........
Самым сложным в браке оказался развод. Император прислал краткую записку, что был крайне радушно принят и сдружился с новым кронпринцем, с которым имел удовольствие познакомится за пару месяцев в Эрфурте. В связи с этом он и в Фридрихсгаме, а точнее в Стокгольме, куда переехала процессия, задержится. Потом пришла записка о том, что столичный город новых территорий ему очень по вкусу, и он желает задержаться и в Гельсингфорсе. В общем, отъезд на пару недель превратилась в отпуск на пару месяцев. За эту же пару месяцев, Фёдор успел крупно облажаться. Возможно стоило подождать императора, или впервые за почти восемь лет лечь в постель с женой, однако он предпочёл фрейлину Марии Фёдоровны. Сама юная девушка от внимания тридцатичетырехлетнего канцлера была просто в восторге и сделала то единственное, о чем её просили молчать. На радостях она рассказала о своём новом кавалере императрице. Разъярённая женщина пыталась убить его на месте за честь юной баронессы, а главное, за честь своей дорогой подруги, ныне с фамилией Достоевская. Их брак заключал император, он же и благословлял. Однако, к великому удивлению Фёдора, иногда интересовался появлением у дорогого друга детей. Канцлер на это всегда вопросительно поднимал бровь, припоминая с кем спит последние двенадцать лет. Удивительно, что оскорбленной его жена почувствовала себя только сейчас, а не в те года брака, что они друг другу были совершенно чужими. Уже несколько дней канцлер сидел над бумагами о разводе, удивляясь их количеству и сложности. Казалось, писать удовлетворительные условия мира с Францией было легче, чем развестись с собственной женой. Возможно было бы проще, если бы Фёдор не называл обер-прокурора Святейшего Синода при всех дурнем и крестьянским чинушей. Но слова не воротишь. И этот самый дурень, в память о старых обидах, не хотел признавать брак, заключенный перед людьми и Богом, недействительным. И всё вновь упиралось в Николая, так весело проводящего свой императорский срок не в Петербурге, решая важные вопросы, а в Гельсингфорсе. Пил ведь с этим французским недошведом. Пил и, да простит Бог, трахался. А ведь деда своего сам за такое ругал. Однако же, со дня на день карета на шведских колёсах, а Фёдор был уверен, что колеса окажутся шведскими, ведь Николай опять будет щебетать о прекрасном импорте, игнорируя блокаду, пересечёт границу Петербурга. Главное что приедет, и вопрос решится..........
Экипаж Его Величества прибыл поздно ночью. Фёдор не спал, его намного больше интересовал «Фауст», что только к середине следующего года после выпуска в Австрии добрался до России. Чтож, такова была плата за сохранность тех жалких остатков солдат, что когда то назывались армией. Увы, но французская литература канцлера почти не интересовала, зато Княжны были в восторге. Достоевский мирно перелистывал страницы, попивая вино из лучшего фарфора, когда в дверь постучали. Мужчина прикрыл глаза, тяжело вздыхая, мысленно послал ко всем чертям пришедшего. Но стоило только отложить книгу и начать вставать, как двери приёмной части покоев открылись, и в них бодренько для первого часа ночи вошёл император. Канцлер удивился. Николай, заметив Фёдора через приоткрытые двери приёмной, нагло пошёл в основные покои, служащие спальней. Он был в дорожной одежде, беленьком мундире с синей лентой, шляпу кинул на диван в начале комнаты, а перчатки вовсе на пол. — Ваше Величество… — недоверчиво начал Фёдор, но был заключён в объятья. Стоило императору почувствовать тепло родного тела, как он тут же потерял всю бодрость и явил усталость. — Tu m'as manqué, mon amur. — промямлил он, не разрывая объятий, неуклюже повел их в сторону кровати. — Мог бы приехать раньше. — усмехнулся Фёдор, принимая правила игры. Николай устал, соскучился и хочет любви. Раньше с ним такое случалось намного чаще. — Мог бы. Но в Гельсингфорсе отличное вино. — И женщины. — Достоевский выкрутился из объятий, сел на кровати и похлопал рядом с тобой, приглашая. — Да ну. Финки странно говорят. Шипят больно. — Николай уселся рядом и уложил голову на плечо другу. Его белые волосы выбились из аккуратной причёски, спадая на плечи и формируя очаровательную естественную чёлку. — Француженки лучше? — канцлер по доброму усмехнулся и убрал одну из некрасиво упавших на нос прядок. — Или французы? — Эх, все хороши. Всяко лучше, чем здесь. Из хорошеньких здесь лишь моя семья, но это смертельный грех. — И я. — Ты давно часть семьи. Николай отнял голову от плеч, заглядывая в чарующие аметисты напротив. В их волшебстве он купался с пятнадцати лет, и так и не выплыл из алого омута. Он глупо улыбался, вызывая ответную улыбку. — Переоденьтесь. — отстраняясь, сказал Фёдор. Он поднялся тоже, отходя к малому шкафу. Ночное императора хранились там давно. Ему и самому это был знак о прерывании чтения и отходе ко сну. Тем более, никаких желаний у него не было, а у Николая точно не было сил. Удивительно, как он не упал ещё. Руки с трудом справились с мундиром, а рубашка оказалась задачей непосильной. Фёдор оказался рядом. Его тонкие бледные пальцы ловко продевали пуговицы через отверстия, постепенно оголяя белоснежную монаршую кожу. Стоило немного задержаться на груди, как его ладонь аккуратно накрыла чужая. Фёдор усмехнулся. — Идите. — одними губами прошептал канцлер, мягко подталкивая императора вперёд и отстраняясь сам. Стянуть рубашку пришлось уже Николаю самому через голову. Как и отойти за ширму. От предложенного ночного платья он отказался, утянув из шкафа широкие шёлковые штаны. Пусть он ехал и не на лошади, но причинные места, уложенные на бедро и закрытые липкими обтягивающими лосинами, натерлись изрядно. Светская выдержка заставляла императора всё терпеть с невозмутимым видом, но если в юношестве он старался ради моды, то после тридцати, оглядываясь на таких же высокопоставленных страдальцев, всё чаще хотел предложить переодеться. Так что вышел из-за резной черно-золотой ширмы с растительным орнаментом в новомодном китайском стиле Николай в одних свободных штанах. Фёдора пришлось ждать. Он не был любителем своего тела, так что предпочитал полный комплект одежды. Его ночное платье доставало до щиколоток, и, император был уверен, скрывало штаны. Сидя в ожидании на мягкой постели, долго спавший в каретах мужчина всей своей волей боролся с желанием упасть на мягкую перину. Да и шведы отчего-то предпочитают спать на более жёстком. Достоевский, стоило начать думать о сне, понял, насколько устал. Он вышел из-за ширмы, и, забыв в поистине интимной обстановке правила поведения с главой государства, зевнул, едва прикрыв рот. — Давай спать. — устало предложил он. По правилам стоило расспросить, но организм явно так не считал. — Я ждал приглашения. — улыбнулся Николай, забираясь на постель с ногами. В уютной тишине давние любовники легли рядом. Одно одеяло из лебединого пуха накрыло обоих. Фёдор, стоило коснуться подушки, ещё раз осознал, что чтение в ночи — идея не самая здравая. А вот Его Величество, до этого искренне желавший спать, вдруг ощутил странное чувство. Он замер, будто что-то вспомнил и этого страшно испугался. Казалось, его кожа в миг поледенела. — Mon oiseau, что сталось? — переворачивать на бок, едва разлепляя глаза, спросил канцлер. — Ты заметил? — в голосе монарха проскочило искреннее удивление, граничащее с испугом. Разноцветные глаза, один из которых аккуратно пронизывал заметный только с близкого расстояния шрам, расширились, ожидая ответа. — Думаю, по долгу рода наших отношений, следить за Вами — моя обязанность. — мягко улыбнулся Фёдор. Николай не ответил. Он прикрыл глаза и отвернулся, ложась ровно. Взгляд устремился вверх, разглядывать причудливый золотой растительный орнамент белого потолка. Ещё раз закрыв глаза и моргнув, он тихо начал: — Знаешь, я же встретился с Его Величеством. — Николай прищурился, копаясь в памяти. — Старый человек, больной. — Оттого и позвали маршала французского. — согласился с ним канцлер, заполнив вдруг образовавшуюся паузу. — Именно. Стоя рядом с ним… а потом я вышел и отправился пить с кронпринцем. Было что обсудить, человек он хороший, знаешь, правда шведский мундир ему больше идёт. Мы пили, и я вдруг будто ослеп. — император повернулся к канцлеру, заглядывая в магические алые глаза. — И сердце заболело. Знаешь, Федь, я впервые ощутил, что старею. Будто я мог там взять и упасть насмерть. Мне стало страшно. — Тебе ещё рано так умирать. Многие в тридцать два только коронуются. — Да, но я то на троне. И сердце… Я испугался. Николай замолчал. Фёдор думал, что вообще можно сказать. Он был человеком слабого здоровья, часто болел, в отличие от Его Величества. О таком скорее бы ему беспокоиться, а не крепкому монарху. Но раз это волнует Николая… — Вы не умрёте раньше срока. — А откуда нам знать, когда срок? Федь, mon amur, будто на небесах не ведают, когда кого забирать. Они всё знают. А мы того не ведаем. Вновь молчание. Достоевский, лёжа на боку, приподнялся на локте. Теперь он смотрел немного сверху на меланхолично задумчивое лицо монарха. Тот смотрел мимо него, в потолок, поджимая по юношески пухлые губы. — Я думал. — вновь начал Николай, переведя внимание с потолка на друга. — Я умру. Рано или поздно. У империи должен быть кто-то… — Есть Александр… — тут же перебил Фёдор, но был перебит в ответ. — Есть ты. — император смотрел ровно, удивительно серьёзно. — Ты несёшь чушь, надо поспать. — Я не могу передать тебе корону. Но. Александру уже двенадцать минуло. Его детские учителя сменены, воспитатель тоже. Я хочу, чтобы ты взял его на себя. Как законоучитель. Или не знаю, придумай должность. — Хотите привязать его ко мне сильнее? Фёдор прикрыл глаза. На маленького Великого Князя канцлер пытался оказывать влияние еще с раннего детства. Но тому почти всегда противилась Мария Фёдоровна. Став возможным регентом мальчишки, Достоевский сильно с ним сблизился и знал, что тот им восхищён. А тут ещё и такая возможность… — Хочу. У моей империи будет шанс стать лучше, только если править будешь ты. Говорил он предельно серьёзно. Голос немного подрагивал, но старался быть четким. А вот взгляд совершенно не метался. Фёдор улыбнулся и наклонился, аккуратно касаясь губами губ. Смоляные волосы коснулись белоснежный кожи, и недолго задержавшись, отпрянули. — Спасибо за доверие. — Спасибо, что ты есть.