Цветы увядают в одиночестве

Петербург в начале 20 века — красивый и мрачноватый город, в котором переплелись прогресс и отсталость, суета и меланхолия. Его архитектура ярко отражала влияние различных эпох. Монументальные здания и мраморные площади, превосходно сочетающиеся с водными горизонтами и заглушающим шумом Невы, придавали Петербургу своеобразную атмосферу. Каждый уголок города словно был пропитан историей, рассказывающей о величии прежних времен и славных победах. Однако, несмотря на великолепие своей архитектуры, Петербург не мог скрыть своей теневой стороны. Под туманными небесами он прятал множество глубоких улиц, невидимых таинств и скрытых страстей. Между белоснежных фасадов витали загадка и тоска, утяжеляющие душу каждого, кто проникал в эти тайны. В начале двадцатого века Петербург был истинным культурным центром. В его череде проспектов располагались великолепные концертные залы, театры и музеи; здесь проживали и творили великие поэты, художники и композиторы. Балы и премьеры, философские дебаты и музыкальные вечера переплетались в единую симфонию творчества и интеллектуального волнения. Знание, каким опасным может быть этот с виду невероятный город, порождало в душе Цвейга, и без того рвущуюся от боли, дополнительные тревоги. В какие только капканы мог угодить его нежный, его сладкий Эрик! От мысли, что кто-то даже просто мыслями возжелает его любимого, глядя на дивное чело, становилось так плохо, что хотелось просто броситься в Неву, а там будь что будет. Константин был проклятой воплощённой ревностью, и даже осознавал это. Его сердце пылало как пламя яркого огня, но это пламя не приносило никакого тепла, только разрушение и хаос. Он страдал от патологической ревности, без которой уже не мог прожить и дня. Цвейг постоянно ощущал, как река собственнических чувств сочится через его вены, проносится бесконечным потоком, поглощая его разум и разъедая его душу. Он был пленником своих отрицательных эмоций, которые затмевали рассудок, разлагали его внутренний мир и терзали до глубины души. Но Константин не был просто жертвой своей собственной безумной ревности, он стал её олицетворением. В его карих глазах светился беспощадный огонь, настолько интенсивный, что ослеплял всех, кто осмеливался взглянуть в сторону Эрика. Его страсть к Калиновскому была связана с искусным сочетанием боли и удовольствия, счастья и горя, желания и невыполнимых ожиданий. Константин жаждал контролировать все аспекты жизни Эрика, быть единственным владыкой его судьбы. Он мечтал о полной и абсолютной власти, о том, чтобы обернуть парня вокруг пальца и манипулировать им, решать все его дела и поступки по своему желанию. И эта жажда скомканного иллюзорного контроля приводила его к безумию. Константин стал узурпатором эмоций, тираном чувств и палачом любви, который в своей безумной ярости метался между жаждой страсти и желанием отделаться от этого бездарного эмоционального бремени. Он забыл о границах между дружбой и враждой, между амурным пылом и агрессивной ревностью, став монстром, поглощённым собственным отчаянием и ненавистью. Он думал, что может даже убить Эрика, если потребуется… Было уже совсем темно, и Петербург превратился в синюю иллюстрацию из мистической книги. Мрачно облизывала камни вода почерневшей Невы. Высоко висящая осенняя луна рассыпала по старинным домам, хранящим драгоценную историю города, серебристый свет. Во рту было сухо. Ноги устали. Всё тело — сплошная натянутая струна. Цвейг шёл, не разбирая дороги, сосредоточенно вертя головой. Он давно уже потерял счёт времени, избивая подошвы ботинок в попытке обнаружить Калиновского. Чуть раньше, когда ещё не наступила ночь, мужчина сталкивался с прохожими. — Простите! Вы молодого человека не видели? Мальчика моего не видели? — спрашивал он тревожно снова и снова. Словно повторял слова заклинания. — Мальчика? — Юношу… Мальчика… Как угодно. Ему восемнадцать, чёрные волосы, голубые глаза… Вот такого роста… — Нет, не видел. — Не видела. И так по кругу. Константин даже пытался ворваться в три театра, но отовсюду был с позором выгнан. Его приняли за пьяницу или бродягу. В любом случае, спектакли давно закончились, и проникать в театральное ложе было бы нелепостью. Мужчина чувствовал, как неспешно со дна его души поднимается ужасающее чувство непреодолимой боли. Так больно быть просто не может, не должно. Это бесчеловечно! Куда он мог деться? Куда сбежать? Мысли не оставляли Константина ни на секунду, а воображение уже рисовало ужасные картины, в которых его любимый Эрик утопал в чужих объятиях и растворялся в них, маслянисто глядя на молодого красавчика своими шикарными голубыми глазами. Пусть хождение по городу уже перестало приносить хоть какую-то видимость иллюзии, что Калиновского можно найти, мужчина всё равно шёл дальше, рассекая синеву уснувших улиц и проспектов. Выдохшись лишь на рассвете, он обессиленно опустился на одну из лавочек, стоящих в тихом сквере неподалёку от Исаакиевского. Потерев подбородок, Цвейг вдруг понял, что небрит. Но какое это имело значение? Несмотря на сильное эмоциональное перевозбуждение, Константин чувствовал, что надо хотя бы немного поспать. Поэтому, подышав прохладой осенних деревьев, мужчина пошёл в сторону ночлежки. «Идти в полицию? А если Эрик сбежал сам, и выдаст им историю нашей связи? Но ведь с ним могло что-то случиться. Вдруг его убили?» — самые разные мысли проникали в голову, и Цвейг не знал, какая из них была хуже. Уже подходя к знакомому зданию с атлантами, держащими козырёк крыльца, мужчина решил, что подождёт Калиновского ещё немного. И если тот не придёт, то отправится в полицию. Пусть здравый смысл подсказывал, что на Эрика никто не нападал, а тот просто снова сбежал — нужно же было делать хоть что-то. Уже подходя к их с подопечным номеру, Константин вдруг с болезненным волнением подумал, что его знойный мальчик уже мог вернуться, и сейчас, открыв дверь, он увидит до дрожи знакомые, родные, неповторимые черты… С замиранием сердца Цвейг повернул круглую ручку, и вошёл в полумрак номера. Тишина была оглушающей. В ней точно не было Калиновского. — Эрик! — хрипло позвал мужчина. — Ты вернулся? Ответа не последовало. Сдерживая пелену слёз, Константин подошёл к гардеробу, возле которого не так давно вертелся парень, отворил дверцы, и уткнулся лицом в одежду своего обожаемого подопечного. Слёзы застыли в горле. Минуты замерли. Потом, словно во сне, не особенно понимая своих действий, Цвейг отпрянул от гардероба, сел на кровать прямо в пальто и снял ботинки, которые надел на голые ноги, когда несколько часов назад помчался на улицы Петербурга. Стоило измученной голове коснуться подушки, как на веки навалился сон. Константин погрузился в пучину тревожных образов, которые совершенно забыл при пробуждении. Оторвав себя от кровати, Цвейг раздёрнул шторы. Время уже катилось к вечеру. «Сколько же я спал?» — с содроганием подумал он, проходя в ванную. Из зеркала на мужчину смотрело помятое лицо с чёрной щетиной и покрасневшими глазами, а обычно прилежно и ухоженно расчёсанные чёрные волосы торчали патлами и падали на лоб. Умывшись холодной водой, Цвейг застегнул пальто, сунул ноги в грязные ботинки, стоящие у кровати, и отправился в полицейское отделение. Он придумывал, что именно скажет, когда вдруг мелькнуло любимое лицо. Сбоку, как-то исподволь. Константин резко обернулся. Эрик! Его Эрик действительно наличествовал. Сидя в кафе, за ловящем отблески заката, оконным стеклом, он разговаривал с немолодым господином. Одного взгляда на незнакомца было достаточно, чтобы понять, что этот тип имеет недвусмысленный интерес к молодому человеку напротив. Слишком прилежный и дорогой костюм, слишком блестящие карие глаза, ленивые движения, которыми он подносил сигару к губам… О, Константин знал этих мерзавцев, охочих до молодых парней! Не помня себя от ярости, Цвейг буквально ворвался в кафе. Тяжело дыша, он приблизился к круглому столу, за которым эффектно расположилась парочка. Мужчина видел, как улыбка сползает с лица Эрика. Как же ему захотелось вмазать по любимой физиономии! А потом пинать парня, пока тот не лишится чувств. — Что ты тут делаешь?! Я тебя обыскался! Кто он такой?! — заорал Цвейг, сжимая руки в кулаки. — Это… мой знакомый, — промямлил Калиновский, кинув странный взгляд на своего собеседника. Тот усмехнулся, вальяжно сбрасывая пепел в пепельницу. — Поменьше драмы, господин… как вас зовут? — тип оголил белые зубы, скалясь. — Идите к чёрту! Не вашего ума дело! — ещё сильнее взорвался Константин, хватая Калиновского за плечо и буквально заставляя встать. — Мы уходим! — Но мы ещё не договорили с вашим… кто он вам, кстати? — голос мерзкого совратителя был полон иронии и лукавства. — Это мой сын! — толкая Эрика к двери, Цвейг обернулся, чтобы смерить мужчину убийственным взглядом. — И вам лучше держаться от него подальше, подлец! Незнакомец рассмеялся. Его лицо таяло в сигаретном дыме. — Ты не желаешь объясниться? — спросил Цвейг, когда дверь номера закрылась за ними. — Почему ты так бесцеремонно вырвал меня оттуда? Почему тебе безразличны мои желания? — хмуря брови, Эрик подошёл к кровати и сел, отводя руки назад. Константин отвернулся, наклонил голову. Как-то неловко снял пальто, повесил его на крючок. Всё так же молча, ничего не говоря, повернул ключ в двери и спрятал его в кармане брюк, после чего встал у зеркала и, пропуская чёрные волосы сквозь пальцы, как бы зачесал их назад, пытаясь придать надлежащий вид. Эрик всё ещё ждал ответа, замерев. И вдруг, поддавшись порыву, Константин рванул к нему, повалился сверху, и грубо сжал пальцами шею парня. От него пахло улицей и сигаретами. — Мразь! Гулящая шлюха! Хотел сбежать от меня, да? Я везде найду тебя! Запомни! Тебе никогда не уйти от меня! Никогда! — шипел Цвейг сквозь стиснутые зубы, всё сильнее придушивая Эрика. Лицо того стало красным от нехватки воздуха. Взбешённый и почти доведённый до предела, Константин убрал руку, позволяя подопечному жадно хлебнуть воздух. Не теряя времени, он быстро разобрался с его брюками, сорвал их вниз вместе с бельём, стащил туфли и бросил всё на пол. Немного пришедший в себя Эрик начал сопротивляться и изворачиваться, но став в два раза сильнее из-за лютого гнева, Цвейг победил, переворачивая Калиновского на живот. Грубо ударив ладонями обе ягодицы, мужчина развёл их в стороны. Пусть это было безумием, и в глубине души Константин ощущал отголоски стыда, он не мог не проверить, есть ли в его любимом следы чужого семени. Разведя ягодицы как можно шире, Цвейг плюнул на анус, заставляя Эрика вскричать: — Ты что творишь?! — Хочу узнать, был ли он в тебе! — прорычал Константин, засовывая в дырочку указательный палец. — Мне больно! — повёл задницей Калиновский, за что тут же получил шлепок по ягодице. Вскоре к одному пальцу добавился второй. Мужчина действовал грубо, не заботясь о комфорте подопечного. Проникая как можно глубже, он, словно врач, пытался развести стенки как можно шире, чтобы увидеть наличие спермы. Но внутри всё блестело розовым. Следов семени не было. Цвейг не очень понимал, что делает. Вытащив пальцы из воспалившегося от грубости нежного отверстия, он начал с силой кусать ягодицы Эрика и бить их кулаками. Тот кричал и пытался отползти, но тут же получал новый укус, ещё более сильный. Счёт времени оборвался. Мужчина был поглощён страстью и ревностью, кусая зад парня так, словно намеревался отгрызть от него куски и съесть. Кто-то постучал в стену, видимо, не выдержав криков Эрика. И только тогда ослепление прошло. Константин поднял голову, и с липким ужасом увидел, что хорошо сбитые ягодицы Калиновского искусаны до крови, покрыты множеством следов от зубов, словно оспа. — Ты чудовище! — прошептал Калиновский, утыкаясь в подушку, сжимая простынь в кулаках. — Ненавижу тебя! — Что у тебя было с ним? Отвечай… — мужчина положил ладонь на изгиб смуглой поясницы и с трепетом погладил её. Его трясло. — Ничего! Просто разговор! — простонал Эрик. — О чём вы говорили? — Он предлагал поработать в его театре. — Как он тебя нашёл? Почему ты не пришёл домой? — После спектакля я пошёл гулять по городу. Заблудился, зашёл в какое-то литературное кафе, познакомился с поэтами, там был этот человек, граф Лавин. Он позвал выпить кофе и предложил работу в театре… Всё. Константин встал с кровати и, сжав волосы на затылке парня, заставил его задрать голову. Голубые глаза были полны боли. — У тебя ни с кем ничего не было? — Нет! — Даже поцелуев? — Даже их. — Никакого театра. Никакой работы. Мы завтра же возвращаемся домой, — жёстко произнёс Константин. — Раз не умеешь себя вести должным образом, то твоё место — в четырёх стенах. Отпустив Калиновского, уставший и опустошённый, Цвейг ушёл в уборную.