ache it till you make it
Когда Антона позвали на интервью, он подумал, что ещё спит. Сонный мозг с утра пораньше вяло обрабатывал информацию, поэтому традиционный просмотр уведомлений был скорее данью сложившимся ритуалам, чем осмысленной деятельностью. Сначала нужно вынуть себя из постели, укутать в одежду, сварганить варварский растворимый кофе — не то что в автомате в офисе — и выйти на балкон покурить. Потом, если повезёт, он будет готов вывозить очередной день. Если нет, то нужно ещё минут двадцать проторчать перед зеркалом в ванной, умываясь и начищая зубы. Потом точно будет готов вывозить. По-другому просто быть не могло. Антон так и сделал. Отбросил телефон на одеяло, вылез, оделся и пошёл заниматься вандальным насыпанием полутора ложек кофе в кружку. На столешнице привлекательно маячил гранатовый сок — он недавно наведался к станции переливания крови, — но просираться раньше, чем день пойдёт к своему логическому завершению, было бы едва не большим кощунством, чем горячая жижа в кружке. Обосраться метафорически, неявственно он обычно успевал пару раз за день, добавлять красок в напряжённый график не очень хотелось и в принципе не стоило. Поэтому гранатовый сок отправился стоять обратно в угол, а коричневая жижа поехала в его руках на балкон. Забавно, как слова матери о том, что стоит бросить курить, всплывали в голове каждый раз, когда он смотрел на пачку — и как же прекрасно, что эти же слова больше не вызывали чувства стыда. Как и любые другие слова. Антон курил, и в голове была пустота: обычное состояние. Едва ли он чувствовал себя по-другому когда-то, хотя, конечно, в школьные времена всё было не так, но это уже прошлое — больше будто прошлая жизнь какого-то Антона Шастуна из другой вселенной. В этой вселенной существует он: бородатый, сутулый, вечно уставший и не замечающий этого Шаст, хороший — если верить словам людей вокруг — сценарист и отъявленный — это уже самомнение — домосед, который появляется в офисе раз в неделю, наводит шума и скрывается в закат, продолжая проводить дни за наблюдением мерцания пикселей экрана старого ноутбука. У Антона своя квартира: он переехал ради учëбы в университете сначала в общагу, потом снимал напополам с одногруппником затхлую студийку в новостройке спального района, потом сосед отчислился и съехал — продержался на бакалавриате всего год — и пришлось искать нового соседа. Вторым вариантом маячило возвращение в общагу: универскую или малосемейку на совсем уж окраине цивилизации — обе версии пахли плесенью, трещали тараканами под обоями и выглядели в целом непривлекательно. Потому что за полгода жизни в студийке — такой маленькой, что еë казалось кощунственным называть как-то иначе — она стала домом. Она приобрела уют, оттенки, стала живой, стала зеркалом Антона, который своими руками обустраивал еë заново и делал ремонт; он создал на пласте технологической бетонной пустыни свой постэлиминационный оазис, где цвела природа и свободно дышалось. Пока в его жизнь не ворвалась северная девчушка, которую все полюбовно называли сокращëнным Лэки — еë родители старались чтить эвенкийские традиции и родившуюся летом дочь назвали по-летнему, бабочкой. Они столкнулись в университете: у Антона в юридическом корпусе в третьем семестре началась философия, обязательная для всех бакалавров, а Лэки постоянно тусовалась там с остальными международниками — тëплая и нежная, с двумя ядрëно-чëрными косами и длинными серьгами, собиравшая вокруг себя толпу. Они в этом были похожи: две души компании, весельчаки и шутники. Лэки сразу сказала, что заметила его только потому, что его кудрявая светлая голова проплывала над основной массой студентов, будто облако. А сама она оказалась грозовой тучей. Но Антон этого тогда не знал. И до сих пор отказывается воспринимать, что всë получилось так, как получилось. Антон едет в офис после обеда, чтобы с командой выпытать на дебрифе всевозможные детали из главы дирекции развлекательного вещания — они просят пустить в эфир ещë «что-то», но так и не объяснили что. И стратега не дают: Позов был вовлечëн в какой-то проект по работе с персоналом, после чего его выгнали в принудительный отпуск, мол, до конца года всего-то четыре месяца осталось, иди отгуляй хотя бы часть дней двухгодичной давности. Он пообещал не заявляться даже в район, где стоит офис, последующие три недели. Антон смотрит на время. Осталось потерпеть три дня, восемнадцать часов и сорок минут. И Позов освятит кабинет креативного группхеда своим появлением. Как же тупо, что у них на всю компанию только один стратег. И как же хорошо, что они с Антоном знакомы давно. Только у совсем зелëных стажëров и иногородних соискательниц в голове ещë сидят мысли, что всë честно, всë правильно и всë справедливо. Те из них, кто остаëтся, потом узнают, как сильно личный фаворитизм начальников и начальниц влияет на конечную картинку, которую видят зрители. После испытанного на себе искусственного отбора внутри компании бóльшая часть из оставшихся всë равно уходит. И этот бесконечный круговорот — всë равно что вечный двигатель. Крутится и никак не перестанет. Среди всех сотрудников Антон дружит только с двумя: Позовым-стратегом и Лавтик-нивхинкой, должность которой остаëтся загадкой для неë самой даже. Что-то среднее между менеджеркой, пресс-секретаршей, креаторкой и далее по списку, хотя Антону кажется, что в базе данных сотрудников она значится гардеробщицей с половиной ставки личной ассистентки замначальника общего отдела. Лавтик у всех в головах помнится под кодовым «Саня» из-за фамилии, но все постоянно забывают про еë второе имя, и вся эта сложность тоже в своë время стала причиной постоянного подстëбывания и недовольства со стороны начальства. И Антон, тогда ещë бывший не таким затворником, всегда старался девушке показать, что в этом людском серпентарии есть минимум один человек, который гордится тем, что она не сдавалась и продолжала бороться — и борется до сих пор. Он еë полюбовно называет девочкой, которая выжила. И факт, что хотя бы Саня будет на сегодняшнем дебрифе, радует до невозможности. — Ну? — Стас заходит стремительно, падает в кресло и продолжает что-то тыкать в телефоне, даже не поднимая взгляда на стоящих сотрудников креативной группы. Саня куксится, пристально смотря на него: ненавидит, когда кто-то позволяет себе так вести себя во время рабочих встреч, где требуются внимание и концентрация; это порочный круг, через который они всей группой всё равно проходят каждый раз после любых брифа и дебрифа: начальник делает вид, что слушает, невнятно отвечает даже на максимально конкретные вопросы, а потом вызывает всех на ковёр и жалуется, что никто работу делать не умеет, ведь он просил-то другое! Саня пытается. Каждый раз пытается завоевать наибольшее количество внимания, чтобы потом было меньше неточностей и криков, и Антон ей за это благодарен: они работают вместе не на каждом проекте, а сам Шаст возникать в таких ситуациях не привык, поэтому в одиночку проводить рабочие встречи не любит и не то чтобы умеет в принципе. Только с Лавтик или с Позом рядом вероятность выслушивать нотации после снижается кардинально. — Любимый начальник, подними на меня свой царский взгляд, а? — Саня сдаётся после двух минут стука пальцев по экрану. — Ты если уволиться хочешь, так и скажи, — Стас пожимает плечами, но всё-таки отсылает последнее сообщение и убирает телефон, тяжело вздыхая. Он знает — и Антон по-злодейски наслаждается этим каждый раз, — что в этой компании есть люди, избавиться от которых очень тяжело. Даже невозможно. Даже если они ему не нравятся. Даже если всё это в себе совмещает лишь одна сотрудница креативной группы. Или кем она там работает? — Возрастной ценз? — Шестнадцать плюс. — А какого лешего в карточке эфир стоит в прайм-тайм? — А во сколько конкретно? — А это у тебя спросить надо. Ты написал просто «прайм-тайм». — Исправь на одиннадцать вечера. — Я тебе личная ассистентка? — Нет, ты гардеробщица. — Поэтому сам и исправляй, когда будешь клепать чистый файл. Стас закатывает глаза, матерясь себе под нос; ему приходится повернуться к столу и взять бумагу с карандашом, чтобы записать ремарку. Он это ненавидит: когда его поправляют в вещах, где он облажался. — Что конкретно значит «что, если один из ведущих будет варить сыр, пока гость будет искать куриц»? Антон, когда увидел эту строчку в черновике, заржал на всю квартиру. Они, конечно, пытаются сделать юмористическое шоу, но когда в процесс придумывания формата влезают люди, которые не совсем понимают, как креативная группа работает, — это не совсем юмор. Они всю работу только усложняют своими гениальными предложениями. — Ничего конкретного. Сами придумайте. Как придумаете, в чистый файл впишем. Антон чувствует, что Саня готова загореться. И сжечь их тут всех. Чистовик программы должен полностью сделать Стас — после защиты. Но всё идёт к тому, что каждую формулировку придётся продумывать так, чтобы её без изменения можно было просто скопировать и вставить из файла в файл. Антону даже кажется, что почищенные ими карточки в итоге напрямую отправятся гендиру — может, даже не скидывать их Стасу? Всё равно он их не откроет. Хотя потом он будет ныть, что ему не показали и ничего с ним не сверили. Шило на мыло, не иначе. — Ла-а-адно, — Лавтик достаëт сигарету, смирно лежавшую за правым ухом, и собирается ей уже писать, когда замечает, что это не карандаш. — На брифе так и не сказали, есть ли дедлайн. Он есть? — Пока что не горит. Саня закатывает глаза снова, и Антона это улыбает: такая она настоящая, здесь, прямо под боком. Не будь он эмоциональной калекой, давно бы за ней начал ухаживать — возможно, даже увëл бы еë случайно у Серого, если бы не знал, что они встречаются. — Мы же не дни и часы-секунды просим уточнить, — Антон зачëсывает рукой кудряшки назад, но они всë равно лезут в глаза. Давно бы их срезал уже, да вот что-то никак не даëт ступить на дорожку короткостриженных: возможно, сидящий напротив и отсвечивающий своей лысиной самый главный из дирекции развлекательного вещания. Это странно, но Антон чувствует к нему какое-то духовное сродство — и потому боится стать в точности таким, как он. Стас же наверняка начинал примерно так же. Антон пока держится. Десять лет как. Пока ещë держится. О сообщении с приглашением на интервью он вспоминает в курилке, куда они с Саней заворачивают сразу же после не менее сумбурного конца дебрифа, чем было его начало. Ощущения после любых рабочих встреч по проектам развлекательных программ всегда одинаковые: несколько часов что-то обсуждали, получали ответы на все вопросы, но по окончании вопросов почему-то стало больше. Они, вроде, и понимают, что нужно, но будто и не понимают — Антон кидает взгляд на Саню, хмуро уставившуюся на стоящее рядом дерево, уже почти голое, понимая, что загружена она не меньше, — и будто бы работать в индустрию креативности он когда-то пошëл именно за этим: за ощущением власти над идеями, когда самое запутанное и неясное в итоге превращается в то, что можно увидеть, услышать и почувствовать без толики мутности и неточности, без двойственности и невнятности. Но у Стаса есть суперсила: радость от любого найденного решения он высасывает одним лишь своим присутствием. И если в процессе подготовки это ещë можно вытерпеть, то на съëмках Антон не появляется из принципа: ему впадлу портить задействованным лицам настрой своей угрюмой рожей. Стас и сам неплохо справляется обычно. — Что думаешь? — он протягивает Сане телефон с открытым сообщением. — Что тут думать? Ноги в руки и иди, — она пожимает плечами. — Не всю же жизнь сидеть взаперти. Дай хоть кому-нибудь, кто с тобой не работает, на себя посмотреть. Антон поджимает губы недовольно, блокируя телефон, и поджигает вторую сигарету. — Ну чë началось-то? — теперь она недовольная тоже: закатывает глаза и глубоко затягивается. — Слушай, ты, может, и не считаешь, но я тебе скажу: это двадцать седьмое приглашение куда-нибудь. — Это какое-то сакральное число и мне обязательно нужно согласиться? — Антон, — Саня вздыхает и тушит сигарету, выкидывая еë в мусорку, а потом подходит к нему ближе, хватая мягко за плечи. — Я это к тому, что тебя будут звать куда-то ещë чëрт-те знает сколько раз. И я столько же раз буду тебя просить сходить. Тебе это тоже нужно. Ты психуешь каждый раз, меня по пять раз на дню спрашиваешь — может, стоит сходить один раз, чтобы гештальт закрыть? Они не отстанут, но у тебя хотя бы будет призрачная причина отказывать, мол, я уже всë рассказал — и плевать, что, может, они хотят узнать что-то другое. Ну? Антон смотрит на сообщение ещë раз. — Это тебя Серый подговорил? — А при чëм тут он? — Саня отбирает телефон, теперь уже внимательно просматривая текст и контактные данные. — Вот падлюка. Ничë мне не сказал, — она достаëт уже свой покоцанный сотовый, открывая диалог с Серëжей, и начинает записывать голосовое. — Ир-ыма, — Лавтик красиво тянет гласные, и Антон заслушивается. — Ты не зря так о своих ӈыӈгу беспокоишься, я тебе их по ӈыӈг няӽ выдеру. Заставлю потом ещë ӄ’осӄ’а носить. А я знаю: ты юбки не любишь. Ыйғи. Эзмулак. Ӄ’орӽ. Антон не может не улыбаться, смотря на неë; в ней красиво всë, даже то, как она ругается — но видеть еë в настоящем гневе, конечно, не хочется, поэтому, когда Лавтик поднимает взгляд и вопросительно приподнимает брови, он сдаëтся: — Хорошо, я схожу. — Надеюсь, что больше потому, что сам тоже хочешь. — Я и не не хотел, — он пожимает плечами. — Считай, что мне нужен был волшебный пендель. Лавтик улыбается, кивает, треплет его по макушке и выходит из курилки. Антон стоит ещë несколько минут, а потом отвечает на сообщение с просьбой прислать подробности по локации и времени, список примерных вопросов и любую другую информацию, которая может показаться важной организаторам, потому что, всë-таки, это Антон Шастун, сценарист и креативный группхед недавно выстрелившего на национальном ТВ и в интернете юмористического шоу, впервые за почти десятилетнюю — и вполне успешную — карьеру в юморе соглашается на интервью.we could dance our tears away
О ситуации, которая по праву может быть на первом месте в топе аниме-предательств, Антон узнаëт, когда его гримируют: из-за поднявшейся внезапно тревожности последние полторы недели он спал плохо, даже отвратительно, и кожа цветом стала похожа больше на олений мох — кладонии, конечно, красивые, но Шасту по душе больше цетрарии. Пока его кожу насилуют тональником, Антон ещë сидит просто невыспавшийся и думает о том, как же всë это странно. Боги с ним, этим интервью, и всем, что его сопровождает организационно; даже нахождение локации в новостройке в пригороде, куда добираться, если без машины — а у Антона она отъехала в ремонт, — двумя автобусами, электричкой и парочкой-тройкой-десятью километрами пешком между остановками, пришлось всë же по душе после того, как он зашëл в помещение и увидел интерьер и прочувствовал общую атмосферу места и команды; в этом всëм его по-настоящему волнует только одно: тот, собственно, факт, что его вообще что-то волнует. Он будто вернулся на десять лет назад. В осень первого курса, когда новое невообразимое нечто под названием «пары» и свой уютный уголок в новой комнате в общежитии вызывали столько воодушевления, что хватало на несколько суток бодрствования без дополнительных стимуляций. В чуть пораньше — в лето перед первым курсом, которое закончилось поступлением и отчаливанием из родного города и началось экзаменами и мыслями о том, что кто угодно сдаст всë на высший балл, но не он, Антон. Во что-то ещë более раннее: Новый год, трепет от подарков даже в таком возрасте, ощущения семейности и уюта. В любое, получается, время, когда эмоциональное познание мира ещë было его инструментом. Постепенно возвращающиеся чувства приводят в недоумение: он-то думал, что давно стал чем-то неодушевлëнным, просто оболочкой человека, которая живëт, смеëтся и работает просто по инерции, не вкладывая никуда душу: сложно отдать что-то, чего у тебя нет. Это состояние стало привычным за столько времени, стало опорой и базисом нового витка жизни, стало Антоном — с головы до ног, полностью и, казалось, необратимо. Это состояние позволяло быть собой, пусть и без чувственной части, но жить в эфемерное удовольствие — просто так, как казалось наиболее удобным. А теперь что? Антон смотрит на себя в зеркало, пока кисточка с пудрой летает вокруг лица, щекоча кожу, и пытается понять, кто он и что происходит. Не сразу — далеко не сразу — замечает, что Серëжа на площадке так и не появляется, зато с фотоаппаратом около окна стоит другой мужчина, мило улыбающийся щебечущей ему о чëм-то девушке из команды технического персонала. Антон сначала рассматривает девушку и приходит к выводу, что это… просто молодая девушка: она не вызывает внутри ничего конкретного — и еë даже не хочется сравнивать с Лэки, хотя такое действие, казалось, уже где-то в рефлексах заложено. Она стоит прямо, держа руки сцепленными за спиной, и ярко улыбается, едва обнажая зубы, и волосы еë, русые и прямые, заплетены в две косички, аккуратно лежащие по лопаткам, и одежда на ней сидит хорошо, а пропуск трясëтся на груди, когда она смеëтся. Антон ругает себя за мысли о том, какой еë жизнь со стороны кажется простой и доступной — и переводит взгляд на фотографа. Наблюдать за другими — это вообще любимое занятие у Шаста. Ему нравится смотреть, как живут люди вокруг, как говорят друг с другом, как двигаются, едят, дышат, смеются и грустят — как они иногда преображают пространство вокруг себя, даже не замечая этого. Так, конечно, получается не у всех. Это всегда заставляет задаваться вопросом: каким человек должен быть, чтобы уметь ярко даже просто существовать в помещении? Антон так не может. А вот этот мужчина, кажется, превзошёл любых мастеров. Фотограф улыбается всё так же мило, но, присматриваясь, Антон замечает что-то. То ли в лице, а может, в позе; в том, как он двигает руками и меняет опорную ногу, или в том, как ремешок фотоаппарата периодически оказывается сжат острыми тонкими пальцами — его настроение состоит не столько в улыбке, сколько во всём остальном, потому что улыбка — Антон видит теперь — фальшивая. И девушка, очевидно, чувствует это, но продолжает смотреть и говорить. В том углу свет совсем плохой — чуть подальше техники проверяют софиты и подсветку, а солнце уже давно не в зените, даже золотому часу минуло с парочку-тройку десятков минут — скоро, по-хорошему, смотреть «Спокойной ночи, малыши» и ложиться спать. В помещении душно, поэтому окно открыто почти полностью нараспашку, и холодный ветер цепляет его волосы и одежду — какую-то лёгкую оверсайз рубашку, — и плечи кажутся совсем острыми и тонкими, пока лицо озаряется вспышками и снова прячется в тени. Антон видит и множество морщин, неровностей кожи, и не самой обычной формы нос, и кучу родинок, уходящую с лица на шею и под ворот рубашки. И всë вокруг него становится таким же: истончается, заостряется и начинает быть о чëм-то большем, чем просто течении времени и бытии пространства — он не смотрит, а видит, будто сразу представляет, как кадр будет выглядеть наяву, в своей голове. И все линии, формы и размеры теперь весомее, выделяются и составляют основу мира, словно Антон рассматривает окружение глазами фотографа: всë об искусстве статичности. Потому что тот и стоит, как древнегреческая статуя — но где-то посреди бардака коммуналки. Антон не сразу понимает, что на площадке Серëжа уже навряд ли появится. Эта мысль приходит долго и мучительно: пока грим заканчивают, он ещë пытается взглядом найти знакомое лицо. Проблема не столько в том, что одиночество среди незнакомцев кажется страшным, и не в том, что тревожность так никуда и не ушла — Антон просто, ну, ждал встречи. Они давно не виделись. А тут вот как получилось. На просьбу представиться в камеру Антон отшучивается, всë-таки называя имя, но забывает всë, что сказал, сразу же — это тоже отчасти из-за волнения. Волны внутри не успокаиваются, и щелчки камеры в моменты пауз — «на подумать», «на попить воды», «на отсмеяться команде» (не зря же Шастун работает в юморе) — лучше ситуацию не делают. Фотограф носит свой мир искусства с собой, где бы ни стоял, и Антон не кидать на него взгляды периодически не может — нечто чувственное, проснувшееся внутри, хочет продолжать видеть всë чужими глазами — именно этими. Лэки тоже любила фотографировать — и ещë рисовать. В будущей профессии ей это навряд ли бы пригодилось — а может, и пригодилось, но это больше Антону не так важно, — но она в квартире сделала огромное панно со своими снимками и рисунками, потому что Шастун ей как-то подал такую идею, и они частенько вместе перевешивали фото или меняли совсем старые на новые. Были и такие части, которые никогда не менялись, и Антону иногда казалось, что он готов убрать с глаз куда-то в ящик самый любимый старый рисунок Лэки только потому, что есть то, что останется — и всегда будет оставаться. Будто фундамент всей экспозиции. На вопрос про отношения он отвечает чуть более скомканно и скованно, чем на остальные, но заминки, кажется, особо не замечают — и руководитель команды объявляет перерыв. Отснять остаëтся не так много, но нужно подправить грим, а ещë режиссëр, когда уже почти перед самым началом приехала еда, есть запретил — и скоро на видео будут слышны воющие киты из животов операторов. Антон, будто в тумане, встаëт с места. Он не фанат долгого трëпа, и такой заход болтовни практически в одну сторону утомляет; сверху капают чувства — пусть не все плохие, но они есть — и это кажется проблемой; он так и не вышел на последний перекур и решает, что сейчас, пока все толпятся у еды, выйдет на улицу. Ему точно нужно подышать. Или даже отдышаться. Антон хватает куртку и под всеобщий гам проскальзывает мимо импровизированной кухни к лестнице чëрного хода бизнес-центра. На улице уже темно, и ветер хочет разгуляться, но разбивается о высотки и внутри двора едва ли касается кожи. Но Антон дышит, ещë не закурив, полной грудью: здесь свежо и морозно, скоро станет совсем холодно. На завтра обещали дождь. Антон решает, что в офис не поедет. Он отписывается Сане, что поработает из дома — пусть зазря не ждëт. Она в ответ извиняется, что украла Серëжу: кому-то где-то — в сообщении светится «оӄон» — стало «ыкидь фурдь», срочно нужен был и Серый, и его машина. Антон пишет: «Всë в порядке, бывает». Ну, бывает. Само кухонно-столовое помещение, которым команда, конечно, не воспользовалась в полной мере, наконец-то пустует, и Антон заваливается за стол, запуская кофе-машину. До конца перерыва есть ещë минут пятнадцать, и они, проведëнные в одиночестве, не будут лишними: слишком уж много всего навалилось. Конечно, кофе от перегрузки не спасёт, скорее всего, только добавит тревожности, но Антон по-другому не может. Господи, как же он любит кофе, оказывается. — Ты стесняешься? — фотограф заходит, захватывая со стола бутылку с водой, и приваливается к косяку — Антон хочет закатить глаза, потому что буквально только что думал про то, как ему надо побыть одному, но вселенная, видимо, против. Раньше он бы, правда, даже в сторону другого человека не взглянул. А тут поднимает взгляд и отвечает: — А что, нельзя? Мужчина усмехается и улыбается. — Почему? Можно, — он отпивает из бутылки — аккуратно, медленно и эстетично, будто в руках у него бокал лучшего вина, а не что-то с этикеткой ужасного дизайна, — но, знаешь… я бы на твоëм месте не стеснялся. Антон вопросительно приподнимает бровь, но мужчина ставит бутылку обратно на стол, поправляет кофту и бейджик — там светится стройное «Арсений Попов» — и, бросив ещë одну улыбку, скрывается. Когда съëмки заканчиваются официально и полностью, Антон ощущает себя не просто выжатым — он не ощущает себя в принципе. Ему намного привычнее молчать сутками напролëт, общаясь лишь текстом в мессенджерах, а вылезать из кожи не чаще пару раз в неделю, когда совсем неотложные дела тянут в офис — это вынужденная мера, и Антону просто не хочется терять работу. Пусть работа за годы и превратилась во что-то больше от идеи, чем от действа, пусть огонь под завалом принудительно-добровольных задач чуть угасает, он держится: так было настолько долго, что Антон не помнит, как чувствовалось что-то другое. И это пугает. Зачем говорить столько лишних слов? Нужно просто успокоиться. Антон одевается и выходит в прохладный воздух. Остаться хочется прямо здесь: на улице ещë тихо, никакого шума жизни, только попытки города начать просыпаться — всë это дарит ощущение, что движение можно остановить, поставить события на паузу и выдохнуть, пока никто не видит. Антон закрывает глаза, глубоко вдыхая, чувствуя, как воздух охлаждает изнутри. Пахнет свежестью после дождя. Осенью. Скорой зимой. Сигаретами. — Домой не собираешься? — Арсений кидает окурок в лужу, подходя ближе. Антон вздыхает. Кажется, всë начинается где-то здесь. — Ты хорошо справился, — после долгого молчания Арсений говорит тихо и чуть хрипло, но Антон слышит — и слова разливаются мурашками по телу, оседают усталостью в мышцах, заставляют прикрыть глаза, вслушиваясь в шум ветра, петляющего по городу, словно турист; он даже никогда не задумывался, что одна фраза про что-то не самое весомое в жизни может врезаться в мысли так сильно. Будто переворачивает всë внутри, как катастрофа невиданных масштабов, оставляя оболочку целой и невредимой — так усыпляют нерадивых домашних питомцев, так солнце сменяется тучами в считанные секунды, так подкладывают взрывчатку, когда ещë секунда — и ничего точно не будет, но пока что, секунду назад, оно ещë есть. Так отмечают праздники с любимыми людьми. Так слушают признания. Так любят. Так чувствуют. Так живут. Антон смотрит ему в глаза и хочет что-то сказать, но говорилка устала, в мыслях крутится лишь брошенная фраза, тело хочет упасть комом на мокрый асфальт и вырубиться — он не способен на что-то большее, но его, кажется, понимают. — Может, ещë увидимся, — Арсений улыбается снова и скрывается в лабиринтах припаркованных вокруг здания автомобилей. Скоро слышна сигналка, хлопок двери, тихий рокот мотора — дорога освещается фарами всего на пару секунд, но Антон запоминает всë именно так: картинка отпечатывается в памяти — это последний миг, который сегодня они проводят вместе. Такого больше не случится. Это уже не повторится, никогда. Антон обыденно добирается до студийки, будто ничего и не произошло, а он просто задержался в офисе — случайность, — и только в тепле домашних стен процесс внутри сдвигается с мëртвой точки. Он ищет слова: вот Арсений стоит перед ним, совсем рядом, рукой потянись — и ухватишься; Арсений говорит, а Антон думает бесконечное множество слов в секунду — так много хочется сказать, — но всë равно молчит. Никогда не знаешь, чем всë обернëтся. И молчать проще. Иногда даже правильнее, чем говорить. Он думает, смотрит в точку на стене, краем глаза замечая светлеющее небо, и всë мешается в такой куче, что сложно представить, как оно существовало раньше — без внимания, без подпитки, без попыток разгрести завалы. «Ты хорошо справился». Кошмарно звучит. Антон хватает телефон, залезая в инсту, и ищет Арсения там. Это несложно: судя по всему, с Серëжей они знакомы, раз тот в итоге просто отмолчался — не упустил бы возможность узнать всë про незнакомца. А у них, он говорил, подписаться — признать мастерство. Трудно представить, что Серый не стал бы признавать мастерство Арсения — и это Антон ещë фотографий его авторства не видел. Господи. Он пишет ему в директ. Пытается придумать что-то нормальное, но слова не идут, поэтому в сообщении ютится сначала одинокое «спасибо», а потом вдогонку — ещë «за всë». Антон плохо понимает, чего ждëт в ответ и ждëт ли вообще. Сам бы он навряд ли ответил, но Арсений, конечно же, другой. Он не Антон. В голове всплывает картинка, как он говорил с той девушкой, и Антон исследует его образ снова: Арсений стоит твëрдо и гордо, пусть и улыбается, но от него будто веет лëгкой снисходительностью ко всему вокруг — к людям, вещам, явлениям, — и она же делает его каким-то холодным на первый взгляд. Что в улыбке фальшь — это понятно. Но вот откуда она? Арсений присылает одну из фотографий Антона, которые сделал сегодня — сырую, совсем никак не обработанную, — и пишет следом: «ты красивый, знаешь?» Кажется, всë начинается где-то здесь.emancipate ourselves
Арсений берëт своë пальто с сидушки рядом, хватая другой рукой телефон со стола, и встаëт перед Антоном, уже почти развернувшимся в сторону выхода: — Я готов. Пойдëм? Они выходят под свет осеннего закатного солнца; ветер не поднимается, лишь иногда тревожа кучки высохших листьев около бордюров, и из-за череды домов слышен шум живого города, но здесь, за каменно-панельной стеной, будто другой мир: нет звуков, нет людей, нет ничего и никого, кроме их голосов и их самих. — Я тут всë думаю. Как бы ты связал между собой варку сыра и поиск куриц? Арсений сначала хмурится, но продолжает идти, бросая короткие взгляды на Антона: он идëт, опустив голову и смотря себе под ноги — и его хочется взять за руку, чтобы он ненароком не врезался куда-нибудь. — Зависит от того, почему нужно искать куриц. — В смысле? — Два главных варианта: курицы были в собственности и сбежали либо куриц в собственности никогда не было, но теперь понадобились. Второй вариант ведëт нас по криминальной дорожке, склоняя к воровству, поэтому его мы опустим. Антон кивает на лавочку, и они садятся. Арсений рассуждает, смотря в пустоту перед собой, и где-то внутри наконец-то появляется смелость робко, но неотрывно следить за его лицом. — Курицы — это птицы. Зачем можно держать куриц в собственности? Мясо, перья и яйца. Они, конечно, могут быть красивыми, но я не уверен, что есть хозяйства с декоративными курятниками — хотя, право, кто знает?.. Если их в собственности больше нет, тут тоже несколько вариантов: они сбежали сами или их похитили. Умный человек организует хозяйство так, чтобы курицы сами не сбежали, поэтому выбор похищения очевиден. Это снова криминал, что наводит на мысли о том, что совершил действо человек, у которого в собственности куриц никогда не было, но вдруг понадобились. Мясо, перья и яйца. Мясо и яйца — это еда. Меня курица всегда наводит на мысль о страчателле: там и мясо, и яйца нужны. И, о боже, сыр нужен! Так что мой вариант: обанкротившийся итальянский повар собирает ОПГ в российской глубинке. Антон слушает — по крайней мере, старается. Это странно, но, когда Арсений начинает рассказывать что-то этим своим голосом, негромким и уверенным, в голове сразу всплывают разные картинки уже прошлого: как долго Арс отстреливался короткими фразочками, после которых Антону частенько становилось дурно — это с непривычки, конечно; как он мог одним взглядом попросить чего-то, и Антону казалось, что его голос сам воспроизводится в мыслях, объясняя; как Антон начал рассказывать сначала сам: Арсений устраивал встречи, но молчал, бесконечно молчал, и иногда тишину хотелось заполнить сильнее, чем отвечать молчанием. Он даже тогда умудрился позвать его на фотосессию — откуда ещë новая аватарка в инсте? — словами о том, что нужно съездить в магазин за каким-то вычурным вином, а ехать одному скучно. Антон всегда выбирает для разговоров что-то нейтральное. Учебные будни, старый дачный участок, первый неловкий поцелуй, первый рабочий проект — всë, что косвенно, конечно, о нëм, но в сути своей ничего не объясняет. В последнее время — это что-то о работе, вот как сейчас. И, казалось бы, всë попусту, слова на ветер, но каждый раз внутри что-то зажигается: есть человек, с которым можно обсуждать что угодно, даже что-то бессмысленное, потому что весь смысл в том факте, что они говорят друг с другом. Антон не знает, как так получается. Не знает, почему ему хочется просто говорить. Будто впервые кто-то выслушивает его, полностью погружаясь. Будто Антону теперь можно, наконец-то можно придавать смысл всему. Например, тому, как Арсений приподнимает бровь, заканчивая говорить. Самые яркие минуты заката уходят — зовут за собой темноту, в которую город погружается медленно, нехотя. Тут и там зажигаются фонари, в деревьях путаются отблески фар, и воздух чуть тяжелеет: холодает. Антон смотрит Арсению в глаза, соскальзывает на нос, чуть растрëпанные волосы, прикрывающие уши, скулы; снова, как тогда, но теперь ближе — видны даже совсем блеклые родинки, кончики ресниц и несколько седых волос. Это неловко. Кажется, что он наблюдает за человеком настоящим, врывается куда-то в личное без спроса — но его пока что не выгоняют, лишь держат на пороге, и вопрос только в том, можно ли делать шаг вперëд. Антон не понимает. И пока что не хочет. — Спасибо. Обязательно придумаю, что с этим делать. Арсений приподнимает уголки губ — полуулыбка снисходительная, как и всегда, но тëплая; не разрешающая, а приглашающая: «Обращайся, если захочешь; я этого хочу — и ты точно захочешь тоже». Антон слышит. Нет, пора это прекращать. Он знает, что должен Арсению что-то сказать. Слова ищутся, но никак не приходят; всë не то — недостаточно важное, недостаточно сильное, совсем не подходящее. Антон знает, что, если не скажет, будет жалеть. Арсений просто существует рядом — чуть больше месяца уже, кажется, — но Антон чувствует, что внутри что-то вертится и никак не уляжется; так усыпляют нерадивых домашних питомцев, так солнце сменяется тучами в считанные секунды, так подкладывают взрывчатку, когда ещë секунда — и ничего точно не будет, но пока что, секунду назад, оно ещë есть — где-то внутри Антона, и он знает, что, если не скажет Арсению своë что-то, ничего точно не будет, всë подлетит и останется пеплом и обломками. Но слова не идут. Не идут, даже когда Арсений выставляет в сторис «случайно» сделанное фото Антона и пишет: «ну вы посмотрите, какова красота!» Для этого слов ещë не придумали.we'll cry later or cry now
Антон думает, что тридцать — немного поздний возраст для рефлексии над тем, что было в двадцать. Десять лет — это два поколения, которые ощущаются просранными лично им, потому что он всë это время будто и не жил. Всë ощущается уже не так, даже кажется, что это было не с ним, но студийка, которую он удачно выкупил пару лет назад, скрипит приветливо дверью в прихожей — было. Хочется просто сказать, что свет клином сошëлся — и попал в Лэки, но это всë будет глупо и неправильно. Антон знает, что и сам приложил руку. Просто не понимает, когда всë началось. Или теперь уже не помнит. Лэки в памяти — всë ещë больше про солнце и тепло. Он хорошо помнит еë до начала их отношений, неплохо помнит первые несколько месяцев вместе, когда казалось, что с человеком рядом можно не просто свернуть горы, а создать собственный новый мир — так она грела и вдохновляла. Он не помнит про неë ничего плохого: забыл, как она выглядела во время ссор и когда кричала на него; забыл, как получилось так, что она постоянно уходила; забыл, почему поддавался ей из раза в раз — помнит только, что ощущения были неприятными. Сейчас даже кажется, что больно и не было. Что всë это — где-то там и не с ним. Что он помнит что-то чужое. Антон и сказать не сможет, почему их расставание подкосило его так сильно. Сейчас кажется, что всë было обыденно. Тривиально. И всë же: она будто забрала его часть с собой, закинув в сумку вместе с вещами и всеми рисунками и фотографиями. И избавилась от неë, когда пообещала всë сжечь сразу же, как поедет к родителям. Антон всë-таки помнил, что готов был создать с ней собственный новый мир. Так и усыпляют нерадивых домашних питомцев, так и солнце стремительно закрывается тучами, так происходят взрывы — так убивается надежда на то, что он может создать что-то лучшее. И так же, как когда внутри всë переворачивается, а снаружи всë цело, надежда возвращается к жизни. Антон понимает, что чувствует трепет: как-то так с самого начала Арсений его заворожил, что теперь все его слова и все минуты рядом с ним — это что-то ценное. Антон думает про Саню: еë он любит и тоже ценит, но тут же охота топнуть ногой, отделить мысли про Арсения и сказать: «Вы не понимаете, это другое!» Сказал бы ещë кто, что за другое. Антон едет в офис — впервые за последние две недели. Пора бы уже там показаться. Зима медленно наступает: мокрый снег светится, заполоняя пространство вокруг, и ветер не утихает ни на секунду. Всë суета, всë беспокойство. Антону тревожно. Он начал думать — этот процесс не остановить. Но есть вещи похуже: он начал чувствовать, сильно и ярко, как, наверное, чувствовал когда-то давно, а теперь уже и не помнит. В перспективе всë кажется пустым, но в моменте — единственной возможной вечностью. Что делать, если так будет всегда? Антон отвык. Или никогда не привыкал. Он скучает по времени, когда ничего не чувствовал: теперь мир оттуда кажется таким простым и приятным. Сейчас всë переворачивается, сминается и путается; он смотрит теми же глазами, но видит по-другому. Хочется куда-то обратно — домой, в условный уют и защиту, залезть снова в себя и застегнуться на молнию, только чтобы отгородиться. Мир вокруг наполняется красками, и кто бы мог подумать, что это будет пугать так сильно. Антон боится. И ничего не может с этим сделать. Хочется найти в офисе Лавтик и высказать ей всë — высказать хоть что-то, — ведь это она подначивала поехать на интервью, и Антону пришлось что-то делать после стольких лет однообразного затишья. Но он понимает: на плечах есть своя голова. Сам согласился, сам решил, что можно и попробовать, сам приехал и сам говорил, сам писал Арсению, сам что-то там чувствовал… Ах. Какой пассаж. Антон по сторонам смотрит опасливо, идëт быстро и бесшумно, и весь день сливается воедино: в голове роятся какие-то мысли, но все — не по делу; события проходят совсем мимо — Антон смотрит на них так, будто сидит в кинозале на очередном не самом глубоком бестселлере; жизнь пугает его своим напором: почему, спустя столько времени, ему позволяется чувствовать снова? В носу свербит, но Антон лишь вдыхает глубже и поднимает глаза к потолку. Сейчас хочется, чтобы кто-нибудь погладил по голове и сказал, что всё будет хорошо — не может не. Внутри лишь одно: бесконечное «почему?» — и ничего больше. Антон смотрит на часы. Скоро можно уже уходить, всё равно ничего толкового сегодня больше из него не выйдет. Он вспоминает, какие бары и кафе есть по пути домой, чтобы тунеядчески заглянуть куда-нибудь и выпить немного — это глупо, да, но ему очень хочется. Впервые так сильно ему хочется чего-то, и он не может себе отказать. Не сегодня. И не сейчас. И в коктейль-баре Антон оказывается только спустя почти сутки, убитый обезболивающими и болью: на выходе из офиса он опрометчиво поторопился и поскользнулся на крылечной лестнице, сломав локоть правой руки. Шаст понимает, что завтра будет плохо, но останавливаться сложно — да и не хочется вовсе. Какая разница, в самом-то деле? После них ничего не останется. И от Антоновых чувств — тоже. Ему хочется выпить, поэтому он заходит в коктейль-бар и целенаправленно идёт к барной стойке с одной ясной целью. И совсем случайно — там оказывается Арсений. Сидит всё так же, будто они никогда друг друга не оставляли, уходя домой: одиноко и гордо, немного будто бы тяжело и темно, но есть главное: близко. Так, что можно дотянуться рукой. Он ещë не выпил, но ему уже хочется. Сделать один шаг, приблизиться, тронуть плечо, чтобы он обернулся; увидеть в его глазах что-нибудь; чтобы он позвал его по имени — чтобы внутри было чувство, что Антон такой не один. Не один постоянно думает, не один не понимает, что чувствует, не один боится сделать шаг, чтобы приблизиться. Он ещë не выпил, но ему кажется, что всë это — мираж, мечты, галлюцинации. На фоне играет какая-то музыка, где слов не понять, а Антон смотрит Арсению в спину и безумно хочет — чего-то хочет, всего и сразу. И, казалось бы, всего один шаг. Один. Не так уж много. Просто шаг. Когда люди смотрят в глаза, что они хотят увидеть? Это всë тоже однажды станет воспоминанием. Так, может, и какая разница? Антон теряется в мыслях — делает шаг, садится рядом, понимая, что это всë правда глупо, и заказывает сет шотов. Ему будет плохо, очень плохо утром, но Арсений поворачивается и смотрит так, как умеет, и, может, не так уж плохо и будет. В конце концов, можно же делать всë это — просто потому что есть надежда на что-то? Они улыбаются друг другу, говорят о нейтральных мелочах снова, смеются; Антон пьянеет незаметно для самого себя, но ловит периодически взволнованные взгляды — и эгоистично радуется им. Это сумасшествие какое-то, и его так не хочется терять. Можно же быть, просто быть, говорить и смеяться — быть по-настоящему? Даже самые сильные люди иногда набивают себе синяки по пустякам. Антон не против упасть здесь, чтобы потом делать вид, что всë это — пустяк. Иногда проще молчать, чем говорить, и мечтать, чем видеть.but, baby, heartbreak feels so good
Они едут в такси, и Антон изо всех сил старается не сползти куда-нибудь на Арсения — и не блевануть на него же. Их общение достигает каких-то нереальных уровней неловкости и стыда, но, пока он пьян, это мало волнует. Сейчас волнует только одно: когда такси остановится, Антон выйдет из машины в одиночестве, а Арсений уедет. И его руки уедут вместе с ним. А член антоновский — в голове звучит прямо как сорт яблок — останется без арсеньевских рук, получается. Вообще, та головка — не единственная голова в теле Шастуна, которая была бы не прочь быть потроганной теми руками. И это всë шутки, потому что Антон чувствует намного больше, чем простое желание: он хочет, конечно, хочет, чтобы Арс, к примеру, подрочил ему — хотя бы, — но намного больше он хочет его просто себе. Чтобы он был рядом — такой гордый, холодный и одинокий. Чтобы Антон мог согреть его, когда зима наступит окончательно; пока что они не носят перчатки и шарфы, но скоро придëтся. Чтобы Антон мог его касаться, слышать его голос, чувствовать губы — господи, как же классно, наверное, Арсения целовать; и в больном пьяном мозге это становится идеей фикс: распробовать вкус его губ, целовать долго-долго и часто-часто, никуда не отпуская. Но Антон ничего этого не может. То, что Арсений не побрезговал помочь ему в баре, ничего не значит. Потому что он может побрезговать прощаться с ним нормально сейчас или общаться, как прежде, завтра — и это будет значить всë. Но Антон всë ещë достаточно пьян. — Останешься со мной? — он вылезает из машины, но не закрывает дверь и заглядывает внутрь. Арсений распахивает глаза, тут же оборачиваясь на него и пытаясь одновременно расплатиться с таксистом; он выглядит более живым, чем обычно, когда в его глазах заметно беспокойство. — Да, конечно. Ты плохо себя чувствуешь? За секунды Арсений успевает выпрыгнуть на улицу, попрощаться с мужчиной, что их вëз, и подлететь к Антону, заглядывая в глаза и приготовившись ловить теряющего сознание. — Нет, — Антон машет головой, вздыхая. Он всë ещë достаточно пьян, поэтому вылетающие слова — результат процесса скорее исключительно чувственного, чем умственного. — Я хотел поговорить с тобой, но я столько выпил… и боюсь, что, если ты уедешь, — он делает паузу, поджимая губы, — если я тебя отпущу сейчас и не увижу утром рядом, так и ничего не скажу. В темноте всë по-другому. Антон так чисто и ярко ощущает, как Арсений касается его кожи, и ему кажется, что он трезвеет из-за всего сразу: холодный воздух, тëплые прикосновения, взволнованный взгляд — всего так много, и что с этим делать? Антон хочет что-то сказать — сейчас. Но слова, чтоб их, так и не идут; будто он упускает что-то самое важное — но они ещë здесь, и Арсений ведëт его к квартире. И они стараются зайти тихо, но вваливаются чуть ли не кубарем. Всë вокруг шумит, живëт, существует, и рука болит — как-то томно, надоедливо, но несильно, — и спать хочется, и сказать что-то хочется. Они застревают в прихожей: у Антона рвëтся шнурок, который Арсений пытается развязать, и они смеются, смеются тихо, хватая ртом воздух, потому что всë похоже на какую-то комедию, где шпионы, неожиданные вещи летают, а ответ спрятан в яичнице. Считается ли смех за молчание? Если нет, то Антон будет смеяться целую бесконечность, потому что так себя и чувствует: внутри тепло, весело и всë живëт тоже — потому что, как объясниться по-другому, он не знает. Говорит только: — Арс. Тот смотрит своими глазами — в темноте видно плохо, но представить несложно. И, кажется, понимает. Касается мягко, подходит ближе медленно, уверенный в себе, гордый и безумно красивый — получается, если бы Антон не начал чувствовать что-то снова, никогда бы не оценил Арсения по достоинству? Какое кощунство. Арсений прихватывает его верхнюю губу своими, и мир вокруг становится войлоком: всë цепляется друг за друга, взрывается беспорядком, тянется медленно — и Антона утягивает за собой, и ему кажется, что этот момент будет длиться вечно, скрепленный бесконечными волокнами, на которые разрывает все внутренности. Он всë ещë немного пьян, но трезв достаточно, чтобы чувствовать понятно для самого себя, и всë это — лучшее, что случалось с ним за последнее время. Антон не знает, почему получилось именно так: случайный человек, существуя где-то рядом, будит внутри что-то, дарит надежду на что-то, что-то такое с ним делает непонятное, что хочется всего и сразу, и поцелуй — такая же случайность — переворачивает внутри всë, и Антон улыбается, потому что так подкладывают взрывчатку, когда ещë секунда — и ничего точно не будет, но пока что, секунду назад, оно ещë есть — где-то внутри Антона, и он знает, что, если не скажет Арсению своë что-то, ничего точно не будет, всë подлетит и останется пеплом и обломками, и говорит просто, повторяя за собой же: — Останешься со мной? Потому что теперь он чувствует, что может, наконец-то может вкладывать в слова смысл больший, чем раньше.