белые астры – дорога домой

каждое четырнадцатое февраля — это уже было, своего рода, привычкой — хао брал небольшой букет из астр — преимущественно белых — на станции недалеко от студии. бежал домой, раскидываясь длинным шарфом крупной вязки и пряча нос в плюшевое пальто. дорога всегда была по особенному приятной: поезд шел вдоль берега, а море в это время было спокойным. он — по выжженной привычке — запрыгивал в последний вагон и садился у окна, ловя мягкие утренние лучи солнца, и, прикрывая усталые веки, расплывался в улыбке. а дома его уже ждал ханбин. и на душе было так спокойно: знать, что тебя ждут; знать, что дом — это чужие теплые руки, по локоть испачканные в муке, но хао уверен: ханбин, хотя бы, старался. дома его ждал любимый чай с малиной и сахарные булочки, а еще сладкие и слегка влажные губы. до дома он бежал: спотыкался о солнечные лучи, терял шарф и сталкивал прохожих. главное: укрыть от холода дрожащие цветы. на пороге его встречала сладкая от сахара улыбка. хао без предупреждения цеплялся за чужие сладостные губы. ханбин, как обычно, руками не касался — измазаны в муке. букет ставили в старую мамину вазу нежно-голубого цвета. немного потертая, но служила долго. небольшая кухня впитала запах корицы и сахара, играла пластинка «saint-saëns — the carnival of the animals: xiii, the swan», пока они, влюбленные и счастливые, танцевали вальс. рука в руке. глаза цеплялись за глаза. хао дрогнул, когда макушка ханбина упала на его плечо, а пальцы бесстыдно пробрались под свитер. его волосы пахли малиной. пряди слегка блестели звездной пылью. — устал? — хао с особым трепетом прокручивал тонкие пряди. ответа не последовало. остался только короткий поцелуй на веке и привычное: — пошли пить чай. после небольшого чаепития и обсуждения того, о чем обычно не говорят в день влюбленных, они шли в небольшую комнату, куда едва пробирался свет. простыни были холодные, и пахло свежестью и февральским морозом. руки ханбина вновь касались: гладили лопатки и пересчитывали позвонки, пока губы ловили его вдохи. хао лишь гладил его щеки: кожа ханбина была мягкой и теплой. поцелуй выходил несуразным. улыбки не сдерживались. ханбин мягко смеялся, обнажая крошечные ямочки. у хао что-то щекотало под сердцем — в этом подобии мира он находил себя в блеске чужих глаз. — я люблю тебя, — отдавалось эхом в подсознании. хао пришлось приподняться на локтях, чтобы поймать его взгляд. — почему так внезапно? — ты же подарил белые астры, — ханбин пожал плечами. — а я еще не ответил. — верно, — хао надул губы по привычке, ловя чужой бархатный смех. — мне следовало обидеться раньше. — почему не обиделся? — я забыл! если бы хао мог поместить смех ханбина в банку — сделал бы это немедленно. спрятал бы на дальнюю полку в шкафу, чтобы никто не нашел, открывал бы редко-редко — пока никто не видит — и смеялся тоже. хао хотел лишь одного: доказать, как чужое присутствие, осязаемое морозным покалыванием на горячих ушах, могло его когда-то спасти. у ханбина был приятный голос, играющий на невидимых струнах души осторожно и волнительно; всегда блестящие глаза напоминали о доме, пока дрожащие руки окольцовывали шею, и хао целовал его щеки, особое внимание уделяя рассыпчатым родинкам. — во всяком случае, — ханбин начал с полушепота, — мне не нужен особый день, чтобы сказать это, ты же знаешь. «знаю» но вместо слов: клевок за ухом и ребяческая влюбленная улыбка.