Не любовь

Сцену снимали уже битый час. Спрятанное Жегловым дело в десятый раз плюхнулось передо мной — точнее, перед Шараповым, — на стол. Я бросился к столу, изображая радость. По взгляду В. С. сразу стало видно, что на лице моем в действительности отобразилось что-то другое, что ему совершенно не понравилось, и он изо всех сил молчал, чтобы не озвучить свое неудовольствие. Кожа горела под жаром софитов, в горле пересохло, за шиворот сбегали капли пота. — Где ты её нашел, Глеб? — устами Шарапова спросил я, вцепляясь в папку как в спасательный круг. — Нашёл… — раздалось в ответ фырканье. Я даже не понял, кто из них, В. С. или Жеглов, издал этот полный презрения звук. — Тоже мне стол находок… И вдруг неожиданно, меняясь в лице и другим голосом, жёстким и каркающим, от которого внутри всё вибрировало, в сторону режиссёра: — Блядь, ну сколько можно, Слав?! Это уж точно В. С. Говорухин тяжко вздыхает и просит сделать ещё один заход. В. С. опять матерится и делает несколько кругов по комнате, наполняя её едким табачным дымом. Не помня себя от стыда и досады — никогда ещё работа в паре ни с кем из коллег по цеху не давалась мне так тяжело, — я начал злиться. Видя мое состояние, В. С. всегда азартно подначивал, как будто морально добить меня и было целью всех съемок. Хотелось бросить все, послать их всех по тем же адресам, куда сейчас мысленно посылал меня он, и уехать к жене и детям. Подумав таким образом, я позволил обиде и злости вылезти на свободу: — Т-ты… скотина… Голос получился какой-то чужой, и не Шараповский даже — я его сам не узнал. Говорухин замахал на В. С. руками: в кадр, живо! А меня — или Шарапова? Или нас обоих? — накрыло. — Ты что же это такое надумал? Я, можно сказать, с ума схожу, в петлю лезть впору, а ты шуточки шутишь? Горло сдавило ещё сильнее, я перевёл дыхание. В. С. стоял напротив и снисходительно ухмылялся. — Ну-ну, не психуй! Для твоей же пользы, наука будет… А меня уже несло, не мог я никак остановиться: — Это кто же тебе дозволил меня таким макаром учить? Я тебе что, сопляк беспорточный? Слов человеческих не понимаю? Я боевой офицер, разведчик! Пока ты тут в тылу своим наукам сыщицким обучался, я за линию фронта сорок два раза ходил, а ты мне выволочки устраивать… Знать тебя больше не желаю… Всё! — Я бросил дело на стол и пошел к выходу, но тут же вернулся к нему и сказал: — Чтобы духу твоего на квартире моей не было! Нынче же, слышишь?! Нынче же! Сматывайся к чертовой матери!.. Повисла короткая пауза. Слова кончились: и по сценарию, и вообще. Я вспоминал, как дышать. А В. С. смотрел на меня странно, будто в первый раз увидел. — А ничего получилось. Ещё раз так сможешь? Меня трясло. Отчасти от злости, которая ещё клокотала внутри, отчасти от того, что никогда ещё я не позволял своей далеко не лучшей стороне всплыть в образе моего персонажа. Это что же получается, наорал на Жеглова не Шарапов, а Конкин? Да и не на Жеглова, если уж на то пошло. Послал своего кумира, взрослого мужика почти в два раза старше себя, куда подальше. Это уже не актерское мастерство, это водевиль какой-то получается. «Ты мне еще раз матом скажи — я и не так сумею», подумал я про себя, а вслух кивнул: — Попробую. Матом В. С. говорил часто, всем вокруг и так виртуозно, что оппоненты каждый раз заходились в молчаливом восторге. Но не только от избытка эмоций, а еще потому, что не умели возводить в ответ таких филигранных трёхэтажных конструкций. Одними из многих на площадке, кто испытал на себе это умение барда, стали одесские бильярдисты. Они-то раньше слышали его, конечно, не вживую, и думали по наивности, что он свой в доску. Рубаха-парень из своих песен. Но, попробовав накоротке сладить с ним, были посланы в места не столь отдалённые. Обиженные в лучших чувствах, они нашли утешение в моей компании, благо в съемках сцен в бильярдной я участвовал еще меньше, чем окружающая меблировка. Вознаграждением за любезность «Павке Корчагину» следующим утром была преподнесена чудесная корзина изысканного завтрака из фруктов, домашнего сыра и бутылочки шампанского. Решив, что жизнь налаживается, я пригласил разделить со мной трапезу другого пострадавшего под катком имени В. С. бедолагу: Стаса Садальского. Вчера он умудрился обозвать приехавшую к мужу Марину Влади «толстой тёткой», за что, естественно, был награждён ëмким не цензурным эпитетом, а сегодня «поплыл» в съемках сцены в милицейском участке. Понаблюдав это жалкое зрелище несколько дублей, я шепнул Стасу, чтобы он попросил перерыв — и мы уединились на пикник, прямо на зелёной лужайке вдали от площадки. Разобравшись с половиной игристого, Стас выдохнул и покачал головой. — Что-то растерялся. Никогда так глупо себя не чувствовал. И слова забыл, представляешь? — Это всё он, — подсказал я. — Ему это нравится: топить нас в дублях, как слепых котят. — Да ну, бог с тобой. Семëныч глыба. Я и подумать не мог, что нас судьба в одной картине сведет. — Не знаю, чему ты радуешься. Он меня с ума просто сводит — и это вовсе не комплимент. — Характер у него такой, — пожал плечами Стас. — Вспыльчивый. — Это, знаешь ли, не оправдание. И кстати, — я машинально понизил голос, хотя рядом не было ни души. — Что-то мне подсказывает, что тут не характер виноват. То он ходит злой и огрызается, не подойдешь: укусит. А то сама благодушность. Уйдет к себе — и будто другим человеком возвращается. Стас сжевал несколько виноградинок прежде, чем сказать. — Ну я понял, к чему ты клонишь. Слухи конечно есть, и они, как известно, на пустом месте не появляются. Но если он правда «сидит» на чем-то, то тут только посочувствовать можно. И помочь по возможности. — Ага, иди, помоги. Он таких помощников знаешь, куда шлёт? — В пешее эротическое путешествие, — хохотнул Стас. — Вот именно. Да и не в одних наркотиках дело, мне кажется… Я замолчал на полуслове, спохватившись. Стас с подозрением взглянул на меня: — А в чем же? Вот же дёрнул меня черт за язык ляпнуть! Я сконфужено засопел. Хоть мы со Стасом подружились довольно быстро, и компания его была мне крайне приятна, признаваться в том, что я услышал чужой разговор, для моих ушей не предназначенный, было стыдно. А вышло всё совершенно случайно. Это был первый день съемок — и по совпадению день рождения Марины Влади. 10 мая, сразу с площадки, вся наша дружная компания — В. С., Лëня Куравлев, Говорухин, я и ещё несколько человек — прямо из бильярдной отчалила на дачу друзей-одесситов Высоцкого. Нас с Лëней оставили костровыми, и пока мы, накачиваясь винишком, да приглядывая за шашлыком, «загорали» под моросящим майским дождиком, остальные веселились в доме. Мне зубы сводило от зависти: там с ними В. С! Я так мечтал услышать его игру, пение. Я был его поклонником ещё со школы. Музыка Высоцкого была всегда вне закона, а потому наравне с Beatles и Rolling Stones сплочала нас, молодых и дерзких, круче всякого комсомола. Мы заслушивали его записи буквально до дыр. Конечно, близкое знакомство с ним быстро сбило с его образа флëр романтики. Но его пение и его голос я любить от этого не перестал. Шашлычки я и Лёня сделали быстро, и так же быстро осушилась данная нам бутылка. Стол украсили нашим изделием, и пир получился весёлый, непринуждённый… В. С. среди застольщиков уже не было, он посидел совсем недолго и ушёл отдыхать. На кресле, где он только что сидел, прислонённая к спинке стояла его гитара. Как мне хотелось, чтобы она зазвенела в его руках, а голос рвался бы из груди… но не случилось. Недолго пробыв за столом, где, к слову, не обнаружилось также именинницы и нашего режиссёра, я отправился на поиски туалета. Запутавшись в коридоре в нагромождении вещей и обуви, я услышал приглушённые голоса. Говорили трое. Сразу угадывался рокочущий, как дальний гром, голос В. С. Но он не солировал, уступая очередь женскому: это была Марина. — Отпусти его, Слава, — в её голосе слышались слёзы. — Снимай другого артиста. — Мариночка, да ты пойми — эта роль ему как влитая! — это уже был Говорухин. Я покачнулся в темноте коридора, пытаясь тихо и без шума сбежать отсюда. Не в моих правилах было подслушивать! Пока ковырялся, и правда, пропустил часть непонятного мне спора. Но тут громче, чем было нужно, заговорил В. С. И я врос в половицы от услышанного. — Слава, пойми, мне так мало осталось, я не могу тратить год жизни на эту роль! Наплевав на шум, я как сохатый через чащу ломанулся на выход. Сшиб по дороге пустое ведро, оторвал вместе с петелькой чью-то куртку с вешалки. Сердце колотилось у самого горла, готовое выпрыгнуть наружу. В. С. умирал — и знал об этом. Поначалу это открытие не давало мне покоя. Каждый раз, злясь на него, я корил себя в том, что не справедлив к нему. Человек уже на грани, на рубеже. Одной ногой там, где все мы рано или поздно будем. Наверное, он уже не может и не хочет быть вежливым, покладистым и понимающим. Ему бы доделать то, что ещё можно успеть… Да, уйдите вы все с дороги, не путайтесь под ногами! Но пообщавшись с другими людьми, знавшими В. С. до меня, много раньше, я пришёл к выводу, что он таким был всегда. Ну или, по крайней мере, бóльшую часть жизни. И вспыльчивый нрав его, и чёрно-белая мораль, не терпящая полутонов, и даже тот факт, что он был полностью на стороне своего персонажа, Жеглова — всё говорило в пользу такого вывода. В. С. был как асфальтоукладочный каток: он пëр прямо, не имея понятия о поворотах, проезжая по всем без разбору, кто не успевал отскочить в сторону. — Володь, ты заснул что ли? — Стас щелкнул у меня перед носом пальцами, возвращая на зелёную лужайку. — Нормально всё… — Так в чем там дело? Ну, с Семëнычем… — А… да так, ничего, — я отвёл глаза, не имея способности врать в лицо. — С женой там у него не ладится. Вот и психует. Полчаса прошло, надо было возвращаться на площадку. Стас чуть повеселел. Шампанское с утра обычно на всех действовало положительно. Перед камерой мы встретили повеселевшего же В. С. и молча переглунялись. А, в сущности, плевать, что там у него за средства для улучшения настроения! Картину бы снять, да и дело с концом. В. С. что-то говорит Стасу на ухо. Тот улыбается, кивает в ответ, оживает окончательно и через полчаса играет Кирпича так потешно, пришепетывая и откатав губу, что все за кадром улыбаются от уха до уха. Вроде стало полегче. Но как только у меня сцена с В. С. один на один, опять находит какой-то ступор. Я теряюсь перед ним, мямлю. Никогда так по-идиотски себя не чувствовал! Решил, что надо по-старинке: сесть, разобрать своего персонажа по винтику, рассмотреть и так и эдак, как игрушку в детстве, а потом собрать заново. Ну и выкинуть по пути пару лишних деталей… Может, именно они и мешаются? Сидя в номере, на обратной стороне сценария я написал резюме про Шарапова: «Интеллигент и перед хамством часто пасует… Враг там, за линией фронта, понятен и доступен… Часто прощает, потому что воистину милосерден, великодушен… Не может понять компромисса Жеглова — вред сейчас ради счастья завтра!» Меня прервал стук в дверь. — Да, — крикнул я, — открыто! Дверь распахнулась, вошёл Высоцкий. Я обомлел. — Чего делаешь? — спросил он обыденным тоном, будто заходить ко мне по-свойски было у него в привычке. Увидев у меня на телевизоре непочатую бутылку сухого, покрутил её в руках, рассматривая этикетку. — Это что, вино? А почему закупорена? — Один не пью. — Давай открою. — Открой, — растерялся я. Так «долго» со мной он ещё не говорил. Он взял со стола перочинный ножик и штопором быстро вынул пробку. — Чего это ты там написал? — кивнул он на раскрытый сценарий. — Могу прочитать, — предложил я. — Давай. Только на донышко мне плесни. Я плеснул. Дно чуть-чуть прикрылось вином. Он отвёл мою руку с бутылкой. — Читай. Я прочитал. Лицо у него стало жёсткое, сосредоточенное. — Мура всё это. Вот она-то тебя, поди, и сбивает… А вообще я не пью, заметил? Он поставил стакан на стол. —А это мура! — повторил он. — Понимаешь? Это играть нельзя. Ладно, Володь, до завтра, отдыхай, — и вышел из номера. «Что, черт возьми, это было?!», звенело у меня в голове. В комнате остался его едва уловимый запах: терпкая нота хорошего французского одеколона оттенялась советским ядреным табаком. В носу защипало. Расстрелянные в упор безжалостным обвинителем, мои записи сиротливо лежали на столе. Теперь мне даже прикасаться к ним было тошно. Нет ни понимания роли, ни единства с персонажем, ни товарищества с партнером. Одиннадцать фильмов за плечами — и такой провал! Что же делать? Провалы в кадре стали моей позорной привычкой. А десять, двадцать, тридцать дублей одной сцены подряд — нормой, которую никто бы в здравом уме выполнять не стал. Я истерил, упрямо гнул свою линию, расписанную на обложке сценария, а В. С. уничижительно комментировал, сдабривая это матерком: — Икона Комсомола, бля. Кажется, всей съемочной группе это очень понравилось, и за глаза меня так и стали звать. Когда В. С. не было рядом, или в кадре был кто-то другой все шло как по маслу. Я парил, окрыленный, закрывая сцену за сценой. Но как только с ним — опять ступор, спотыкаюсь, забываю текст. Ну чисто кисейная барышня! Два месяца меня лихорадило, а после Говорухин показал отснятый материал Вайнерам. Критика была безжалостной, как приговор: это никуда не годится. Слава сказал: «Старик, ты меня подводишь», и от этого захотелось броситься под поезд или утопиться, в лучших традициях отечественной классики. Решение о позорном побеге созрело быстро. Также быстро упаковал я свои чемоданы. Пусть вместо Конкина возьмут хорошего, профессионального актёра. В последний раз я спустился в гостиничное кафе, и там встретил если и не судьбу свою, то судьбоносного человека — уж точно. Приехал утверждённый на роль Левченко Виктор Павлов. С Витюшей мы сразу шагнули в дружество, миновав товарищество. Он был лёгким, веселым, добродушным, и я без утайки поведал ему о своих горестях. Витя предложил прогуляться, и на этой прогулке, читая на ходу сценарий, изображая всех подряд персонажей, от Жеглова до Маньки-Облигации, устроил такую пантомиму, которую ни в сказке сказать, ни пером описать. Умирая от смеха над его выходками, я будто снова задышал полной грудью. Мешок цемента, образно лежавший до этого на моих плечах, рухнул и разлетелся в пыль. — Ну вот, другое дело! — улыбался Витя. — А то «брошу, уеду…» Ты не парься, что там у твоего Шарапова в голове. Это пусть Вайнеры переживают. Нравится — не нравится… Наплюй на них. Ты чай не барышня, чтобы всем нравиться. Да и вот, что. Шарапов, как я посмотрю, на тебя чем-то похож. — Ты так считаешь? — Ну, смотри. Ты сам написал, что перед хамством он часто пасует… Прощает, потому что воистину милосерден, великодушен. Это ведь ты, Володька! А Высоцкий — он ведь наоборот, так? Он и есть Жеглов. Жёсткий, резкий. Кошелек этому воришке подбросил. Бескомпромисный тип. Для него главнее правым остаться, чтобы последнее слово за ним, а какими средствами — не важно. Узнаешь? Я кивнул, живо припоминая, что В. С., поскандалив с кем-то, никогда не извинялся. Ходил гоголем, даже если по факту был не прав, и все это знали. А ему наплевать. — Получается, и играть особо нечего? — я остановился. Эта простая истина поразила меня до глубины души. — Я это я, а он это он? — Получается, Володь, получается. Он тебе слово — ты ему два. Но не как Шарапов, а как Конкин. Так что давай, распаковывай свои пожитки обратно. Говорухин же тебя отстоял у Вайнеров?.. Ну вот. Значит все равно верит в тебя. А завтра ты им покажешь!.. Но показывал дальше в основном не я, а как раз Витюша. Во-первых, он сразу стал душой компании — такой он был человек, все его полюбили. Даже В. С. улыбался рядом с ним раза в два чаще. А во-вторых, когда съемки первой серии про фронтовое прошлое Шарапова и Левченко были окончены, все поняли, что актёр Павлов готов ради роли на всё. Он ей живёт, дышит, а не играет, как некоторые. Вся спина у Вити была в следах от банок: он был только что из больницы, где перенёс тяжелое воспаление легких. И в таком состоянии день за днем лез в ледяную воду! Сумасшедший, как есть сумасшедший. Время идет. Одесское лето сменяется Московской зимой. Снимаем сцену убийства Левченко. Витя и В. С. на его «Мерседесе» привезли на съемки целую прорву голубей — машина была забита ими до отказа. Витя обожал их. У него даже была своя голубятня на чердаке родного театра. И вот перед судьбоносной для наших персонажей сценой он открывает двери машины, багажник, и оттуда как пестро-белый фейерверк во все стороны разлетаются птицы. Все мы, актёры, и вся съемочная группа стояла с широкими улыбками на лицах и смотрела в небо, как там трепещут, хлопая крыльями, освобождённые птицы. Витя терпеть не мог, когда они в клетках, вот и скупил всех, что смог, на Птичьем рынке. Снимаем ту самую сцену. Левченко бежит по мягкому снегу, утопая в сугробах… Ба-бах! Падает. Тишина. «Стоп, снято!» В. С. подбегает к нему с бледным лицом, берёт его руку, целует: — Голубятник, вставай. Я тебя никогда не убью. И это выбивает меня из колеи окончательно. Портит сформированный шаблон, что В. С. это есть ни кто иной, как сам Жеглов. С такой теплотой и любовью он сказал Витюше эти слова, что никаким Жегловым там и рядом не пахло — или я действительно ничего не понимаю. Следующая сцена, где Шарапов задушенно рычит на Жеглова «ты человека убил» отнимает у меня непозволительно много дублей. Не убил, бьется где-то внутри черепной коробки. А поднял, поцеловал, отряхнул от снега. И бегал как мальчишка по двору, высвистывая Витюшиных голубей. — Володь, ну соберись ты, — негромко рокочет он совсем рядом, пока осветители в перерыве меняют перегоревшую лампу в софите. Мы стоим, прислонившись к кирпичной стене, не глядя друг на друга. Вернее, я на него не смотрю, а он наоборот — пялится на меня во все глаза. — Чего ты опять сломался? Какое точное слово, думаю про себя. Сломался. — Давай по одной, — говорю вдруг, хотя обстановка совсем не располагает для возлияний. — Мне тут массовка оставила… — Наливай, — просто соглашается он. Молчать с ним оказывается проще, чем разговаривать. В. С. опять не пьёт. Держит в руке граненый стакан, нюхает, будто это хороший коньяк, а не «три топора». А я опрокидываю в себя залпом, как бывалый алкаш. Становится хорошо, тепло… В. С. с наслаждением закуривает, щурится от дыма. Смотрит на меня, ухмыляясь, и вдруг говорит: — Ну и рожа у тебя, Володь. И едва я успеваю обидеться, тянет руку к моему лицу. Ни жив, ни мёртв, я задерживаю дыхание. Холодные шершавые пальцы ласково касаются щеки, вызывая радостную сладкую истому по всему телу. Грим, с опозданием понимаю я. У меня на физиономии Шараповские шрамы, которые мне еще предстоит оживить на экране — до сцен в ресторане «Астория» мы доберемся дай бог к весне. Последние мысли разлетаются, как те голуби. Наверное, что-то в моем лице меняется, потому что в его — тоже. Лёд в глазах тает, рука на щеке вздрагивает, нехотя отступает. Затянувшаяся интимность момента неловко прерывается. Слышно, как нас зовут. — Пойдем, буду вызволять тебя из лап Горбатого, — хрипло — впрочем, как и всегда, — говорит он. И едва кричат «Камера, мотор!» повторяет этот фортель с рукой на моем лице. Под прицелом камер тянет меня к себе, обнимает. Щеки касаются сухие губы, вызывая толпы мурашек по всему телу. Говорухин одобряет, ему нравится. Это добавляет мелодраматизма картине. Показывает, что Жеглов тоже человек: он умеет переживать и, возможно, даже любить. И что бы В. С. ни выкинул дальше, что бы ни сказал, я знал, что уже не перестану об этом думать. Он пропадает надолго. Параллельно с «Местом встречи...» он снимается в другом фильме, а ещё играет любимого Гамлета в театре. Участвует в концертах, преимущественно левых. Устраивает вечера встреч с поклонниками. Колесит по всей стране, пытаясь успеть. Только богу известно, сколько ещё ему отмерено, но он будто точно знает, что мало. В фильме полно сцен, где нет Жеглова, и без дела сидеть не приходится. Только странно иногда говорить с ним, когда на самом деле его перед тобой нет. Монтаж конечно все это исправит, но ощущение, что он уже ушёл, а я говорю в пустоту будто на его поминках здорово раздражает. И когда спустя несколько месяцев он появляется, чтобы доснять наши общие сцены в квартире, я выдыхаю. Слава богу, ещё живой. Оказывается, я скучал. И будто в награду мне за ожидание первой сценой мы снимаем В. С. в «пижаме». К этому времени я уже знал, что он в контрах с милицией и ему известно на личном опыте, что такое «кутузка». Поэтому к милицейскому синему мундиру относился язвительно-насмешливо. Из-за его отказа надевать его, там, «наверху», разразился страшный скандал. Даже фильм наш хотели свернуть. — Вот, Шарапов, моя домашняя одежда, нечто вроде пижамы. Он крутится перед зеркалом, показывая себя со всех сторон. Я — или все-таки Шарапов? — втихаря любуюсь им. — Почему? — Да потому что никогда не носил, да, наверное, и носить не придется. Ответочкой на вольный стиль одежды В. С. в фильме стал запрет ему петь свои песни. Вместо этого внушили спеть песню Вертинского, про лилового негра — но и тут он сделал все так, как сам захотел. Дурачась, нарочно переигрывая, он своим глубоким голосом выводит слова чужой песни, перемежая её репликами к моему персонажу. Я улыбаюсь ему, что-то делаю. Кажется, я должен что-то говорить, а может, и говорю, только не слышу, что. Опять плыву, но уже иначе. С ужасом понимаю, что не могу оторваться от него — так и смотрел бы, и слушал… Дальше снимаем, как я Жеглова укладываю баиньки. И столько домашнего, уютного в этом эпизоде — начиная тем, как он по-свойски раздевается, а я стягиваю с него сапоги, и заканчивая его затихающим в дрëме голосом, — что идиотская улыбка ещё долго не сходит с моего лица. Все, Конкин, хана тебе. Пора бежать в Киев, к жене и детям. Иначе додумаешься сейчас до такого… К вечеру настроение портится у нас обоих. У меня от странных, пугающих мыслей, а у него… Ну, у него это было перманентным состоянием. О его местонахождении заранее извещает отборная ругань в несколько этажей. В. С. на чем свет стоит чехвостит кого-то у выхода со студии. Неожиданно наступает тишина. Немного переживая, не случилось ли чего плохого с оппонентом моего партнера, я ускоряю шаг и едва не сталкиваюсь с В. С. лбами. — Смотри, куда прешь, бля! — Тише ты, это я! — почти тем же тоном отвечаю ему, и это, на удивление, сбавляет обороты его злости. — Что стряслось? — Хуепëтло это машину мне угандошило, — сообщает он на своём языке, указывая рукой куда-то на улицу. — Сука, — резюмирует он и тянет из пачки сигарету. Я выглядываю за дверь. Во дворе мосфильмовский фургон задел мерс В. С., и на борту иномарки появилась некрасивая, чуть вмятая царапина. — Помощь нужна? — Если у тебя бюро похоронных услуг, — гремит он невнятно, ожесточённо затягиваясь. — Нет, — говорю я. — Но есть знакомый жестянщик. Могу дать телефон. У меня правда не мерин, а волжана, но кузова вроде у всех тачек одинаковые? Он с интересом разглядывает меня, фыркает. — Икона Комсомола, а ты, оказывается, нормально разговаривать умеешь. — Угу, — криво улыбаюсь ему уголком рта. — А еще слушаю Led Zeppelin и «Голос Америки», только тсс. Он хлопает меня по плечу, очевидно, признавая «своим». — А ну-ка, подвези. Мы уезжаем с площадки на моей «Волге». Салон быстро наполняется терпким сладковатым запахом и дымом его сигарет. Я краем глаза разглядываю пачку в его руке: импортные, я таких не знаю. — Не предлагаю, — говорит он. — А то подсядешь, будешь мучиться. «Как с наркотиками?» так и тянет спросить, но я молчу. Не мое собачье дело, как его угораздило. Да и не приятели мы, чтобы на такие темы беседовать. — Куда едем? — Да тут недалеко, на набережную. У приятеля день рождения. Вот тут прямо, а потом направо. Разговор не вяжется, и я замолкаю. Иногда и помолчать уже неплохо. — Ты извини, что я рычу на тебя постоянно, — вдруг говорит он, затаптывая окурок в пепельнице на дверце. — Я не успеваю нигде. От этого злюсь. И фильм этот… Не хотел я в нем сниматься. Уговорили. Я сглатываю. Сказать, что слышал тот разговор или…? — Везде не успеешь, — говорю ему, сворачивая, куда было велено. — Это да. — Он отворачивается. — Просто жить очень хочется. Мне ком встает поперёк горла. Вдруг тянет взять его за руку, но я сильнее вцепляюсь в руль. — Ты выручаешь меня на съемках, — говорю ему, и это не та правда, что нужно было сказать. — Учишь. Показываешь, как надо, как лучше… И вроде получается. Но всё равно местами кажется, что не моя это роль. Чужое место зря занимаю. — Моя — не моя, это уже поздно рассуждать, — замечает он. — Это такая же работа, как и любая другая, и нам надо хорошо её сделать, чтобы стыдно не было. Тебе вот бывало когда-нибудь стыдно за свои роли? — Бывало, — признаюсь я. — Не поверишь, за Павку Корчагина. Он и не верит. Выгибает бровь и фыркает. — Да не заливай. Тебе за него наград навешали, как на новогоднюю ёлку. Ты, вон, за своего Шарапова на три рубля больше получаешь, чем я за Жеглова. — Да подожди. Я же ещё не сказал, почему стыдно-то. — Ну? Я сдерживаю смех, рвущийся наружу. — Готов? — Не тяни кота за яйца! — А мне в десятом классе кол по литературе поставили… За то, что «Как закалялась сталь» не прочёл. Секунду до него доходит, потом он заливается каркающим хохотом. Я тоже смеюсь, но больше не от воспоминаний, а от его реакции. Вдруг он резко замолкает, накрывает левой рукой моё запястье и серьезно смотрит прямо в глаза: — Погоди, а «Эру милосердия» ты тоже не читал? До пункта назначения на набережной доезжает очень громко хохочущая «Волга». Мне совершенно не хочется его отпускать на какой-то день рождения, так и возил бы его по Москве в своей машине… Но ничего не поделаешь. Он резко выходит, хлопает дверцей. Молча, по-английски, не прощаясь. Так даже лучше. Меня туда не приглашают, и странно было бы навязываться. Поздно вечером компанию мне составляют бокал вина и дневник, в который я пишу почти каждый день. Привычка такая, еще с детства. Сегодня слова категорически не складываются в предложения. Я тупо смотрю на чистый лист, и вместо него вижу совсем не бумагу. Нужно срочно просить отпуск, хоть на пару дней. Увидеть сыновей, жену. Уткнуться ей под теплый, мягкий бок. Утолить жажду близости. Рука дрожит, сажает на бумагу кляксу. Невозможно описать словами, что между нами происходит. Безымянные отношения, которые вдруг почему-то оказываются важны. Но только для меня, не для него. Я для него чуть ближе, чем водитель того фургона или одесские бильярдисты. Не товарищество, не дружба. Не любовь. Случайные прохожие на тропинке жизни. Мы нечаянно столкнулись, нас свели на этой узкой дорожке. И два упрямых лба не смогли на ней разминуться. Уперлись рогами, стали бодаться. И стояли так долго, что со стороны стало похоже на объятия. Потом разойдемся, конечно, каждый своей стороной. Но осадок останется. Ляжет на задворки памяти мускатным запахом одеколона, горькими сигаретами и холодными пальцами на щеке. Следующие дни, пока погода хорошая, снимаем уличные сцены: у театра, на Большом каменном мосту, рядом с парком Горького и в трамвае. Возможно, у меня уже паранойя, но кажется, что В. С. стал касаться меня чаще. Почти в каждой сцене он или шутливо обнимает меня, вышибая у Шарапова из кармана ручку, или берёт за руку, лихо снимая с меня часы. А в полупустом трамвае мы стоим так близко, что я плечом через одежду чувствую тепло его тела. Я уверяю себя, что в этом нет никакого подтекста. Получается плохо. Может его и нет, а так хочется, чтобы был. Помешательство слегка отступает, когда на площадке появляются дамы: Наташа Данилова и Лариса Удовиченко. Параллельно снимаем сцены в плавучем ресторане, побег Маньки-Облигации от Шарапова и его любовную линию с Варей. Разделение на «пары» происходит молча, согласно сценария. В. С. в восторге от игры Ларисы, она — от него. Удовиченко прямо в кадре импровизирует и так в фильме появляется её знаменитое «Аблигация или Облигация?» Они с энтузиазмом обсуждают свои сцены, я стою рядом столбом. Мог бы и не стоять, они меня все равно не замечают… Ну и не надо! Ухожу налаживать отношения с Наташей, которая совсем не похожа на свою тихую, грустную Варю. Наташка сидит курит на лавочке и мы завязываем бессмысленную беседу про все на свете. Кто где бывал, в чем снимался, в какие рестораны ходил и так далее… Она обаятельная и от улыбки её становится тепло на душе. Я ей не говорю, что женат, да и она не допрашивает, а кольцо я снял ещё в Одессе. Слово за слово, и вот мы уже сидим почти в обнимку. Кто-то фотографирует нас, счастливых и улыбающихся, и это отдалённо отзывается внутри недовольством: придется оправдываться перед супругой… Как раз в этот момент мимо идет В. С. и громко цыкает, качая головой, мол, «Ай-яй-яй, как нехорошо». Мне плевать. Это просто флирт, ничего больше. Острая нужда почувствовать тепло чужого тела рядом. Чтобы рука в руке, бок о бок, и бабочки в животе. В. С., пока Марина в Париже, на Ларису тоже смотрит не по-отечески. Битва наших двух пар продолжается, пока все что нужно не отснято. Дамы разъезжаются, и остаемся мы с В. С. — взбудораженные и осиротевшие. Очень некстати напоминает о себе нерастраченное желание, я и несколько раз грубо огрызаюсь на В. С., будто это он во всем виноват. Реакция следует незамедлительно: — Володь, ты охуел? Я затыкаюсь и прошу перерыв. В. С. идет за мной, и так мы оказываемся в курилке, откуда, при виде наших хмурых рож, мигом улетучиваются прочие любители покурить. Дверь с треском захлопывается. Он прислоняется к ней спиной, явно намереваясь не выпускать меня отсюда, пока не услышит полную исповедь, закуривает. — Дай мне тоже, — прошу я, сто лет не куривший. Было как-то, давно. В десятом классе на одной тусовке. Он вынимает изо рта сигарету и молча протягивает мне. Я подрагивающими пальцами беру, затягиваюсь, ощущая губами чуть влажный от его слюны фильтр. Тут же ловлю «вертолеты» и прислоняюсь к стенке, чтобы не упасть. Закрываю глаза — все равно в них так потемнело, что ничего не видно. Напряжение чуть ослабевает хватку и я шумно выдыхаю. — Бля. И это сказал я, а не он. Мне становится смешно почему-то, и я беззвучно скалюсь, не смея взглянуть на него. Наверное, смотрит сейчас как на психа. — Володя, что с тобой? — доносится тихий голос. — Не знаю, — говорю я. — Устал. Жену давно не видел. «Запал на тебя, аж зубы сводит. Сейчас бы взять тебя за грудки, приложить к этой двери и зацеловать до смерти». Фантазия настолько яркая, что я зажмуриваюсь до ярких всполохов перед глазами. Утешением мне — лишь отсроченный поцелуй в виде сигаретного фильтра. Я тяну его снова в рот, но мою руку мягко, уверенно отстраняют. В. С. берёт мое лицо в ладони, тянет к себе, упирается своим лбом в мой. Я распахиваю глаза. Наше дыхание смешивается. Его руки щекотят загривок и так просто себе сейчас позволить преодолеть эти несчастные сантиметры… — Я знаю, — говорит он. Его дыхание касается моих губ. — Я тоже. В животе просыпаются бабочки. Что тоже и что он знает, я не спрашиваю. А, попрощавшись мысленно с жизнью, подаюсь вперед и неловко впечатываюсь в него губами. Время останавливается. Может, это длится секунду, может, ещё меньше. Но для меня — вечность. Не смея трогать его, я замираю в этой неудобной глупой позе, вытянув шею как жираф. Забываю дышать, боюсь открыть глаза. И все жду удара под дых, а потом ещё, ещё… Но его губы оживают, раскрываются навстречу, руки тянут на себя, заставляя нас стукнуться зубами. Это больше не смертельный номер, и не страшно жуткая тайна на одного. Теперь это что-то на двоих. Все еще не любовь. Да и к черту ее. Сигарета из ослабевших пальцев падает на пол. Я никогда не задумывался о том, есть ли мне, что терять — и, конечно же, есть, — но в этот момент времени всё неважно. А ему не важно всё, кроме момента времени, в котором он сейчас. Потому что каждый из них может оказаться последним. Шум за дверью заставляет нас отпрянуть в стороны. Едва переводя дыхание, я не смотрю ему в глаза. Страшно увидеть там что-то… А еще страшнее не увидеть ничего. Он стоит напротив ещё пару секунд, а потом порывисто уходит. Из коридора слышится раскатистое «Жду на площадке». От оглушающей тишины закладывает уши. Оставшиеся сцены мы доигрываем подчёркнуто вежливо. Смотреть в глаза все еще не удобно, но иногда приходится — и тогда я вижу в них такую смертельную усталость, что самому сдохнуть хочется. Почти год спустя от начала съемок мы заканчиваем наш фильм. Впереди — недели озвучки… Тогда я еще не знал, что В. С. откажется озвучивать со мной в паре и будет приезжать на студию, когда рядом никого нет. В последний день съемок Слава предлагает устроить небольшую вечеринку, отпраздновать это знаменательное событие прямо тут, на студии. В. С. сначала резко отказывается. Говорит, что год не пьёт и начинать не собирается, а смотреть на наши поддатые рожи — удовольствия никакого. Даже Витюше советует пойти куда подальше и весь на нервах уходит. Но в самый разгар застолья появляется, уже не трезвый и с гитарой. — Передумал, — сообщает он, окидывая нашу компанию взглядом. — Вы ж без меня и веселиться-то не умеете. Он смотрит на меня, уже гладко выбритого — а от усов я избавился сразу, едва крикнули «Стоп! Снято», — и криво ухмыляется. Едва наши взгляды встречаются, сердце заходится в бешеном ритме. Как наяву чувствую на себе его руки, губы. Говорить, улыбаться и даже просто дышать становится невмоготу. Остаётся пить, чем я с удвоенным усердием и занимаюсь. Гитара стоит, дразнит своими изгибами, как распутная девка, но В. С. будто нарочно не берёт её в руки. Он громко общается, смеется, поддерживает все тосты, много курит и мало закусывает. А я отлично играю на пианино — на гитаре же не могу даже «Мурку» сбацать. Не мой инструмент. — Володь, спой чего-нибудь, — будто услышав мои мысли, просит Витюша. — Смешное что-нибудь, — поддакивает Стасик. Все бурно поддерживают. В. С. картинно пожимает плечами, мол, меня заставили, берёт гитару и уморительным голосом, с кривляниями, заводит «Диалог у телевизора»: — Ой, Вань, гляди, какие клоуны! Рот — хоть завязочки пришей… А я смотрю ему в глаза и вижу в них чёрную тоску, хотя рот у него растянут в улыбке, ну, точно как у клоуна в песне. Я пробираюсь со своего места к выходу, вызывая всеобщее удивление, забираю со стола его пачку сигарет и иду куда-то. Ноги сами доносят меня до курилки и я стою посреди неё, как дурак: зажигалки-то у меня все равно нету. Остаётся только сесть на лавку и ждать. В том, что он придет, почему-то нет никаких сомнений. И он приходит. Садится рядом, отбирает сигареты, прикуривает две, делится. Мы молча сидим рядом, дымим, и в голове пусто, как никогда. — Я струсил, извини меня, — выдавливаю я с трудом. — Не ожидал, что ты… ответишь. Он усмехается. В крови у нас плещется алкоголь, сам по себе располагая к таким разговорам, но даже под градусом каждое слово, жест, взгляд — как по минному полю с завязанными глазами. И поскольку он все еще молчит, я продолжаю. Несу какую-то чушь про одиночество, про рано свалившуюся на меня славу и слишком высокую планку, заданную на года. Что мне кажется, что выше я уже не прыгну, а ждут от меня как раз обратного. И что от невозможности с кем-то поделиться этим, по простому, не по-мужски поплакаться за жизнь, я и дошёл до ручки. Сделал то, что сделал. — Много ты знаешь про жизнь, — отзывается он и смотрит на меня искоса. — Все твои переживания — мура. Я тебе еще год назад об этом сказал, только ты, похоже, нихера не понял. Или понял что-то другое. Сигарета кончается. Слова у меня — тоже. Я понуро жду продолжения. — Знаешь, а ты ведь ни разу не назвал меня по имени, — с лёгким раздражением говорит он, разглядывая меня. — Ты целый год умудрялся говорить со мной, но говорил при этом только с Жегловым. Это что, блядь, за китайская пытка? Я тебя, может, обидел чем, а? — Я не… — переведя дыхание, я с трудом подбираю слова. — Это не пытка. Я просто так и не решил, как правильно. Владимир Семёнович это слишком официально. Только по имени — странно, потому что ты старше, да и зовут нас одинаково. Как будто я к себе обращаюсь. Ну а сокращённо… — я вздыхаю. — Сокращённо я тебя про себя зову. Он хрюкает. — Это Вовой, что ли? — В. С. — Как? — Вэ. Эс., — повторяю я, и тут же краснею под его смеющимся взглядом. — Спасибо, что не СС. — С.С. уже занято, это Станислав Сергеич Говорухин. Мы смотрим секунду друг на друга и покатываемся со смеху. Пружина напряжения раскручивается внутри так стремительно, что у меня даже слезы выступают. Он успокаивается первым и выдает вдруг: — А без усов ты совсем мальчишка. Я давлюсь смехом и наблюдаю, как он идет к двери. Не было бы ничего странного, если бы он сейчас просто ушёл. Он так постоянно делал: уходил прямо на полуслове. Все уже привыкли, и я тоже. Но он выглядывает наружу и некоторое время смотрит по сторонам, прислушивается, и лишь убедившись, что всё чисто, аккуратно притворяет дверь. — Ты мне испортил один дубль, — тихо говорит он, стоя ко мне в пол оборота. — Не один, — сглатываю я. От предчувствия чего-то меня прошибает холодный пот. — Много больше. — За один особенно обидно. Сюда иди, — велит он. И я иду на ватных ногах, не веря в происходящее. Может, мы перепились и у нас «белочка»? Сейчас сюда вломится бригада санитаров в белых халатах, скрутит нас и увезет в Кащенко. Но вместо вытрезвительной бригады передо мной он. Тянет меня за рукав к себе, вплотную, нос к носу. Обдает спиртным дыханием, пополам с сигаретами. Букет завершает его парфюм. Сегодня какой-то другой, пряный и острый. — Зачем ты напился? — спрашиваю я, пытаясь растянуть этот момент близости. Даже если ничего не случится, мне уже и этого хватит до седых волос. — За этим, — рычит он. Хватает меня за шею, жестко впечатываясь в мои губы поцелуем. Раздвигает их языком, царапает зубами, щетиной. Вламывается ко мне в рот, как к себе домой. Никогда в жизни я так ни с кем не целовался, и уж наверное не буду. Его руки зарываются ко мне в волосы, сжимаясь пятерней, чтоб не сбежал. Капитулируя под его напором, отвечаю, как только умею. Забираюсь ладонями к нему под рубашку, запоминаю каждый сантиметр кожи, каждую родинку. Перебираюсь на шею, ласкаю за ухом и по загривку, как кошку, и он в ответ низко стонет. Мы сплетаемся языками. Времени мало, а другого шанса конечно не будет. Осмелев под его довольными вздохами, вжимаюсь бедрами в его пах и… — Блядь, пиздец, — резюмирует он, отстранясь. Похоже, такого никто из нас не ожидал. Взгляд у него бешеный, горящий и зрачки такие широкие, будто обдолбался. Хотя, может и да. И я наверное выгляжу не лучше. Его рука дрожит у меня на шее. — Слушай… Я дальше не пойду. — Голос у него тоже подрагивает. — Я не думал, что так получится. — Все нормально, — вру я. Нет ничего нормального. С самого начала не было. — Ты женат, я тоже. — Я понимаю. — Это просто физиология, — зачем-то продолжает он оправдываться, и тут до меня доходит. Он боится. Вся эта его напускная гордость, злость и матершина — это защитная реакция. Возможно когда-то он усвоил урок, что если не ты, то тебя, и с тех пор бьет на опережение. — Я не люблю тебя, — говорю ему то, что должен. — Мне просто было интересно. Он кивает. Его руки оставляют меня в покое. — Мне тоже. Я делаю шаг назад, окидывая его взглядом. — Заметно? — спрашивает он. — Немного. А у меня? — Ага. Мы быстро приводим себя в порядок. Туалет за углом, от улик можно по-быстрому избавиться, что мы и делаем каждый в своей кабинке, в абсолютной тишине. К веселящимся коллегам приходим по одному, не вызывая подозрений. Меня-то и вовсе никто не искал, а вот появление В. С. сопровождается бурными восторгами. — Мы уж думали ты пропал! Хотели Марине звонить. — У тебя есть её парижский номер? — Слушай, сыграй ещё чего-нибудь, душевного. — Душевного? — уточняет он и встречается со мной взглядом. Я улыбаюсь краем рта, прячась за бокалом вина. — У меня, брат, все душевное. Без души оно и жить-то нельзя. Вот что: Жизнь прекрасна, товарищи, И она удивительна, И она коротка, Это самое-самое главное. Этого В фильме прямо не сказано, Может, вы не заметили И решили, что не было Самого-самого главного? Может быть, В самом деле и не было, Было только желание, Значит, Значит, это для вас Будет в следующий раз. И вот что: Человек человечеству Друг, товарищ и брат у нас, Друг, товарищ и брат, Это самое-самое главное. Труд нас Должен облагораживать, Он из всех из нас делает Настоящих людей, Это самое-самое главное. Правда вот, В фильме этого не было, Было только желание, Значит, Значит, это для вас Будет в следующий раз. Мир наш Колыбель человечества, Но не век находиться нам В колыбели своей Циолковский сказал еще. Скоро Даже звезды далекие Человечество сделает Достояньем людей Это самое-самое главное. Этого В фильме прямо не сказано, Было только желание, Значит, Значит, это для вас Будет в следующий раз.