А где эти самые Минхо и Джисон? – Пошли романтику устраивать, а лучший друг им всегда был для галочки, его можно и дома оставить. – Мне кажется, ты сам бы отказался, предложи тебе кто-то быть третьим колесом. – Не то чтобы ты не прав. Над кухонным столом поколдовала госпожа Метелица: парень чихает от частичек белоснежной муки, поднявшихся в воздух, и урывками отхлёбывает чай. Печенье, несмотря на все старания, выходит косо-криво, но от этого не менее приветливо выглядывает из противеня. Чанбин шустро раздаёт указания, куда и что ставить, что с чем смешивать, постоянно отвлекаясь от варки глинтвейна, а Хёнджин уже бросает попытки убедить себя, что половник не помешивает самостоятельно, без чьей-либо помощи, ароматную смесь из красного вина, цитрусов и корицы в стоящей на плите кастрюле. — Скажи честно, куда я попал? К сектантам? — Все так сначала говорят, — парень смотрит чуть скептически, слегка перебарщивая тем временем с мёдом. Последнему обстоятельству Хван рад до безумия: у него уже был опыт неудачно сваренного глинтвейна, когда самому приспичило его приготовить пару лет назад, а мёда дома не оказалось. Пришлось пить кислую апельсиновую жижу с нотками горчащего красного. — Карты сказали, что сегодня придётся кого-то спасать. Когда они садятся за стол, Хёнджин явственно ощущает чёрную дыру в животе, которая так и норовит от безнадёги засосать пару не совсем уж жизненно важных органов, отсутствие которых он почувствует не сразу. Чанбин сие мероприятие обрывает на половине, накладывая в чужую тарелку овощей побольше и отламывая сочную ножку от стоящей посреди стола в качестве главного блюда индейки. — Что за карты? — Географические. Ну что ты как маленький, в самом-то деле? — Чанбин разочарованно закатывает глаза, прерываясь в нарезании свежего хлеба. Сарказмом так и прёт, хотя Хёнджин всю жизнь считал, что это он искусством эфемерных подстёбов овладел в полной мере. Выходит, есть куда расти. — Тебе-то? Куда больше, ещё пара сантиметров, и мне придется прыгать, чтобы докричаться. Ужин выходит своеобразный, если не сказать, что совсем странный. Однако в какой-то момент даже кажется, что Чанбин — обычный парень, может, с малюсеньким грешком употребления психотрофных веществ по пятницам, по окончании рабочей недели. Ну, или, например, по понедельникам-средам-четвергам и воскресеньям, не суть — просто изредка он брякает какую-нибудь информацию, которую ну никак не мог знать, не будь он с Хёнджином в тесных отношениях как минимум последние десять лет, и от этого становится не по себе. Ненадолго. Странность заключается как раз-таки в том, что Хван просто перестает это замечать, и хихикает над каждой пролетевшей над столом шуткой. — Айщ, заболтал, паршивец такой! — Чанбин сдавленно шипит, выскакивая из-за стола и отбирая у духовки обжигающий противень, а потом суёт ладони под холодную струю из крана. Этот дурацкий глинтвейн не чувствуется поначалу, а потом он, наконец, начинает согревать расползающимся по венам теплом. Взгляд плавнее очерчивает окружающее убранство, задерживаясь сначала на длинных нитях с сушёными травами и дольками фруктов, перьевом амулете, устроившемся на гардине, ряде чашек, выхваченных из разных наборов и выставленных напоказ на полке за стеклом, и почему-то на постоянно то показывающейся, то исчезающей ямочке на чужой щеке. В гостиной уютно, несмотря на удивительно эффективное захламление пространства всякой дребеденью и бардак из вещей, которые кто-то тщетно пытался спрятать, свалив за диван. Хван с удивлением находит себя сидящим за выкидыванием кубиков в настольной игре и раз за разом повторяет комбинацию один-один. — Постоянство — признак мастерства, да? Печенье слегка подгорело по краям, но ему эта корочка даже нравится. Тесто приятно растворяется нежным имбирём на языке. Из телевизора, включенного больше для фона, звучат праздничные поздравления. Хёнджин проигрывает — это ясно как день. Со стороны улицы что-то тычется в стекло, заставляя две головы оторваться от своего занятия и воззриться на чернеющего грязной кляксой животного, упорно выбивающего им окно. — Явился голубчик. Хорошо, что я всё-таки тебе перчатки новенькие отдал. — Так он что, Йольский кот, взаправду? — Хёнджин по наитию озвучивает первую пришедшую в голову мысль, расширившимися зрачками наблюдая за тем, как хозяин дома спокойно соскальзывает со своего места и впускает четвероногое нечто, больше похожее на бабушкино пугало, вместе с комьями снега внутрь. Они тут же начинают подтаивать от тепла помещения. Хван легонько касается вмятинок на лице, оставшихся от острых когтей. Чанбин загадочно молчит. — А ты, по такой логике, какой-то из этих тринадцати гномов? — Троллей, вообще-то, и нет. Я к ним не имею никакого отношения. — Судя по твоему росту… — На шутки про рост в этом доме наложены самые жестокие санкции. Пришелец грациозно ступает по комнате, очерчивая слабую волну хвостом и направляясь прямиком к нему, а потом обнюхивает подозрительно, обходя со всех сторон. Хвану чудится дикий блеск какой-то разумности, на грани с человеческой, в янтарных глазах. — Кыш отсюда, нечего тебе тут ловить, — Чанбин взмахом руки прогоняет кота вихрем появившихся из ниоткуда снежинок, закрутившихся ветряным потоком. От повеявшей прохлады Хёнджин поджимает пальцы на ногах. Зверюга тут же скрывается в направлении кухни, а её хозяин заваливается обратно на диван. Вверх подпрыгивают не только мельчайшие пылинки, но и крошки, которыми они успели щедро насорить. — Кто ты? — Тот, кто может превратить непослушных деток в ледяные глыбы, очень милые, на самом деле. Так что лучше бы нам закончить с игрой прежде, чем я окончательно уверюсь в том, что ты создавал взрослым проблемы в уходящем году. «В уходящем не создавал, но меня это не шибко спасло». Впрочем, неважно. Они идут на улицу зажигать бенгальские огни. Палочка Хёнджина вспыхивает с первых секунд, а вот чужая не зажигается ни в какую. — Помочь? — Если не трудно. Спичка чирикает. Пахнет сернистым газом и самую каплю предсказочным огоньком. Хван благоговейно даёт палочке загореться. — У тебя такие же в глазах, когда ты на свежий круассан смотришь. Или на первый снег. Или на прохожего в ярко-жёлтой шапке, — Чанбин практически проглатывает его взглядом, не подавившись, и даже не обращает внимания на опаляющую пальцы бесконтрольную искру. У него самая странная улыбка из всех возможных. Как будто ты смотришь на голодных котят, от которых сердце на щепки разлетается, и в то же время накалываешься на недавно купленный охотничий нож, а потом падаешь в бассейн из мягких игрушек и не можешь по-глупому не рассмеяться, но Хёнджин в ней видит кое-что ещё: вечную грусть и ожидание. Ему нечего ответить. — По чесноку, эти два были последними, они у меня с позапрошлого года валялись. Так что зажигать больше нечего. — Нам не обязательно что-то зажигать. — И что дальше? А дальше они идут играть в снежки. Вот так просто. Хёнджин думал, что после сегодняшних зависаний на остановке его уже никуда не затащишь и клешнями, но, видимо, ошибся. Луна едва пробивается к городку сквозь завесу света от огней жилых строений и снежных облаков, продолжающих присыпать тротуары мелкой пудрой. С Чанбином невозможно соперничать, по крайней мере, не в зимних забавах. Он целится слишком метко, лепит ужасно быстро и вкладывает в бросок столько силы, что уплотнённый несколькими похлопываниями снежный ком превращается в ядерную боеголовку, угрожающую жизни. У Хёнджина уже руки промокли от перчаток и нос не чувствуется, но азарт всё поднимается и поднимается, не давая отвлечься. — Тебя уже выжимать можно! — старший насмешливо улюлюкает, впечатывая последний снежок ему в спину, а Хёнджин изворачивается, хватаясь за чужую куртку и заваливая в сугроб, а затем намыливает собственным комком ему лицо. Месть выходит кривой, но приятной. Блики гирлянды-бахромы, отсвечивающие тепло-кремовым, с тихим довольством ласкают ухмыляющееся лицо. Но карамель в глазах — застывшая, поблёскивает льдинками-сосульками. Хван комкает варежку в руке, пальцами проходясь по гладкой щеке. — Ты ледяной Джек, я угадал? — Да. — Ну и зачем ты мне помог? Чанбин прокашливается, немного завозившись под ним, а потом честно признаётся: — Потому что понравился. Давно. А ещё потому, что тебе ужасно не идёт грустить. Хёнджин запальчиво отвечает: — Тебе, между прочим, тоже. — Я привык. — А я мог бы это исправить. — Думаешь? Хёнджин избавляется от влажных варежек, запихивая их в карман. Он невесомо проходится по чужим скулам, пальцами собирая кристаллики снега и, чувствуя пронизывающий холод на пальцах, не останавливается, пытаясь согреть. Ладони устраиваются на пухлых щеках, загораживая от кусачего мороза. Чанбин немного теплеет: кожей и глазами. Красиво? Возможно. Притянуть его поближе? С радостью. Хван легко наклоняется и поддаётся моменту, клюя куда-то в щёку, сначала опасливо ожидая того, что может прилететь в ответ. А парень всего-навсего тянет уголки губ и хитро прикрывает глаза. — Ещё. Чанбин шепчет в поцелуй, притягивая к себе, как будто намагничивая, а Хёнджину от этой интонации так легко становится на душе, как будто весь день-дребедень вмиг исправился. Ему до одури нравится путать снежинки в непослушных волосах, очерчивать языком контур губ, выдыхать облачка пара, смешанного на двоих, подставляться под ласковые ладони наугад и ловить искринки, вспыхивающие в глазах. Настойчивости Чанбина сопротивляться практически невозможно. Ему бы тут остаться до конца уик-энда, в идеале — до конца мира, существование которого растянется ещё как минимум на бесконечность световых, но это уже желания потаённые, такие, которым он редко-редко позволяет пробиться сквозь стену мыслей, завязанных на надоевшей рутине и повседневных проблемах. Чанбин всё ненужное просто-напросто вышибает. Тем, как заботливо поправляет шапку на его голове, и тем, как не желает отпускать. Ему хочется верить. И смешить. И целовать — помногу, до красноты, затяжными сессиями с перерывом только на глоток горячего шоколада, чтобы потом — по новой. Его самого нужно-пренужно обогреть-залюбить. Хёнджин чувствует это желание настолько явно, что ничему другому просто нет места в его голове. — Ты замёрзнешь и потом будешь валяться с температурой. Хрипотца — за неё Хёнджин готов отвешивать мирозданию личные реверансы — пускает приятные мурашки по загривку. Он нехотя скатывается с чужого тела в сугроб, слишком явно осознавая неудобность своей куртки, и с кряхтение поднимается, хватаясь за протянутую ладонь. Где-то в космосе зажигается новая, а у него персональная драма: как не нарушить зрительный контакт и собрать все ключи, которые Чанбин готов ему дать. — Пойдем в дом. Скорее всего, это и есть ответ. Хёнджин сильнее сжимает его ладонь. Внутри тепло, и куча пледов на диване, и запах специй, и полная предоставленность друг другу. Чанбин не даёт застыть, отогревая травяным чаем и поцелуями в висок и почему-то в родинку на шее, а Хван хихикает от щекотки и жмётся ближе, прячась в объятиях. — Ты завтра свободен? — Да, а что? — Как насчёт снеговика? Как-то грустно лужайка без него выглядит. А ещё я знаю одно очень неплохое местечко, там делают самые большие и вкусные вафли в городе. — Не самая плохая идея. Я даже, пожалуй, соглашусь. — Ха, ещё бы ты не согласился. И снова — посыпавшиеся смешки, исчезнувшее с тарелки печенье и уложенная на крепкое плечо голова. И снег вдруг кажется не таким противным, когда понимаешь, что сможешь согреться после того, как он облепит тебя с ног до головы, и гирлянды, хотя всё ещё рябят в глазах, больше не нервируют своим неоновым цветом, и парочки по улицам пусть ходят, что ему, жалко, что ли, и Рождество на самом деле — не самый раздражающий праздник на свете, может, иногда кажется глупым и несуразным, но именно глупое и несуразное способно привести к чему-то новому. На триста девятнадцатое в своей жизни Рождество Чанбин смог сдуть слой пылинок, облепивших сердце Хёнджина и не позволявших узреть кое-что действительно важное, оглянуться на мир без противно скребущего чувства пустоты внутри. На двадцать шестое в своей жизни Рождество Хёнджин смог одно ледяное сердце растопить.

☃️