амундсен

      Антон ëжится — в голове сразу всплывают недавние холода и как он, в одиночестве и темноте, лежал на кровати, всë пытаясь уснуть.       Он стучит в дверь и косится на открытое коридорное окно. Закрыть бы его, да только местные обитатели могут быть против, а накликать на себя толпу — да даже одного — разъярëнных и, скорее всего, голодных студентов ему не хочется. Помëрзнет немного, с него не убудет.       В коридор выплывает парень в свитере и спортивных штанах, босой — Антон думает, что выбор странный, но никак не комментирует его — и причëску объекта интереса тоже. Он сразу узнаëт его: ему предоставили фотографию, только та была явно старой, но глаза остались те же, даже если пацанëнок уже вытянулся, схуднул и просто повзрослел — прошло лет десять, не меньше.       Арсений скептически осматривает внешний вид гостя, и Антон уже лезет рукой в карман пальто, чтобы достать удостоверение, но раньше, чем оно являет себя свету дня, парень отзывается:       — Если вы по поводу свалившегося мусорного мешка на коменду, то это не я, — он вздыхает, а Антон удивлëнно приподнимает брови — надо же. — Там камеры висят, можно посмотреть.       Н-да, если бы это дело — не с мусорным мешком, нашедшим своë пристанище на взрыве макаронной фабрики женщины немолодых лет, которое, между прочим, расследует его лучший друг из гражданского отдела, а то, которое не вылезает из мыслей уже полгода и его собственное — можно было решить с помощью камер, Антону не пришлось бы идти на крайние меры.       Крайние меры, которые уныло смотрят вглубь коридора и скучающе перебирают пальцами края рукавов свитера.       — Я передам твои слова по адресу, — Антон кивает, но всë же лезет в другой карман за сопроводительным письмом. — Я по делу Елены Оптышко.       — Я не знаю, кто это.       — Вот я и пришëл, чтобы мы вместе узнали, — он разворачивает бумагу и протягивает Арсению. Тот, вчитываясь в текст, чуть бледнеет, поднимая растерянный взгляд и протягивая еë обратно. Не плачет — и хорошо. — Зайдëм внутрь? — Антон кивает на дверь.       Арсений молча пропускает его.       Они устраиваются за столом. Арсению явно надо подготовиться к этому разговору: взгляд мечется, дыхание сбивается, а руки мельтешат у коленей — и Антон рад бы предложить выпить, у студентов-то явно всегда есть заначка, только, если дойдëт до дела, им лучше быть трезвыми от и до.       — Вы хотите, чтобы я… еë? — парень вздыхает, становится в раз хмурнее тучи и смотрит теперь уже прямо, холодно и безжалостно, словно, ответь Антон положительно, его прикончат тут же.       — Хочу.       — Чего это, наша доблестная полиция так хорошо работает, что сама справиться не может? — Арсений выдавливает слова, будто пытается отхаркать тяжëлую мокроту, а кашель выходит всегда сухим, и это всë ясно, как день: не хочет и боится. Боится — поэтому и не хочет.       Но Антон подросткам с тяжëлым прошлым в психологи не нанимался.       — Я не могу раскрывать подробности дела.       Или, может, наймëтся: в его интересах, чтобы, если всë получится, связь с Арсением не терялась. Может, даже получится пристроить его в отдел, у них там всë равно все вакансии называются так, будто это травный сбор, а не полиция — но это только если всë получится.       — Мне нужно что-то про неë узнать, чтобы я мог еë позвать, потому что приходят все — разом, — Арсений меняется неуловимо, прежде чем сказать, но слова звучат достаточно решительно, а рука, тянущаяся за зубочисткой, не дрожит совсем.       Антон кивает, лезет в свой портфель и достаëт папку, выкладывая на стол листы, где кратко описана история жизни молодой девушки, а сверху кладëт фотографии: одну прижизненную, ещë несколько — с места убийства. Арсений по тексту пробегается взглядом быстро, но к фото даже пальцы тянет — трогает медленно, очерчивая лицо и шею, нежно так, будто под пальцами чувствует мягкость еë длинных волос. Потом отодвигает всë от себя, освобождая стол перед собой, и резким движением втыкает зубочистку аккурат в середину внутренней стороны ладони, а потом расковыривает рану, делая еë больше. Антон теряется, но парень даже не вскрикивает, лишь жмурится, а потом шепчет что-то, обмакивая пальцы целой руки в собственную кровь и рисуя на столе какие-то знаки.       Господи, Антону явно рассказали не всë. И, как бы странно это ни было, его ясность ума держится только за счëт невидимой, но ощущаемой уверенности Арсения, пока воздух наполняется запахом свежей крови и холодом — совсем могильным.       Это не первый раз, когда Антон сталкивается с потусторонним: у него работа, в целом, на этом и завязана, ему не привыкать. Он видел многое: как люди создавали предметы и стихии из ничего, как люди убивали и лечили, как они общались с животными — но всë это не то.       Настоящая магия оказывается здесь: в пространстве, где жизнь перестаëт значить что-либо, а балом правит смерть.       Арсений тянется к руке Антона, вырисовывая там какие-то символы своей кровью — она тëплая, яркая и сильно пахнет, и от этого почти тошнит, — а потом сжимает их руки вместе, шепчет что-то снова — и это случается.       Антон не замечает, в какой момент мир вокруг меняется, потому что с виду всë остаëтся прежним: то же открытое окно, те же отваливающиеся в углу обои, та же старая мебель. Но, всматриваясь, он начинает видеть больше — и слышит, как Арсений продолжает шептать, пока кровь из раны продолжает течь, всë такая же тëплая — он чувствует своей кожей.       Елена не приходит долго. Арсений, в перерывах между заклинаниями и отмахиваниями от всех мертвецов, что собрались вокруг, объясняет: еë что-то держит, но не очень крепко. Антон кивает, ждëт дальше, стараясь не смотреть на их сцепленные руки — внутри, меж их ладоней, жарко, скользко и просто противно. Мертвецы с ним не говорят, и видит он их плохо, но слышит достаточно хорошо — и в этом гуле, заслушавшись, чуть не пропускает мимо ушей:       — Спроси у неë, что хотел.       Елена выглядит растерянной — Антон готов дать на отсечение руку, что сам выглядит не лучше, — но безобидной, стоит в толпе, видимая чëтко и ясно, и просто ждëт.       — Спрашивай, — повторяет Арсений. — Она ответит.       Если бы Антон знал, что спросить.       — Здравствуй, — он поворачивается к ней максимально всем телом, смотря точно в глаза.       Елена ëжится, но смотрит на него в ответ — жалостливо:       — Здравствуйте.       На заднем фоне всë ещë слышен всеобщий гул, и теперь Антон, кажется, понимает, почему в своë время маленький мальчик заполучил такую славу, но ладно хоть из петли вытащили. К счастью.       Интересно, жалеет ли об этом сам Арсений?       — Можешь рассказать мне, что помнишь про свою смерть? — Антон старается говорить мягко, потому что тема для разговора, конечно, так себе — как, собственно, и всë безумие, сейчас происходящее. Надо ж было ему как-то тут оказаться, господи…       Елена кивает несколько раз, но взгляд виновато отводит:       — Я не видела, кто это сделал. Шла домой, как обычно, но услышала за углом дома звук такой, будто котëнок плачет… пошла, конечно, посмотреть. Бесы попутали, ей-богу…       Еë грудь приподнимается так, словно она вздыхает, но Антон мало понимает в физиологии мертвецов, чтобы утверждать, что она может.       — Котëнка, конечно, не было. Конечно же. Откуда там ему взяться? Они у нас все по подвалам на зиму прячутся, жильцы их кормят, им даже вылезать не надо, особенно уж, когда дело к ночи и ветер хлещет. А дальше — всë. Помню ещë только, что телефон зазвонил, но я так и не поняла чей. Мой? — она смотрит на Антона снова, но тот головой машет:       — Нет, твой точно не звонил. А какая мелодия была?       Елена хмурится, снова смотря в пол, и не двигается какое-то время. Интересно, ощущает ли она пол под ногами?       Вообще, как много чувствуют те, кто умер?       — Мне кажется, что-то про цветы, — она тянет слова медленно, задумчиво. — Да-да, вроде, про розы.       Теперь вздыхает Антон.       — Пугачëва?       Елена загорается, вскидывая взгляд:       — Да! Точно!       Антон кивает, благодарит, мысленно коря себя за свою тупость — не зря ему тот хмырь не понравился сразу, хотя, может, и культовый «Миллион алых роз» стоит на рингтоне у десятков и сотен тысяч, и оборачивается к Арсению, тухло резюмируя:       — Мы всë.       Тот слабо кивает, нашëптывает что-то, забирает ладонь и рисует в кровавом месиве какие-то знаки, а потом становится тихо. Слышно только, как тяжело Арсений дышит.       — Может, скорую?       — Нет. Думаете, это я так в первый раз? — он чуть усмехается, и Антон хмурится:       — И часто балуешься?       Арсений жмёт плечами, дотягиваясь до рулона салфеток:       — Надо же с родителями новостями обмениваться.       У Антона в груди что-то ëкает: так печально и тоскливо звучит его голос — и ему не верится, что так смог бы говорить тот, кто супружескую пару убил — с особой жестокостью. Но это не его дело. И он всë ещë не нанимался Арсению психологом.       Да и навряд ли кто-то даст Антону спустя десять лет возобновить успешно закрытое дело с аргументом: «Да мне виновный сказал, что это не он. Ну, не прямо сказал, а косвенно. Мне так почудилось, в общем. Ну пожалуйста?»       Арсений еле держится на ногах, весь бледный и измождëнный, но идëт к двери, и Антон бросает ему:       — До встречи.       А тот скалится:       — Надеюсь, мы больше не увидимся.       Антон сдерживает язвительное «ага, мечтай». Не для этого он месяц зарывался в архивы с надеждой найти хоть что-нибудь, так или иначе указывающее на дальнейшую жизнь десятилетнего мальчика, чья виновность в смерти собственных родителей была доказана за одно судебное заседание.       Нет, точно не для того, чтобы использовать его силу один лишь раз.