Догорающая свеча

      Люди не более, чем ресурс для достижения цели. Порой даже до смешного глупые, идущие на поводу у своих хотелок. Достоевский пользуется людьми, умело нажимая на нужные точки, лишает выбора, а после выкидывает, как старый мусор на помойку, за ненадобностью. Она не должна была стать исключением.       Шёпот свечного пламени заполняет своим трескучим умиротворением комнату. Сквозь ткань ажурных перчаток чувствуется тепло её пальцев, скользящих от скулы до ключицы. Он не хочет её отпускать, желает оставить рядом. Может, как красивый декор, точно антикварную вазу, украшающую своей хрупкой красотой чьё-то жилище. Алиса в порыве называет его идиотом, и он безмолвно соглашается — только идиот пойдет на поводу у своего мимолётного желания.       Люди глупы, предсказуемы и точно не достойны внимания Фёдора, но она очаровывает своей простотой и понятностью, одновременно раздражая этим. Она — его просчёт, его ошибка. Этого не должно было произойти. Жалеет? Нисколько. Всё равно это ненадолго. Он уверен — ему быстро надоест.       В отблесках тусклого мерцания свечи Достоевский запоминает каждую мельчайшую деталь, каждое рваное движение. Даёт инициативу в её руки, чтобы потом забрать и со своей самодовольной улыбкой прижать Алису к столу.       Фёдор однажды точно выбросит её, использует, оставит, как и всех прежде. Но не сейчас, сжимая пальцы на рёбрах до синяков. Не сейчас, ещё немного.       Грех в его чистейшем первородном безобразнейшем виде заполняет сладкими вздохами тишину. Соблазну так трудно сопротивляться.       Её губы касаются плеч, оставляя мазками красноватые следы на бледном холсте его кожи. В ответ он всматривается в её карие глаза, что в свете свечи кажутся глубже бездны. Достоевский хочет найти в них своё отражение, но встречается лишь с аморфным, ускользающим в глубинах образом и удивительной холодностью теплого шоколада.       Ещё немного. Фёдор убеждает сам себя, что это всё игра, дабы скрасить терзающую скуку.       Загривок горит от впивающихся в кожу ногтей. Горячее дыхание девушки опаляет его ухо колкими язвительными словечками, точно она играет с огнём, прощупывает грани его терпения. Достоевский отвечает ей тем же, прикусывая кожу на ключице. Должно быть, это чертовски неприятно.       На затылке что-то с силой оттягивает волосы, и с губ Фёдора слетает шипение. Голоса срываются в стонах, то ли от удовольствия, то ли от боли. Их обнажённые, истерзанные друг другом силуэты откидываются на стену искаженными тенями тлеющей свечи.       Они оба заигрались, совсем немного...       Привязываться к людям - глупо. И Достоевский, печально усмехаясь, понимает, что стал большущим дураком, позволив ворваться в своё приятное одиночество посторонней. Но и она не отличалась умом, впустив его в свою жизнь. Она страстно ненавидит его, и это было единственное, в чём они были схожи. Он тоже ненавидит её, возможно даже сильнее, чем она его. Эта ненависть стала равносильна злосчастной привязанности, которую они разделили на двоих, только между ними. — Мышонок, тебя, должно быть, послал мне сам Бог… Касается её запястьев, вкушая сладкое молчание в ответ. Прогорклое безразличие чужих глаз становится горьковато осязаемым на кончике языка.       Ему не нужны слова, не нужны пылкие признания, не нужен ответ. Фёдор сам найдёт тепло, утопая поцелуями в длани её рук, выцеловывая каждый палец. Глубокий карий взор, где не видно дна, а только вечная и зияющая отчужденность, внимает каждому жесту. Кажется, что лишь при взгляде на Сигму в мерцающих девичьих глазах начинает теплиться невиданная Достоевским нежность. Случайные касания так трепетно осторожны, а на губах, меж ласковых слов, расцветает улыбка. Достоевский снисходительно закрывает глаза. Это не важно, пока она оставалась подле его контроля. Он стерпит и разберётся позже. Сейчас есть дела поважнее.       На безымянном пальце, там, где Божьим благословением должно быть обручальное кольцо, остаётся след от зубов. Ведь конец предрешен для их обоих душ, бесконечно связанных порочной петлёй на тонких шеях, что так отчаянно тянутся друг к другу, желают и ненавидят, любят и мучают.       Пламя, тот единственный освещающий комнату огонёк, неотвратимо тухнет, оставляя после себя лишь лужу воска. В воцарившейся тишине изнурённо- страдальческих чертах темноты тонет их неровное дыхание.       Кончики пальцев хаотично бегают по спящему лицу, вырисовывая замысловатые узоры. Ниже, чуть ниже. Смыкает ладонь на шее, невесомо касаясь теплой кожи. Обрамлённая благородным металлом шея выглядела бы просто чудесно. Может стоит вырыть для неё яму, скинуть в отчаяние, а после стать единственным светом в окутывающем её мир мраке?       Он не отпустит, он не хочет. Он посадит её на цепь рядом, а противоположный конец пристигнёт к своему запястью. Как мотыльку обрывают крылья, он оборвёт крылья и ей, вгонит под кожу булавки, привяжет к себе.       Люди в его глазах — всего лишь пешки на мнимой шахматной доске. Ими легко управлять и также легко держать под контролем. Фёдор думает, что с Алисой будет точно также, но…       В один момент она тихо исчезает, став мучительным воспоминанием и оставив после себя лишь письмо, смятое, рядышком с подсвечником догорающей свечи, и по-ребячески исписанное самыми «ласковыми» пожеланиями и словами. Фёдор усмехается краешками бледных губ, комкая в руках клочок бумаги. Он ужасно просчитался.