живой.

сынмин, конечно же, не боится всех тех существ, что в ночи за людскими душами охотятся, облизываются кровожадно, сияя жестокостью своих мертвенных глаз сквозь непроглядные туманы. в лесу всегда так – и это только манит, тянет к себе невидимыми нитями, кажется, паутиной обволакивает липкой, стоит зазеваться. и никогда уже не отпускает. конечно же, он не боится – даже сейчас. со всей храбростью смотрит в хитрые глаза напротив – отчего-то совсем не кровожадные и до пугающего живые. этим глазам жить нельзя – та и не суждено, но что-то, сынмин уверен, с ними что-то не так. готовый поклясться, что внутри дьявольского отродья живёт человеческая душа – нежным трепещущим цветком прорезается сквозь сухую асфальтную сущность убийцы, рождённого для причинения вреда остальным, для охоты на людей, так сильно боящихся того, что в чаще тёмных лесов живёт долгими столетиями. там, рядом с людьми, живут те, кто появился благодаря порокам глупых душ, не умеющих принимать свою вину с честью – сбегут быстрее, чем смогут сказать хоть каплю правды. куда хуже монстров, которых так боятся. и. . есть тысяча причин убить его – например, так кстати будет застрелить, одна пуля выбьет жизнь из чужого тела, в своём мастерстве ким уверен. а после отрезать хвост и, может быть, голову для коллекции в кладовой – жуткое развлечение, но достаточно человеческое. сынмин человечный, совсем не убивает других для собственной защиты и спасения дома, отбиваясь от тех, кто пытается разрушить жизнь спокойную своим весельем мерзким. сынмин не монстр, поэтому с особой любовью охотится за всеми, кто не похож на него – потрошит и продаёт на подпольном рынке ночами у леса самые лакомые кусочки тел юных лисят и русалов. он – человек. поэтому заслуживает жить, убивать, упиваться чужими смертями и смеяться так громко над своими победами. он – человек. поэтому остальным жить нельзя. — далеко собрался? ким усмехается, хватаясь за пистолет, висящий на ремне походных потёртых штанов – изношенные вещи придают ему довольно угрожающий вид, заставляющий даже людей неприятно поёжиться от контраста милого лица и безумства, скрывающегося в его мыслях, лишь обрывками вырывающегося через ослепляющее сияние чёрных, как смола, глаз. это пройденная схема – сотни раз он запугивает, доводит до ужаса и мольбы сохранить жизнь хотя бы на ещё одну секунду, наблюдает за попытками обмануть его или, что ещё комедиальнее, напасть в ответ, пытаясь побороть прогрессивное оружие в руках настоящего монстра этого леса. это пройденная схема – но в этот раз что-то не так. киму улыбаются в ответ расслаблено, словно жертва этой охоты не чудовище, а потерявшийся средь густых одинаковых деревьев пьяный парнишка, который так и не дошёл после вечеринки домой. но теперь – о, чудо – спаситель нашёл его сам и с пистолетом наперевес защитит от жутких глаз в ночной темноте. вот они, за кустами, на деревьях, позади парня и самого сынмина – окружили – следят, впитывают каждое движение, готовые напасть в любую секунду. у леса есть глаза – и лучше под их взгляд не попадаться. — к тебе. лисьи глаза сияют надеждой, вселяют в человеческое сердце сомнения, вперемешку с сочувствием – стрелять не стоит, дурманящий и странно знакомый голос окутывает душу тёплой пеленой, отчего-то больше похожей на любовь, но совсем ей не являясь. он шагает ближе – уверенно – будто не замечает подрагивающей сынминовой руки на поясе, так крепко сжимающей рукоять старого пистолета. сейчас ведь схватит, выстрелит и закончит начатое за считанные секунды – нужно бояться, осторожничать, дрожать. шагает – будто человек, хвостами виляя вальяжно – каждое движение подобно нежному танцу, в котором развязка останется тайной, трагедией, с лежащими на сцене мёртвыми актёрами. сынмину стрелять не хочется – глаза напротив манят, говорят о тепле и чувственности шёпотом, скрытых в дымке лесной. добираются до самого сердца, расцветают там манящими плодами – а дальше по телу кровью резонируют. ноги немеют, а язык заплетается – будто дымка отравляет и дурманит. — не. . подходи. — я только помочь. ему руку протягивают, бархатисто мягкую, хватают за плечи с осторожностью, утягивая всё дальше от известной тропы, в бесконечно тёмную даже светлыми днями чащу лесную. ему больно не делают – но сердце предательски громко бьётся в ушах и кричит о побеге. ногами всё тяжелее передвигать, слушая сладкие речи парня, пахнущего хвоей и яблочной карамелью, точно такой же, какую в детстве ким ел горстями, жалуясь после на болящий желудок и зубы. от этого на душе спокойнее, по-домашнему тепло и. . и в какой-то момент сынмину начинает казаться что он знает свою погибель – будто они виделись десятки лет назад, или же, как в печальных историях, в прошлой жизни. чужая кровать соблазнительно мягкая – оттого веет опасностью всё сильнее, тёмной тучей нависает над головой охотничьей, как предчувствие плохого, бесповоротно ужасного и до безумия сковывающего душу человеческую. как предчувствие наихудшего – последней минуты жизни и пистолет тут не поможет, даже если бы были силы схватиться за него. с темноты – как проклятие – слышится голос, пробуждая память о том, чей же он. давно потерянный в истории сынминовой жизни, запутавшийся в нитях сетей, связанных вокруг его сердца, отчего пугает до дрожи и желания сбежать – прямо сейчас. но он знает – мертвецы не могут восстать. сынмин точно помнит как выстрелил чонину в голову тогда, восемь лет назад. он точно помнит что чонин так и не открыл глаз на следующий день. и уж точно помнит как закопал его на окраине леса, под старым кипарисом – единственным в этом городе, как опознавательный знак. чтобы никогда не забыть. ни за что на свете. — я же обещал. что вернусь за тобой.