Могучий змей, прекрасный принц

Выразительный низкий голос отдаётся в ушах Артёма мерной, ласковой колыбельной, в то время как последний беззвучно зевает, уводя в никуда очередной штрих. На отдельной странице, которую Чёрный специально выделил для вечернего рисования, красуются аж целых две Пашины головы — и третья, в профиль, постепенно появляется рядышком. Колючий кончик карандаша быстрыми, уверенными движениями прыгает по листу бумаги тут и там, ладонь Морозова мягко поглаживает коленную чашечку, сжимая бедро коротко и ненавязчиво. Артём чуть ёрзает на стуле, облокачиваясь на собственную одежду, свесившуюся со спинки. Не придаёт значения — Паша гораздо важнее. Какой из четырёх?.. Все и сразу, хотя, если быть совсем честным, Паша-натура среди них однозначно лидирует. Вальяжно развалившись на соседнем стуле с книгой в одной руке, и Артёмовой лодыжкой в другой, он читает приглушённым, хрипловатым голосом вслух: — По горизонтали десять букв, третья «д», цветок из сказки Двенадцать месяцев… — Подснежник, Пашенька. Подснежник… Вполне себе интимная атмосфера прерывается громким стуком в дверь. Взгляд сразу двух пар глаз друг с друга прыгает к источнику шума тут же, и Артём, скрепя сердце, убирает ноги с Пашиных колен, тихо выдыхая и стараясь выпрямиться на стуле. Морозов следует примеру рейнджера, хоть и уже скучает по тесному контакту между ними, но старается не показывать. Невозмутимость хорошо читается на сосредоточенном текстом лице, когда произносят почти в один голос, и Артём, и Павел, тушуясь затем и стараясь выдать всё за нелепое совпадение: — Открыто, кто? — Князь и Идиот. — В пальто! Дверь с тихим скрипом смазанных недавно петель отъезжает в сторону, открывая взору две фигуры с противогазами на лбах. В дозор идут, наверное, или Мельник что-нибудь поручил на поверхности — это уже не забота Павла, и не забота Артёма. Оба отбывают свои заслуженные два дня отдыха после недавнего визита на Дубровку, откуда еле ноги унесли и принесли обратно, в Д6. Сергей, который по натуре был спокойнее и гораздо приземлённее, нежели чем Князь, который от вида дорогих друзей разве что до потолка не прыгнул, облокотился на дверной косяк с понимающим выражением лица. — Ну что, товарищи отдыхающие, — начал Князев с добродушным и заинтересованным блеском в глазах: — Как курорт? Не жарко? Морозов, оторвавшийся от своего чтива, и теперь смотрящий на друга, находящегося в добром здравии, только удобнее развалился на стуле, вытягивая вперёд руки, чтобы сложить на груди: — А тебе, приятель, ещё в темечко не напекло? — Никак нет, товарищ майор, — Князь по стойке смирно, с придурковатой напыщенной серьёзностью отдаёт присягу. Сергей в дверях лишь молчаливо наблюдает, следя за развитием событий с чуть улыбающимся Артёмом на пару, пока Морозов с Князевым всё больше начинают напоминать разыгравшихся где-то в уголке станции мальчишек. — Вот зато, сорока на хвосте принесла, — Князев выуживает из-под куртки конверт, который тотчас оказывается перехвачен недовольным Павлом. — Полторы недели назад?.. Морозов смиряет приятеля саркастическим тоном и выстрелом холодных голубых глаз Князю в переносицу. Тот обиженно отворачивается, перепрыгивая теперь уже на сторону Артёма: — Сорока тебе между прочим, не почтовый голубь чтоб туда-сюда письма разносить! И это для Артёма! Сам знает, что для Артёма! Неделю назад собственными руками запечатывал конверт, и строго-настрого наказал Игорю, чтоб доставил Чёрному, как только доберется до Д6, что в любом возможном случае произошло бы раньше, чем это сделал бы сам Морозов. И на тебе, сорока, блин! — А со Светкой позавчера не эта самая сорока аккурат под девять ворковать упрыгала, м? — Павел выразительно хихикает, задрав подбородок чуть вверх и вопросительно глядя на надутого Князева, готового вот-вот лопнуть, как воздушный шар, снося сокрушительной волной стены комнаты. Идиот, чуть отводя взгляд тоже и закатывая глаза, мягко кладет приятелю ладонь на напряжённое плечо, стараясь утихомирить последнего своей почти что колыбельной: — Игорь, если ты хочешь обрушить на себя гнев Мельника за запоздалую сводку, то я в этом участвовать не собираюсь. Конечно, колыбельная. Одна из тех самых, в которой детей ненавязчиво пугают острыми зубами волчка под бочком, если только они не закроют глазки и не будут тихо сопеть в тёплых кроватях. Уснёшь после такого, как же… Впрочем, кажется, всё это удивительно действенно. По крайней мере, из раза в раз работает, потому что Князь, вперив в Пашу пронзительный взгляд, только побеждённо машет рукой, мол «твоя взяла, Морозов» и разворачивается на пятках в сторону выхода: — Да иду я, иду… — Я бы даже сказал, летит на крыльях ветра, Сергей, — Артём пихает Павла в бок, тоже совсем чуть-чуть да поучает, на что Морозов только беззвучно смеётся, поднимая руки ладонями вверх. Отсалютовав, Князь исчезает в дверном проёме, напоследок пригрозив приятелю раскрытой в захвате ладонью, а за ним, с тихим и умиротворённым вздохом уходит и Идиот. В комнате снова становится по-домашнему тихо, хотя не сказать, что голоса друзей им были не родными. — Мда уж, Князюшка-то наш, выходит, совсем ненадёжный гонец… Павел подмечает тихо, на выдохе, внимательно рассматривая вписанное по горизонтали слово, ища следующее взглядом. Артём, с расслабленной улыбкой, встаёт со стула, чтобы закрыть дверь, потягиваясь, чем и привлекает внимание сонного Павла. — А ну-ка подойди. — М? Что такое? Артём зевает тихо, прикрывая рот ладонью и задумчиво постукивая по дверному косяку. Напарник, смотрящий пристально куда-то на его щёку, по обыкновению притворяется очень загадочным: — У тебя пятно, наверное, от карандаша. — Где, здесь? — Нет, не там! Иди сюда… Морозов почти умоляет, когда Артём чуть отталкивается рукой от двери и пожимает плечами, делая несколько шагов вперёд, в его сторону. А он, хитрец, совсем неожиданно поворачивает чуть боком, усаживая Артёма себе на колени, обнимая крепко и чувственно, чем провоцирует последнего засмущаться ещё больше: — А вы, товарищ майор, фокусник, я так понимаю? — Чёрный спрашивает с маленьким смешком, от неожиданности, мягко поглаживая по спине, позволяя себе быть зажатым в любимых руках и стараясь не слишком сильно давить на возлюбленного весом собственного тела. — Для тебя буду кем угодно… Хоть фокусником, хоть сказочником, хоть мушкетёром… — на уставшем выдохе, бормотание едва слышное, неявное и уставшее. Рука свисает со стула, аккуратно укладывая книгу рядышком, на пол, страницами вниз, и возвращается к Артёму на затылок. Вторая мягко, нежно проводит по скуле большим пальцем, стирая грифельное пятнышко старательным движением влево-вправо. Павел, не глядя, целует возле левого уголка губ, позволяя тяжёлым векам закрыться на плече у Артёма. — Ты уже мой мушкетёр, Пашенька, — Чёрный отвечает вполголоса, дабы не потревожить уставшего майора, и осторожно проводит по отросшему на затылке короткому ёжику. Даже с его ровной почти лысиной, спрятать серебристую кое-где седину всё равно не очень хорошо получается. Пепельные волоски при детальном рассмотрении поблескивают слабо в мягком свете. А Артём деталями горит! Прямо хлебом его не корми, дай только вид посложнее и позамороченее, чтобы было где разгуляться. Штрихи направо, налево, короткие и чёткие. И обязательно по форме, чтобы передать объём. — Значит, буду рыцарем… В сияющих доспехах! Артём беззвучно смеётся, тихо зевая и расслабленно проводя от затылка до макушки, ероша короткие волосы на голове напарника: — Пока что сверкает только твоя лысина… И седина. Когда ты перестанешь так волноваться, Паш? — Ровно тогда, когда ты перестанешь гонять на поверхность и сидеть там по шесть часов… вплоть до шести дней! Вот тогда сразу же, лови на слове. Чёрный закатывает глаза с тихим вздохом, готовясь упереть руки в боки в защитной позиции, но Морозов быстрее — перехватывает ладони своей, и в качестве компромисса несколько раз целует забинтованные ладошки и мозолистые пальцы. Сердце от такого зрелища щемит будь здоров, что Артём, конечно, не стыдится признавать, просто не хочет чтобы товарищ майор зазнавался: — Сильно устал? Морозов хмыкает, губы сами запечатывают уже на ключице ленивый и любовный, нежный чмок — кончик носа упирается Артёму в яремную впадину, но последний, кажется, и не против. Только сильнее прижимает к себе, заглядывая в глаза с заинтересованным блеском. — Есть немного… Но если хочешь, я ещё почитаю… Или мне тебе дальше позировать…? Рейнджер хихикает, слушая тихое Пашино ворчание, откидывая закрытый дневник с торчащим из него конвертом на поверхность кровати, засовывая карандаш и ластик в карман мягких штанов. — Нет, нет… Больше можешь не позировать. Павел, обеспокоенным взглядом прослеживая полёт небольшой книжечки до кровати, облегчённо выдыхает, когда дневник приземляется аккурат сбоку пледа, на колючем одеяле, целый и невредимый. — Не понимаю, как ты так с ним… Артём в ответ смотрит нежно, с непродолжительным «ах» устраивается удобнее. Он, всё ещё боком, позволяет напарнику уткнуться в собственное плечо плотнее, и обвить руками спину: — Паш, он со мной через войну прошёл. Правда думаешь что с ним может что-то случиться? Неловкая тишина, повисшая в воздухе словно сломанный светофор с навсегда горящей красным лампочкой. Два едва слышных, печальных вздоха. Артём уже жалеет, что снова поднял похороненную тему. Конечно, у них с Пашей не было рамок на разговоры о чём угодно, они могли часами рассказывать друг другу абсолютно всё, и обсуждать то, чем горели оба. Просто это… Это, если честно, не самая удачная тема для разговора. Это всегда неудачная тема для разговора, потому что Артём не хочет рвать им душу. И именно сейчас они оба это понимают, и Морозов выдыхает безмолвно, непроизвольно сжимая пальцы у Артёма на талии покрепче: — Знаю, знаю… Прости. И это «прости» как обычно, это «прости меня за всё, если сможешь». Он всегда имеет в виду именно это, Артём знает. И с тихим скрипом в сердце, что отрывает от себя почти голыми руками, он продолжает: — Нет, это ты прости… Прости, Паша, — Артём медленно берёт напарника за щёки, позволяя себе ласкать их большими пальцами, смотря в глаза долго, неотрывно, наблюдая за штормом в блестящей радужке напротив: — Я скучал по тебе. И я люблю тебя, хорошо? Ты ведь знаешь, да? — Знаю. — Здорово. Артём вздыхает, обнимая крепче и не давая Павлу провалиться в трещину, медленно растущую корнями из-под него, целуя в лоб и щёки, всё время смотря одинаково влюблённо, ни на секунду не обвиняюще или опечаленно. — А хочешь я тебе что-то покажу? Вкрадчиво, убаюкивающе бормочет на ухо, стараясь сделать всё, чтобы Морозов расслабился у него в руках. В дело идут и поглаживания по спине, и самый нежный из всех возможных тонов голоса, и согревающая теплота Артёмовой любви к своему мушкетёру, разумеется — кажется, работает. — Хочу. Павел отвечает тихо, мягко зевает между тёплых изящных ключиц. — Может давай на кровать, Паш?.. Я тяжёлый. Тихий смешок греет сердце обессиленному и разнежившемуся мужчине, который, в ответ на услышанное только сильнее обнимает, не давая выскользнуть: — Да, давай… И прижимает крепче, и держит мягко под руками, позволяя пальцам погладить Артёмов затылок и вдохнуть со свитера слабый запах стружки карандаша. — И ты не тяжёлый. Совсем… — Морозов мычит в ключицы напарнику, оставляя ещё один поцелуй; если бы кто-нибудь сейчас ещё раз внезапно ворвался в комнату, отыскать небольшую отдалённость и желание «держать дистанцию» в нежности такого поведения Павла у них бы не получилось. Слишком привязан, слишком дорожит, слишком боится потерять — почти разрешает себе быть мягким в присутствии напарника, почти не чувствует себя чересчур прилипчивым. — Если продолжишь меня так обнимать, мы до кровати не доберёмся, Паш… Морозов вздыхает, устало потирая веки и смотря на Артёма влюбленно, зевая и облокачиваясь на родное плечо: — Ага… Минутку, Д’Артаньян, конечно… — Ты когда-нибудь перестанешь меня так называть? — Артём воркует в висок, щекочет волоски и старается мягко сползти с Пашиных колен. — А ты хочешь? — Нет, конечно! Морозов улыбается, сгребая в охапку и мягко придерживая под лопатки и колени, подрываясь со стула ни с того ни с сего, держа преисполненного удивлением Артёма в руках. — Ну вот и отлично, мой дорогой Д’Артаньян. Артём еле успевает ухватиться за сильную шею, чтобы не выпасть из объятия, или как это вообще можно назвать?.. Приходится конечно, сгруппироваться, но в общем и целом всё не плохо, а очень даже хорошо. Чёрный хлопает глазами, с тихим «ох» моментально заливаясь румянцем и мягко стискивая шиворот Пашиной тельняшки: — Ты с ума сошёл? — Только если от любви, — Морозов тянет слащавым и драматичным голосом, оставляя на щеке маленький поцелуй, и отправляясь с Артёмом в сторону кровати. — От любви к тебе… К вам, ваше высочество. — Паша!.. — целует тоже, но уже не в щеку, осторожно держась за широкие плечи, чтобы оба не упали, споткнувшись о стоящий рядом стул: — Что за дела? — Говорил же, стану рыцарем. Я своё слово держу, обижаете, ваше высочество. Артём даже возразить не может. И не хочет. И не будет, потому что Пашины тёплые руки ему слишком родные, слишком любимые и слишком хорошо знающие его самого. Потому что Пашины глаза не будут врать. Морозов, не услышав от напарника ответного словца, между тем уже сделал круг почёта по комнате, кружась с Артёмом всё же осторожно, крепко держа и всё время наблюдая за поистине экспрессивной реакцией последнего: — А Я, значит, кто? — Чёрный спрашивает удивлённо, крепко держась одной рукой за шею напарника, а вторую уложив на его щеку. — Прекрасный принц. Устраивает? — Вполне. Павел, в кои-то веки успешно и без травм дойдя до кровати, присаживается на её край аккуратно, придерживая Артёма за спину нежно, внимательно. Его голос низкий, вкрадчивый и мягкий, как будто Морозову было не очень то и интересно, что, конечно же, совсем не так: — Давненько ты что-то мне своими шедеврами не хвастался, Д’Артаньян… Может показаться, что оттенок в тоне саркастичный, или тонко скреплённый издёвкой между слов, но всё как раз наоборот. Спрашивает из любопытства и искренней любви ко всему, что Артём рисует у себя в дневнике, даже если это были маленькие, быстрые наброски — Павел интересовался так, что Чёрному порой приходилось отвлекаться самому и отвлекать его, чтобы не начать смущаться таким вниманием к своему творчеству. Морозов прокашливается, расслабляя голосовые связки и смотря на Чёрного с хитрым прищуром: — Не окажете честь, товарищ мушкетёр? — он складывает руки на груди, вопросительно поднимает брови, и Артёму ничего не остаётся, кроме как, вернувшись, сдуть со страницы остатки крошек ластика, и передать дневник Павлу: — Всенепременно, мой дорогой друг. Дневник в руках Морозова как редкий артефакт, драгоценный камень и осколочек Артёмовой любви. Чёрный не всегда мог понять Пашину маленькую одержимость его творчеством, но и против не был, каждый раз показывая, рассказывая и позволяя смотреть столько, сколько Морозову захочется. И сейчас тоже не против, уломал ведь его на портретную практику! А это почти как падение двух звёзд с неба сразу: такая редкость, что не воспользоваться возможностью было бы просто преступлением. Павел аккуратно перелистывает несколько страниц назад, туда, где он ещё не видел, знает, что Артём не против. Записи он не читал, только если напарник хотел и разрешал, хотя он никогда и не запрещал, но почерк Чёрного возле некоторых набросков и в них самих заметить всё-таки можно. Аккуратный, округлый и почти что печатный, хоть кое-где и буквы расплылись, скорее всего, из-за снега или талой воды с крыш. Морозов, по обыкновению, восторженно подмечает про себя, что Артём невероятно усердный в своём труде. Нетрудно заметить на страницах всевозможные картинки, где-то небрежные, где-то проработанные, но все настолько разные, что это его абсолютно восхищает. Нет, конечно, Айвазовского от Рембрандта отличить он сможет, но тут, скорее, Артёмова смелость — рисует всё, что в голову взбредёт! Людей, дома, пейзажи, предметы, иногда даже схемы какие-то помечает упрощённо для себя, чтобы позже разобраться. И все хочет узнать, везде попробовать, везде почувствовать. Вот за это Павел его любит. Не только за это, конечно, просто не почувствовать в Артёме этот горячий, почти сбивающий с ног авантюристский дух было бы невозможно. Д’Артаньян, что уж говорить. — Тёма, я… Я люблю тебя. Чёрный неловко посмеивается, нежно забирая книжечку из рук напарника. Опять задумался. Засмотрелся. И смутил ещё впридачу, ну! — Я тебя тоже, Паша. — Нет, правда! Морозов поднимает глаза на стоящего перед собой рейнджера, активно жестикулируя и ни на секунду не сводя хотя бы беглого взгляда с дневника. Он как раз дошёл до страницы с собственными портретами, и был прерван на самом интересном! — Я тебя тоже люблю, Паша. Правда. — Я очень люблю всё, что ты рисуешь. Вообще всё… Даже то, что ты не хочешь мне показывать, потому что считаешь неудачным. — Да ну… Откуда ты знаешь? Павел пожимает плечами, осторожно кладя ладони рейнджеру на поясницу: — Я просто знаю, и всё, даже если не видел… И я не смотрел, правда! Веришь? Он прижимает Артёма чуть ближе к себе, прогибая его в спине и потираясь щетинистой щекой, надеясь склеиться с грудью Чёрного, как марка и открытка. — Да верю я, верю… Морозов восторженно выдыхает, слушая тихое биение сердца напарника, отдающее приглушённой вибрацией в рёбра и поверхность груди. Артём обнимает в ответ охотно, заводя руки за спину и выдыхая прохладный сырой воздух. В тишине лишь они вдвоем, и после благополучно ушедших на пост Князя и Сергея настольная лампа топит комнату в уюте и обоюдной усталости. Молчат оба, влюблённые до чёрта и довольные умиротворённым в кои-то веки, вечером. — Ну ладно тебе… Смущённого Артёма Павел мог бы наблюдать часами, и такое времяпрепровождение однозначно имело своё особенное место в сердце товарища майора, которому всё человеческое, было, разумеется, не чуждо. Так что он, без колебаний, конечно же продолжил. — Но это чистейшая правда, милорд. Слово рыцаря, — он тихо смеётся: — А я тут, кстати, больше на змея Горыныча похож. Головы-то три. Артём оживляется резко, глаза загораются в какой-то очередной идее всего за несколько секунд, пока Павел увлечённо наблюдает за встрепенувшимся, как воробушек, рейнджером. Плохо помнит, кажется, они так делали, и внешних сходств предостаточно… Чёрный тянется к дневнику, подцепляет себе в руки. После тихого напряжённого выдоха и немного изменённой позы, открывает уже знакомую обоим страницу с портретами, стараясь не придавать виду заливающегося румянцем Павла такого большого значения. Ведёт кончиком карандаша небрежно, торопится зарисовать. Отвлекается на собственные мысли, и спустя какое-то время наконец, показывает маленькую картинку: — Как пожелаешь, товарищ рыцарь. Артём довольно ухмыляется, гордо протягивая Морозову дневник, где тонкой карандашной линией все три портретных наброска соединены между собой, у каждой головы длинная-предлинная шея, которая, в конечном счёте, крепится к телу, облачённому… в доспехи! Павел, хохоча и стараясь построить серьезный вид, выравнивает осанку и переводит взгляд с Артёма на дневник. Смех его угасает медленно и игриво, как потухающий бенгальский огонёк, и прижавшись лбом к щеке напарника, Морозов почти шепчет нежно: — Можно и так… Главное, что есть в этом одна неизменная черта… Павел осторожно забирает из рук Артёма и дневник и карандаш, попутно ложа ладони рейнджера себе на плечи. Чёрный, таким развитием событий знатно удивленный, но по обыкновению не воспрепятствующий, только тепло улыбается и гладит напарника в расслабленной манере. Через несколько минут, он, тоже вполне себе гордо, возвращает дневник обратно: — Ты мой прекрасный принц, Тёмушка. При любых условиях. Кончики пальцев притягивают поближе, очерчивают на Пашиной спине завитки и кругляшки, играют с краем тельняшки лениво и нежно, пока рейнджер устраивается удобнее: — Ты ж мой драгоценный… Морозов слегка вздрагивает, когда Артем целует его, и подаётся вперёд, удерживая руки у него на пояснице. Наслаждаться мягкими и любящими прикосновениями своего любимого художника, смотря на него с бескрайней нежностью, вот так — как сладкий подарок из далёкого детства, который мама приносила с работы. — Скорее ты уж мой драгоценный, получается. — Морозов лукаво улыбается, стискивая чуть сильнее, восторженно глядя на Артёма у себя на коленях: — Ну знаешь, большой и страшный змей, в его руках сокровище… Чёрный отводит взгляд чуть смущённо, тихо смеясь и закатывая глаза, а потом легко и непринуждённо кусает товарища майора за нос: — Значит так принцы выражают свои истинные чувства? — Ну, прежде всего я мушкетёр… Павел тихо смеётся, несколько раз проводит ладонями вверх-вниз, смотрит внимательно и ласково, как на цветок: — Конечно-конечно, простите юродивого, ваше высочество. Вызовешь меня на дуэль, как писал Дюма про Д’Артаньяна и Атоса? — Может быть… Но позже. Артём хихикает несерьёзно, пока Морозов, преисполненной любовной лирики, наклоняется ближе, делая вид, что нисколько не удивлён: — Сейчас я вызываю тебя составить мне компанию на скромном чаепитии. В качестве рыцаря… И моего любимого мушкетёра. Павел вновь смеётся, тычась кончиком собственного носа в Артёма, хмуря переносицу с хитрой, лисьей улыбкой. Один короткий миг, и спартанец вновь оказывается поднятым на руки, сжатым в нежных и любовных объятиях: — Как скажешь, Тёма. Но пешком моему принцу ходить не положено!