Дым без огня

Опоздал. Он снова опоздал. Какая-то секунда решила всё: огонь, Шамхат, лезвие кинжала, распахнутые золотые глаза Шамаша. Энлиль не помнил, как дрогнула рука, выпуская магию. Не помнил, как выпорхнул из своего укрытия, как что-то резко пронзило бок. Не помнил, как на обугленную землю рухнуло тело друга, не помнил, как бросился к нему, давая убийцам сбежать. Как пытался зажать глубокую рану в груди, омывая руки горячей кровью. Лесной пожар подбирался всё ближе, но маг дрожал будто от холода. Он пытался звать на помощь, лихорадочно посылая десятки воздушных птиц, но в его весточках не было слышно ничего, кроме неразборчивых хриплых звуков, едва походивших на человеческую речь. Застрявший в глотке крик не позволял сделать и вдоха. Энлиль больше не понимал, что происходило вокруг, остальной мир был скрыт за мутной пеленой. И хорошо. Энлиль больше не хотел видеть. Не хотел дышать. Он думал лишь о кинжале, вонзающемся в широкую грудь, прокручивал этот момент без остановки, до головокружения, до тошноты. Кинжал пробивал его сердце насквозь, снова и снова. Его сильное, пылкое сердце… Всё должно было быть не так. Шамаш хотел умереть не так. Энлиль помнил о его мечте пасть достойной, красивой смертью в великой битве. И даже этой мечты его лишили. Перед глазами все еще стояло его предсмертное лицо. Лицо человека, дважды преданного той, которую любил. Лицо того, кто верил, что умирал бесславно, с позором, окруженный одними врагами. Он уже не узнает, что его друг всё время был рядом, что его тело не осталось брошенным в пылающем лесу. Оно лежало на коленях Энлиля, бережно укрытое в его объятиях. Маг держал друга за руку, ещё теплую от угасающего внутри огня. Гладил по волосам, окрашивая темные локоны в красный. Он пытался говорить с ним, хотел как-то успокоить, отказываясь принимать того, что Шамаш его уже не слышит. Несказанные вовремя слова слетали с губ так легко. Хотелось сбежать в родные горы. Спрятаться. Исчезнуть. Энлиль хотел утащить его тело с собой. Хотел оберегать ото всех неприятелей, от опасностей и боли. И крепко-крепко обнимать, пока рана, пронзившая сердце, не срастется, не затянется от одной силы его желания. Желания сделать хоть что-то правильно. Но Энлиль остался. Не мог сдвинуться с места, будто прикованный к земле. Что-то незримое удерживало мага на месте, заставляло смотреть на его тело. Осознание собственного бессилия пробудило новое чувство — ярость. К нему вернулся голос. И тогда Энлиль донес свое горе до всего мира: его страшный плач насылал ледяные вьюги и песчаные бури, беспощадные смерчи и могучие шторма. Исчез огонь, а вместе с ним и лес вокруг, исчезли небо и земля. Но боль лишь нарастала, парализуя тело и разум. Пока не стала сильнее его магии и его самого. Бешеное биение сердца заглушил последний отчаянный вопль. Крик, с которого начиналось слово. Знакомое родное слово, от которого однажды пытался отречься. — Мама… Ослабший голос Энлиля — теперь будто нежный шелест листвы. — Прошу, Великая Мать… Я наконец-то понял. Я сделаю всё, отдам всё, что был должен, только верни мне его. Возьми меня, поглоти меня, Великая Мать, чтобы спасти своего верного воина из лап смерти. Забери меня, сожри меня, Великая Мать, чтобы избавить свое бедовое дитя от этой пытки. Ибо нет мне места в мире без моего друга. Моего милого друга…