О шибо, который настаивает на том, чтобы его звали "шизунь", и шичжи, которому надо сбежать во что бы то ни стало

Хуа Аньсинь не ожидал много от этого набора учеников, также как и не ожидал ничего от предыдущих десяти; он здесь только потому что чжанмэнь-шисюн попросил его об этом, напоминая ему о каких-то там обязанностях, на что он показательно закатил глаза, развернув веер и пройдя мимо этого старого дурака, влюбленного в правила (и после этого этот мужчина удивляется, почему их лорд пика Ань Дин не разговаривает с ним уже семнадцать лет? воистину, мало того, что глуп, так еще и слеп). Небо слегка затянуто серыми тучами, а летний воздух больше похож на ранний приход осени, словно решает быть сегодня чьим-то неудачным днём, создавая атмосферу мрачности и безнадежности. Он думает, что хотел бы нарисовать этот образ позже, особенно с маленькими детьми в грязи, больше похожих на их рабов, с учетом того, что они, лорды, сидят в чистоте и вальяжной лени — ох, такая картина определенно не понравится никому и Шу-шиди пошлет ему один из своих вежливых взглядов с пожеланием скорейшей смерти. Как весело будет посмотреть на его раздраженное лицо, ха. Двое его шиди рядом с ним отодвигаются от его смешка, скрытого веером; грубияны. Но хорошо знающие его грубияны. Он был бы разочарован в каждом лорде, если бы они не выучили его характер за два столетия вместе, в самом деле; вон, чжанмэнь-шисюн уже взглядом просит его не делать ничего, чего он и не начинал делать. Это забавно. И… если честно, это скучно. Одни и те же шутки надоедают, если он повторяет их тысячи раз. Одни и те же картины угасают в глазах, если он видит их каждый день. Одни и те же люди начинают утомлять его, чем дольше он их видит. Возможно ли, что такова роль любого сильнейшего культиватора в своём поколении? В их поколении Ань это был он, но в поколении их мастеров это был лорд пика Бай Чжань, а до них, на удивление, глава пика Цянь Цао (честно говоря, часть его боится, но в то же время взбудоражена мыслью, какова была женщина-медик, что заставила бояться весь цзянху?), и, возможно, в следующем поколении это будет, кто угодно другой. Он бы хотел поговорить со своим шишу, чтобы спросить, как он справлялся с этим накрывающим чувством безделья и серости (или дело в этих тучах? они стали ещё мрачнее или ему кажется?), если ему даже нельзя уйти в Царство Демонов, чтобы бросить вызов тамошнему императору, Тяньлань-цзюню, что он желал сделать ещё век назад. Хуа Аньсинь мог бы сказать, что нет ничего, что или кто мог бы бросить ему вызов, будь то сражения, речь, знания или любая другая ситуация. Конечно, ровно до того, как он услышал, определённо что-то схожее с речью, с явным оттенком брани, но нечто неизвестное ему. Поле было полно множеством детей, один похож на другого, абсолютно неотличимые в его зорких глазах, пока он не находит его; щуплого, словно еда была для него незнакомым словом, грязного, будто он не копал яму, а вылез из неё, и издающий те самые звуки, структурированные и имеющие смысл для мальчика, но ни для кого другого. На языке, которого он никогда не слышал, и не знает. Хуа Аньсинь улыбается со смешком, прежде чем встать, элегантно и изящно, и подойти к ребёнку, уверенно ступая по грязи, не заботясь о ней. — Ты, — произносит он для ребёнка, который смотрит на него без ожидаемого восхищения, а скорее с недоумением; ах, прекрасно, — пойдёшь со мной. Это не было вопросом, но мальчик имел достаточно природной наглости, чтобы осмотреть его с ног до головы, и, словно он может выбирать: — Эм, нет, — отвечают ему с тем же очаровательным замешательством, что этого не будет. Хуа Аньсинь усмехается ещё раз, убирая веер в широкий рукав. — Это не предложение, — он хватает ребёнка за шкирку и закидывает его на плечо, по-прежнему игнорируя любую грязь, посмеиваясь от визга-писка, который он получил, а затем уходит, бросив своим братьям и сёстрам по секте: — я нашёл себе ученика в этот раз. И ребёнок упирался на его плече, говоря, что это какая-то ошибка и он ничего не смыслит в искусстве и науках; хах, как будто бы его было так легко одурачить подобной ложью.