Самый страшный порок

Это случилось зимой. Декабрь, неделя до нового года. Наш город потонул в снегу. Сугробы лежали буквально везде, таинственно мерцали в свете ночных фонарей. Иней в виде елочек на окнах и щипацкий морозец лишь добавляли картине особого шарма. Что-то сказочное чудилось мне в том декабре. Тогда мы с Костиком собрались съездить в Москву — погулять по Красной площади, покататься на коньках на ВДНХ, погреться глинтвейном в сказочных домиках, потанцевать под новогоднюю музыку... В общем, окунуться в атмосферу праздника. И вот, часов в семь утра (на улице еще темень, хоть глаз коли, только голубеют снежные шапки) я, поддев самый теплый свитер, кутаюсь в шарф на остановке. Рядом со мной стоит Костик в смешной шапке-ушанке. Он ворчит, что я опять забыла варежки, а я ежусь от ветра и тихонько улыбаюсь. Ну и пусть снаружи такая холодина, внутри мне тепло. Меня греет сваренный Костиком кофе, легкий джаз, звучавший на нашей кухне, мерцающие огоньки на окнах, мурчащий кот и... Костина улыбка. Вспоминаю его взъерошенные после сна волосы и заспанную рожицу – чуть не насыпал в кофе соли. Улыбаюсь еще шире. Народ на остановке косится. Ну и пусть. Наконец подъезжает старенький автобус. Он тарахтит и чихает, а окна запотели и покрылись тонким слоем льда. Внутри тоже холодно, зато не дует. Из приемника голосит шансон, а водитель ворчит: — Из двери содит, заходите уже быстрее! Люди не обращают на его слова ни малейшего внимания, и крохи тепла, заботливо накопленные печкой, улетучиваются. Все толкаются и шумят. Всю дорогу до станции мы едем стоя — в маршрутке яблоку некуда упасть. Я успеваю оцепенеть, отдавить кому-то ногу и выслушать целую тираду о какой-то нерадивой Зиночке, что до сих пор не замужем. Но меня это не расстраивает. Наоборот, даже веселит. Я снова улыбаюсь. Ночь уже сменилась голубыми сумерками, выходим из автобуса и снова окунаемся в резкий холод. Я ежусь, а Костик хмурится. Переживает, что опять заболею. Покупаем билеты, проходим турникеты, медленно ползем по надземному переходу. Лестницы ужасно скользкие, я иду медленно, постоянно чертыхаюсь, поскальзываюсь и, в конце концов, намертво вцепляюсь в парня. Падать — так вместе! Он фыркает и прикалывается надо мной, но руку не отнимает. Стоим на перроне, ждем электричку. Костик смотрит расписание обратных поездов, а я никак не могу отделаться от дурацкого ощущения, что на нас кто-то смотрит. Верчусь во все стороны и уже решаю радостно объявить Косте, что у меня паранойя, как вдруг встречаюсь взглядом с голубыми глазами-льдинками. Он стоит под крышей в самом дальнем углу платформы, кутается в черное пальто. Выходец из Серебряного века, он чем-то смахивает на Блока. Отводит глаза сразу же, как только понимает, что его рассекретили. Утыкается в телефон, но даже отсюда я вижу мертвый экран. Хочу было подойти и поздороваться, спросить как он, ведь столько лет не виделись, как меня бесцеремонно прерывает Костя: — И ты мне заливаешь, что тебе тепло?! Марина! – Он словно бы невзначай касается моих ладоней и обнаруживает ледышки. Упс. — А я-то, дурак, поверил! Да у тебя руки ледяные! И нос. Та-ак, ну-ка живо надевай мои перчатки! — громко возмущается он, растирая мои ладони и пытаясь натянуть на меня варежки. Я протестую, но довольно быстро сдаюсь. Во-первых, я действительно замерзла, а во-вторых, мне приятна его забота, а ради этого можно и потерпеть перчатки — эти жуткие приспособления, сковывающие движения и уменьшающие чувствительность пальцев. Подходит электричка, медленной толпой начинаем вливаться в вагон. Я и не подозревала, что в воскресение утром так много желающих куда-то ехать! Оглядываюсь в поисках старого знакомого, но не нахожу его. Костя шипит, что я свалюсь с перрона, если продолжу подобные телодвижения, и затаскивает меня в вагон. Крепко держу его за руку, чтобы не потеряться в этом броуновском движении. В который раз отмечаю про себя, что ладонь его горячая и крепкая, а кончики пальцев шершавые. Ничего удивительного, он же на гитаре играет. Но у меня до сих пор от каждого его прикосновения мурашки… Слишком много людей, все пихаются, галдят. У меня кружится голова. С трудом протискиваемся к сиденьям и устраиваемся у окна. Ставлю ноги на печку, сквозь ботинки идет горячая волна. Окна почти отпотели, теперь можно рассмотреть голубые сугробы на крышах близлежащей деревеньки, блеклое небо и темные рельсы. Напротив нас присаживается какая-то бабушка. Она улыбается нам и зовет кого-то за нашими спинами: — Эй, милок, тут местечко-то свободное есть! У батареи, иди, погреешься хоть! Давай-давай проходи! Через секунду вижу его. Сразу же узнаю спину и рюкзак с подвеской-листиком. Я подарила. Он же замечает меня, только усевшись напротив. Ну, вот мы и встретились. Лицом к лицу, глаза в глаза. У него – широко распахнутые, обрамленные пушистыми ресницами, удивленные и вместе с тем испуганные. Он рассеяно переводит взгляд с меня на Костика и обратно. Костик хмурится, а я усмехаюсь и хочу, наконец, поздороваться, но старый знакомый бросает удивленной бабульке «спасибо», надевает наушники и закрывает глаза, прячась в капюшоне. Вот так. Как и тогда, так и сейчас. Откидываюсь на спинку и попадаю в объятия Кости. Он притягивает меня к себе, заботливо трогает мои руки и спрашивает на ушко: — Все в порядке? — Угу. Я киваю и кладу голову ему на плечо. Я чужая теперь. Рассеянно смотрю в окно невидящим взглядом. Мелькают столбы, провода. Рубленые домики сменяются многоэтажками, постепенно светлеет. Женский механический голос объявляет остановки. До нашей еще час. В Костином наушнике звучит что-то джазовое. Я погружаюсь в легкую дремоту, больше похожую на забытье. Подумать только – в переполненной электричке с сидящим напротив бывшим, зимой… Но мне тепло и даже уютно. Я чувствую себя будто в одеяле, в коконе, в надежных и крепких объятиях. Внешне, конечно, я кажусь спокойной, но мысли мои превратились в бурю похлеще той, что разыгралась за окном. Снежные хлопья на бешенной скорости врезаются друг в друга, в окна, вьются-вьются и падают. Так и я. Одного взгляда этого «старого знакомого» хватило, чтобы я вспомнила тот день, когда на пороге моей квартиры возникла симпатичная блондинка и заявила, что она его новая девушка. А он тогда даже не написал. Просто внезапно и одномоментно заблокировал везде, где только мог. Не позвонил, не пришел, ничего не сказал. Сменил все пароли, явки, маршруты. Он просто вычеркнул меня из своей жизни, забыв, не удосужившись, испугавшись сказать мне об этом прямо. Я тогда долго гадала, что к чему? Переживала, винила себя, искала с ним встречи… А потом поняла, что он просто трус. Моя подруга брякнула эту фразу наобум, а я задумалась и решила, что на самом деле она чертовски права. Он побоялся, не решился отшить меня и честно сказать, что любит другую. Он солгал, а потом испарился, потому что не хотел связываться. Боялся, что начну плакать или задавать вопросы… Потом я узнала, что у такого поведения даже название имеется – гóстинг И ничего не изменилось. Спустя столько лет он боится. Делает вид, что мы незнакомы, отводит взгляд. Стыдно что ли? Или страшно? Стыдно, что бросил меня вот так, по-собачьи? Или страшно, потому что я могу спросить? Спросить — почему? Но я не спрошу, он может быть спокоен. Я уже давно его разгадала. Я уже давно чужая. Я стала сильней благодаря его предательству, хитрей, мудрей. Я познакомилась с Костей... Познакомилась, благодаря стихам, которые я начала писать благодаря его предательству. Так что я не злюсь. Мне уже не обидно. Просто смотрю сейчас в окно, украдкой на него и не понимаю, что же такого я в нем нашла? Кем он мне тогда казался? Я склонна романтизировать образы, создавать их и «надевать» на окружающих, а потом удивляться, почему они им не соответствуют? Тогда я видела «Ромео», сейчас я вижу жалкого, уставшего, одинокого человека, который мне совсем неинтересен. За размышлениями не замечаю, как подходит наша остановка — конечная. Выбираюсь из объятий Кости, снова смотрю на «знакомого». Он спит и из-за наушников не слышит, что мы уже приехали. Удивительно. А во сне его лицо такое же, как тогда — благородное. Бабулька куда-то испарилась, а я не заметила, как она вышла. За мгновение у меня созревает безумная шкодливая мысль. Сколько лет я хотела посмотреть ему в глаза, и тут – такой шанс! Вырываю из блокнота лист и быстро царапаю на нем карандашом. У меня всегда с собой этот «набор юного писателя», как говорит Костя. Сейчас он удивленно выгибает брови, но я прижимаю палец к губам: — Я все объясню, но чуть позже. Наклоняюсь к «старому знакомому», на секунду замираю от знакомого запаха ментола, вижу каждую веснушку так близко... Невесомо касаюсь его рук, вкладываю бумажку, а затем стягиваю наушники, тормошу за плечи и громко говорю, едва касаясь губами его уха: — Курская, всем на выход! Он чуть не подскакивает, распахивает глаза и в ужасе таращится на меня. Я, несколько секунд не меняя позы, смотрю в его расширенные зрачки, довольно усмехаюсь, а затем беру Костю под руку и быстро протискиваюсь сквозь толпу в тамбур. Уже оттуда вижу, что он провожает нас ошалевшим взглядом — от чего бежал... Но меня это больше не касается. — Гештальты закрыты, — говорю я больше себе, нежели Косте, и целую его в губы. Он довольно хмыкает, но все же ворчит: — Требую пояснений! *** Парень в черном пальто остановился у киоска с выпечкой. Снова развернул клетчатую бумажку, вздохнул, его лицо исказилось гримасой сожаления. Он купил хотдог и быстро зашагал подальше от станции. Мимо прошла пара — они громко смеялись и держались за руки. Ее волосы были точно такие, как... Впрочем, неважно. Бумажка полетела в мусорку. Зазвонил телефон. На экране высветилось: «Света». Парень поморщился и быстро отбил. Сделал по инерции еще несколько шагов, замер. Чертыхнулся, набрал номер. — Света? Нам надо поговорить. Он вернулся к мусорке. Бумажка валялась рядом: «Понтий Пилат был прав: трусость – это самый страшный порок».