Love me again

После уменьшения дозы лекарств к Чану вернулась бессонница. Он снова просыпался часа в три-четыре ночи и не мог заснуть, как бы долго ни ворочался с боку на бок. Обычно все заканчивалось тем, что он уходил в гостиную, прихватив ноутбук, варил кофе и работал, устроившись на диване, пока Хенджин не просыпался. Омега переживал, конечно, но и не наседал. Заваривал какие-то чаи, отправлял перед сном в ванную, наполненную теплой водой с маслами, но ничего не помогало, а прибегать к снотворным совершенно не хотелось. Сегодня все было абсолютно так же. Чан проснулся в половине четвертого утра, ворочался почти час, горестно вздыхая, и к пяти уже вовсю работал. Ближе к восьми со стороны комнаты Хенджина послышался шум воды, а потом шлепанье босых ног по паркету. — Доброе утро, — пробормотал омега и открыл холодильник, критически осматривая содержимое. Помимо домашних шорт до колен и футболки на нем был длинный шелковый халат с манжетами на завязках и парой вышитых журавлей на спине. Струящаяся ткань подчеркивала плавные движения парня и в утреннем мареве добавляла ему какой-то нереальности. Чан зажмурился и потряс головой. Будь неладен этот недосып. — Доброе, — бросил он, отвернувшись. Сосредоточиться на работе больше не получилось. Шуршание, журчание воды, стук ножа по деревянной разделочной доске, шелест ткани и шипение масла на сковороде сливались в одну мелодию, убаюкивая. И Хенджин гипнотизировал своей грацией и легкостью, с которой передвигался по узкой кухонной зоне. Сам Чан вечно чувствовал себя слоном в посудной лавке, то и дело задевая и опрокидывая что-нибудь. Отложив ноутбук, он прилег, продолжая наблюдать за омегой, и сам не заметил, как задремал. Джинни вытер руки насухо, выключил плиту и отставил готовый омлет в сторону, а потом повернулся, чтобы позвать альфу, но заметил, что тот уснул. И не удержался. Подошел тихо, сел на колени у дивана и, уложив голову на одну руку, второй робко коснулся кудряшек парня. Он любовался спокойным лицом, радовался, что морщинка на лбу наконец-то разгладилась. Рассматривал едва заметные веснушки, мелкие шрамики, запоминал каждый из них. Чан был таким умиротворенным, таким красивым и мужественным, таким любимым, что грудь распирало от нежности и восхищения. — Полюби меня снова, — шепчет омега, перебирая мягкие локоны спящего парня. Разве сбудется заветное желание, если произнести его вслух? Да какая, впрочем, разница. У Хенджина надежда — с переменным успехом. Иногда ему кажется, что у них есть шанс, а потом обстоятельства болезненно возвращают его из фантазий в реальность. — Пожалуйста. — Любовь не выпрашивают, — внезапно хрипит альфа и открывает глаза. Хенджин, вздрогнув, выпрямляется, отдергивает руку и отводит взгляд. — Тогда как же мне ее получить? — печально и тихо спрашивает Джинни, невидяще смотрит в окно и сцепляет дрожащие пальцы. Его поймали с поличным, так чего уж отпираться. — Я не знаю… — так же тихо отвечает Чан, окидывая взглядом напряженную хрупкую фигурку перед собой. От сгорбленной позы в груди колет. Омега такой слабый. Его бы защищать, одаривать нежностью и заботой. Любить. Альфа тянет к нему руку, но тут же отдергивает. В голове мигает красным стоп-сигнал. Перед глазами лицо Чонина, и Чану кажется, что он смотрит осуждающе, разочарованно. — Любить ведь нужно за что-то… Вот ты бы за что смог полюбить? — Я думаю, настоящая любовь должна быть безусловной, — отвечает Чан, а Хенджин, задумавшись на минуту, понимает, как же он прав. И неправ одновременно. Джинни полюбил Чана не за конфеты и конспекты, не за лицо и тело, не за статус, не за спортивные победы. Не за что-то физическое и осязаемое, а за то, что этот парень заставлял его чувствовать. Каким красивым он сам себе казался каждый раз, поймав взгляд альфы на себе. Как теплело внутри, будто сердце укутали в плюшевый плед, когда Чан улыбался ему и здоровался каждое утро. Как приятная дрожь пробегала по телу даже от самого лёгкого касания. И как плохо и холодно было без него. Даже сейчас, когда они оба сломлены, вместе все же чуточку лучше и легче. Где в этом всем разглядеть безусловность, Джинни не знал. Чувствовал ли вообще кто-то такую любовь к тем, кто не является семьей? Но у Хенджина и с семьей не сложилось. — Как у тебя и Чонина? — выдавливает из себя омега. Это больно, но он мазохист и хочет еще больнее. Чан молчит, переводит взгляд на белоснежный потолок. Размышляет. — Нет… У меня было не так, — говорит, наконец, когда Хенджин уже хотел было сбежать в свою комнату, подальше от давящей тишины. Чану от вывода, к которому пришел, не по себе. Стыдно перед Чонином. Горько, что уже никогда не сможет извиниться перед ним, упасть на колени и просить прощения за то, что он такая сволочь. Что, не выбери его, Чонин был бы жив и, может быть, встретил того, с кем та самая безусловная любовь стала бы реальностью. А у него, оказывается, условия были. Хенджин чувствует каждую эмоцию альфы, словно сам их проживает. Хочется сжаться до маленького размера, чтобы поместиться в карман и всегда быть рядом, молчаливо поддерживая своим теплом. Или обвиться вокруг второй кожей и защищать от всего, принимая удары на себя. Ему так много хочется сделать: протянуть руку, обнять, коснуться пухлых губ своими нежно. Поговорить честно, высказать все, что годами копилось в душе. Но вместо этого встает на ноги. — Я хотел сказать, что завтрак готов. Поешь, — омега сбегает в свою комнату, едва договорив, чтобы позорно расплакаться, стоило только дверному замку защелкнуться за его спиной. Пройдут ли когда-нибудь эти ненормальные чувства и боль от них? Джинни очень хочет, чтобы это закончилось.

✦✦✦

— Ты куда? — спрашивает Чан, наблюдая, как Хенджин застегивает браслет на изящном запястье и тянется к пальто. На нем слишком узкие темные джинсы и мягкий вязаный свитер кремового цвета. Омега будто сошел с обложки модного журнала. Из тех моделей, которым не нужны массивные украшения и броские наряды, чтобы притягивать к себе взгляды. — Я договорился встретиться с Минхо, — отвечает Джинни, обуваясь. — Хочу восстановиться в академии, а он будет моей группой поддержки. Потом, может быть, прогуляемся немного. — Ты не доучился? — альфа опирается плечом на стену и следит внимательно за каждым движением. — Нет. Папа забрал документы перед свадьбой, пока я валялся в клинике после… — Хенджин резко замолкает, чуть торопливо застегивает пуговицы на пальто и выглядит так, будто собирается сбежать. — Неважно. Не знаю, когда вернусь, так что обедай без меня, — договаривает уже из-за двери. И правда сбегает. Чан не впервые оставался в этой квартире один, но впервые чувствует, что чего-то не хватает. Половину дня он бесцельно шатается по дому и поглядывает на дверь, как верный пёс. К счастью, на коврике под ней не сидел, отдав предпочтение более удобному дивану, с которого открывался хороший вид на вход. Хенджин шел дальше, и Чан понял, что боится. Боится, что омега оставит и его позади, как еще один печальный осколок своего прошлого. И он ничего не сможет с этим сделать, потому что не имеет никакого права удерживать его рядом, не давая ничего взамен. В этом и заключалась проблема. Чан запутался, сам не знал, что чувствует и чего хочет. Он говорил себе, что любит Чонина, но в свете последних размышлений даже это теперь подвергалось сомнению. Неужто он и впрямь такой конченый? По всему выходило, что так. Что было правдой, а что нет? Что он чувствовал на самом деле, а что заставил себя чувствовать? Готов он двигаться дальше или нет? Один или с Хенджином? Кто они вообще друг другу и куда каждый из них идет? Вопросы без ответов кружились и кружились в голове, вызывая мигрени. Устав от пыток собственными мыслями, Чан делает то, что делал последние недели, когда становилось невыносимо от самого себя — звонит Джисону. Обычно они вместе бесцельно бродили по городу, заглядывали в музыкальные магазины, говорили о новых релизах, останавливались послушать уличных музыкантов, а потом весь вечер обсуждали их технику. Иногда могли так увлечься, что забывали обо всем вокруг. Как раз то, в чем оба нуждались. В этот раз прогулки не получилось из-за противно моросящего дождя, и парни спрятались в ближайшем кафе. Тучи набежали неожиданно, погружая город в серую пасмурность, а Чан с удивлением осознал, что уже середина марта и он пропустил Рождество, не заметил смену сезонов. Джинни не украшал квартиру, не готовил праздничные ужины, не поздравлял. Он молча поддержал его траур. Сколько еще таких вот незаметных вещей делал этот хрупкий омега, чтобы он, Чан, чувствовал себя комфортно? — У него же день рождения двадцатого марта, — бормочет он себе под нос ошарашенно, понимая, что помнит эту дату еще со школы. — У кого? — спрашивает Джисон, вернувшись с их кофе, отдает Чану бумажный стаканчик и садится напротив. — У Хенджина. — Что будешь дарить? — Без понятия. Я только сейчас вспомнил об этом… Минхо не говорил, во сколько они собираются домой? — Он сказал, что Хенджину нужно подать документы, а потом они собирались в кафе, вроде бы, — отвечает альфа, делает глоток горячего кофе и довольно жмурится от двойной порции сахара. — Джинни сказал, что они просто погуляют, — ворчит Чан, сам не зная, почему чувствует нарастающее раздражение. — А разоделся, будто на свидание собрался. — Ты ревнуешь, что ли? — ухмыляется Хан. — Ничего подобного! — Тогда откуда взялся этот тон? — Да ну тебя, — Чан отмахивается от посмеивающегося Джисона и поворачивается к окну, делая вид, что его очень интересует гонка капель дождя на стекле. — Он тебе нравится, — не спрашивает, утверждает тот. — Ты просто боишься признать. Я еще на ужине это заметил. Твой взгляд. Ты на него пялишься, а потом виноватую морду делаешь. Только вот никто тебя, кроме тебя самого, не осуждает и не собирается осуждать. — Нравится, конечно, — сдается Чан и теребит край стаканчика в попытке хоть чем-то занять свои беспокойные руки. Врать Джисону нет смысла и себя обманывать больше не хочется. Он устал от бесконечной борьбы своих двух сторон. — Ты его видел вообще? И я довольно долго его любил. Точнее, образ, созданный в моей голове. Даже когда начал встречаться с Чонином. Но еще даже года не прошло, а я… Разве это не по-свински? Чувствую себя отвратительно из-за этого. Будто предаю его. — По-свински делать с Хенджином то, что делаешь ты, — Джисон осуждающе качает головой. — Принимаешь его как должное, не ценишь. И не дашь строить отношения с кем-либо. Ты уже начинаешь вести себя как собака на сене, а ведь на горизонте даже соперников нет. Что будет, когда они появятся? Ты мучаешь вас обоих этой неопределенностью, — Хан замолкает ровно настолько, чтобы сделать еще один глоток, и легонько пинает под столом кроссовок Чана. — Мой доктор сказал, что мы все разные и у всех нас разные сроки траура. Кто-то готов отпустить уже через неделю, а кто-то проносит это через всю жизнь, так и застревая в моменте потери. Но и то, и другое — нормально. Не равняй себя с другими. А если кто-то вздумает тебя осуждать, можешь смело послать их нахрен. — Кажется, я плачу не тому человеку, — усмехается Чан, отшучивается. — Ага, гони бабки, — еще один пинок, но в этот раз Чан не остается в долгу, и под столом завязывается шуточная борьба. — Черт… Мои кроссовочки! Посмотри, что ты наделал, изверг! — Ты первый начал, — возмущается Бан Чан. — Мои теперь тоже грязные. — Но у тебя черные, и на них ничего не видно, а мои детки были белоснежными, пока ты не появился! — Что мы вообще делаем? — Чан фыркает, опускает голову на стол и начинает смеяться. Хан тоже хохочет, стараясь быть тише, и сквозь смех извиняется перед другими посетителями. Спустя час парни выходят из кафе, синхронно накинув капюшоны курток. Дождь не собирался прекращаться, наоборот, только сильнее начал лить, и на улице стремительно темнело. — А знаешь, что еще сказал мой психотерапевт? — Джисон слегка толкает Чана локтем. — Ну давай, просвети меня, о, мудрейший. — Неблагодарный ты засранец, — ворчит Хан. — Он сказал, что наш мозг склонен со временем искажать воспоминания. А еще, что мы любим идеализировать — или, наоборот, демонизировать — людей после их смерти и все, что с ними связано. Ты, например, испытываешь чувство вины перед Чонином, за то, что выжил, за то, что не любил так сильно, как надо, и поэтому идеализируешь ваше совместное прошлое и самого Чонина. И только сейчас в мелочах каких-то можешь видеть несостыковки, но упрямо их игнорируешь, потому что они нарушают твою картину мира. Думаю, прочтение дневников пустило трещину по твоим ложным воспоминаниям, но ее все еще недостаточно. В первую очередь ты сам с собой должен быть честен, а потом набраться смелости и быть честным по отношению к Хенджину. Серьезно, если ты не готов отпустить Чонина, то отпусти этого парня. Сколько можно его мучать? Видно же, что он к тебе неравнодушен. Чану нечего сказать на это. Джисон прав, нужно было что-то решать, потому что так продолжаться долго не могло. Собственно, об этом же ему говорила мать, во время нечастых звонков. Альфа был уверен, что основной удар заботливости от матушки принимает на себя Хенджин, который ни разу даже не пожаловался на это. Чан сажает друга в такси, а сам идет пешком. Путь неблизкий, но зато было время подумать. Возвращается домой он уже ближе к ночи и с порога выдыхает, когда видит Хенджина. Тот сидит на диване в шортах и растянутой толстовке и листает какие-то брошюры. На звук открывающейся двери омега поднимает голову и тепло улыбается, слишком сильно влияя на Чана и его нестабильное состояние. И почему он раньше этого не замечал? Тот его школьный идеал действительно существовал. Просто был очень хорошо спрятан под маской невыносимого высокомерия. — Привет. Ходил гулять? — Да, — заторможенно отвечает альфа, растерявшись. — Ты давно вернулся? — Около часа назад? Примерно так. Я рад, что ты начал выбираться из дома, — говорит Хенджин и убирает разбросанные по дивану бумаги, освобождая для него место. — Можешь меня поздравить — теперь я снова студент! — Поздравляю, — Чан аккуратно садится рядом, кивает на экран телевизора. Смотреть на радостную мордашку омеги нет сил. Слишком много всего хочется сделать, но страх пожалеть останавливает. — Что смотришь? — О, это документалка о работах Иеронима Босха. Минхо тащится от его картин и советовал посмотреть, чтобы потом обсудить, а я совсем не помню, что в академии говорили о нем. Что ж… Пока это так же странно, как и сам Хо. Но все равно в этом что-то есть. Занятно, что он любит «Божественную комедию» и художника, в чьих картинах прослеживаются библейские сюжеты, но при этом упорно отрицает существование ада, рая и религию в целом. Хотя, может быть, в этом есть какой-то смысл для него самого, — Хенджин задумчиво постукивает пальцем по нижней губе. — Может, он относится к этому просто как к сказкам? Или мифологии? Мифология — это круто. В школьные годы мне нравилось читать о древнеегипетских божествах. До сих пор люблю передачи о гробницах и мотивы их культуры той эпохи. — А мне нравятся документалки о космосе. Сразу понимаешь, что в масштабе вселенной наши проблемы ничего не значат… — Чан вытягивает ноги и прикрывает глаза, думая, что он об омеге многое успел узнать за месяцы жизни бок о бок, а вот о его интересах, хобби, о том, что любит и ненавидит, не имеет ни малейшего понятия. — Какие художники нравятся тебе? — У меня нет каких-то определенных предпочтений. Все по-своему хороши и мне нравятся работы разных направлений и разных авторов, — воодушевленно отвечает Джинни. Он об искусстве в любом его проявлении может часами говорить. — Но если выбирать что-то одно, то я бы выбрал не художника, а импрессионизм в целом. Мне нравится стремление передать эмоции, нравится отсутствие четких контуров и некий вызов канонам классической живописи, которую тоже люблю. Интересно, что в одно время жили и дружили Эдуард Мане и Клод Моне, и многие их путают. Но Мане предпочитал писать людей, и его картины более четкие, детальные. Он взял что-то из импрессионизма для себя, но однозначно импрессионистом назвать его нельзя, хоть некоторые и считают его основоположником этого течения. А Моне любил пейзажи, рисовал чуть размыто, — Хенджин останавливается, чтобы перевести дух, и смотрит на Чана. — Ты там не уснул? — Нет, я слушаю, — отзывается парень и открывает глаза. — А ты сам что предпочитаешь рисовать? — Зависит от настроения и вдохновения. Обычно людей, но в последнее время мне нравится рисовать цветы. Почему-то именно на них рука быстрее вспоминает, что делать. — Покажешь потом свои работы? — Покажу, — смущенно улыбается Хенджин. — А ты сыграешь мне? Я слышал, что ты раньше писал музыку. — Это было давно, — отвечает альфа. — Сейчас у меня даже клавиш нет. — Давай я подарю тебе синтезатор, а ты избавишься от вещей Чонина, — смело предлагает Джинни, решив рискнуть. — Ты и сам с этим неплохо справляешься, — усмехается Чан, вгоняя омегу в краску. Хенджин считал себя самым умным и хитрым в этом доме, скрытным, как ниндзя. Реальность же оказалась досадной и в то же время вдохновляющей. Чан знал и молчал. Знал и не остановил. Но и прямой ответ все же не дал. — Не думаю, что готов вернуться к музыке. И не надо делать мне такие дорогие подарки. — Тогда я тебе тоже свои работы не покажу, — дуется Джинни из вредности. Конечно, покажет.

✦✦✦

Следующее утро взрывается новостными репортажами и газетными статьями: две Кореи заключили перемирие, конфликт сворачивается, войска отходят в места постоянной дислокации. На экране — пафосное подписание мирного договора, пожимающие друг другу руки лидеры двух стран, лицемерные улыбки. Бессмысленный конфликт бессмысленно закончился. Ни извинений, ни наказаний, ни репараций. Все вернулось на круги своя, будто ничего и не было. Чан резко отодвигает от себя тарелку, встаёт из-за стола и молча скрывается в своей комнате. Хенджин видит его сжатые кулаки, замечает, как двигаются желваки, и напряжённую позу. Он все понимает, правда. Но он тоже устал. Чан держится за прошлое, за Чонина и Джинни больше не может биться головой в закрытые двери. Он доедает тост, убирает со стола, моет посуду и пишет Минхо. «Если не передумал насчёт пятницы, то я согласен.» Хоть один из них должен вырваться из замкнутого круга.