Четвёртый.

Чонин ворочается в кровати, устав от преследующей вот уже которую неделю бессонницы, и может только жалко шмыгнуть носом, когда понимает, что несмотря на позднее время — час ночи, между прочим — организм всё не желает почувствовать заслуженный отдых. На самом деле, это началось довольно неожиданно: какие-то пару месяцев назад парень вообще не испытывал никаких трудностей со сном. Но и пару месяцев назад он жил в совершенно другом месте. В другой квартире. В большом городе. Там, где были все его друзья, и увлечения, и детство. Удивительно, как за секунду привычная жизнь может раствориться, перейти во что-то аморфное, заставить испытывать кризис определения себя в резко незнакомом обществе, а всё из-за простого человеческого, пожалуй, в некоторой степени будничного: увольнения отца. Не по собственной воле, конечно. Вообще, Чонину немного не по себе в новом месте. И это не из-за соседских ребят, подозрительно косящихся вслед чужаку, «сеульскому», и не из-за хмурых учителей в школе, и не из-за местных задир, так и норовящих цапнуть пришельца побольнее. Нет, всё из-за мерещущегося повсюду в доме скрипа-клацанья-шуршания. Чонин делает домашку — ему кажется, что кто-то стучит по оконной раме; Чонин вытирает пыль в зале — ему чудится шорох из кладовки; Чонин смотрит прохождение Лиги Легенд — поверх голоса из динамика раздаётся чей-то шёпот, совсем на грани того, чтобы почувствовать себя самую каплю сумасшедшим; Чонин пытается вырубиться после загруженного дня — в уши настойчиво забивается стук. И он бы с радостью списал это на не по времени вернувшихся с работы родителей, если всё вышеперечисленное происходило днём, или на поднявшегося среди ночи отца, решившего истончить запасы холодильника, если дело было ночью, но сколько бы он ни выспрашивал, ни проверял, реальность оказывалась до банального прозаической: дома он был либо один, либо родители в этот момент отсыпали свой десятый сон. Ничего такого, всё как всегда. Только внеплановые глюки у единственного ребёнка семьи Ян, что ещё сказать?

🌑

В понедельник на уроках никак. Физика на первом и две алгебры после вроде должны заставить оживиться хотя бы из соображения исправления загнанных в самую задницу оценок, которые за оставшийся семестр привести в порядок будет не так-то просто, но внутренний аккумулятор за выходные так и не разживается дополнительной палочкой заряда, заставляя своего хозяина полусонно облокачиваться на парту и втыкать в пейзаж за окном. — Ян Чонин, я тут вообще-то! Миссис Мин — милая женщина в целом, наверняка очень добрая с родными и всепрощающая в узком семейном кругу, правда, за толстыми стеклами квадратных очков, под слоями серых шалей и льющегося в ответ на любую оплошность яда понять это оказывается трудновато. Чанбин в последнее время не понимает абсолютно ничего. Он устало трёт переносицу, отворачиваясь от мутного окна и облетающего куста, то ли ягодного, то ли просто, переводя взгляд на доску с дикими формулами как будто из тригонометрии, злобно скалящими на него зубы. Создаёт видимость работы. Из этого дня вынести ничего так и не удаётся.

🌑

Чонин не то чтобы ленивый, но некоторые вещи настолько прочно входят в привычку, что пытаться изменить что-то в своей жизни кажется непосильной задачей. Так происходит, когда он ежедневно даёт зарок лечь пораньше, а затем засиживается за чтением или фильмами; так происходит, когда он обещается родителям, что прекратит пропускать физкультуру, а в итоге начинает судорожно пытаться исправить оценки лишь в конце семестра; так происходит, когда мать начинает чихать, зайдя почитать нотации. Пыль у него в комнате царит скорее по прописке: вытирать её приходиться с ужасным нежеланием и из-под палки. Мама вечно жалуется на запах старья; Чонину хочется возразить, что это не из-за его нечистоплотности, а из-за того, что они оставили половину мебели прежних хозяев. Но по итогу он вяло плетётся в ванную за влажной тряпкой. Компьютер из светло-серого превращается в насыщенный чёрный, томики Кинга заботливо переставляются, протираются, являя миру незапятнанные обложки, и вновь возвращаются по местам. Через час уборки с вымыванием всех поверхностей, включая пол и плафоны на люстре, Ян довольно потягивается, планируя следующую лихорадку чистоты отложить как минимум на месяц. Завалившись на кровать, он устремляет взгляд на коллекцию литературы, и сначала не понимает, что не так. Только потом глаза осознанно цепляются за пробел в стройных рядах книг. Парень пробегается по названиям, силясь припомнить, что он в последний раз читал, и вспоминает только комикс японского автора. На полке же не хватает кое-чего другого: пропало «Кладбище домашних животных». Чонин хмурится. Может, закинул куда и забыл? Но он, даже если с вечера откладывает на тумбочку, то с утра всегда возвращает книги на полку, потому что знает: иначе мама на мозг начнёт капать, что, мол, вот опять допоздна читаешь и вообще, постоянно читаешь, пора и учёбе время уделять. Так и где же она тогда? Он начинает заново рыться в столе, в тумбочке, даже смотрит в ворохе толстовок на стуле, мало ли. Потом проходит по остальным комнатам, рыская то тут, то там, переворачивает отцовские газеты, в какой-то момент заползает под диван рукой, но, кроме облезлой заколки, вероятно, от прошлых владельцев, так ничего и не находит. Мысленно делается пометка: глянуть в машине и, если и там уж нужного томика не окажется, спросить у мамы. Парень умом понимает, что ничего сверхъестественного с книгой случиться не могло и не может. Он заставляет себя умерить пыл и пойти заняться чем-то другим, например, приготовить ужин к приходу родителей. По истечении же нескольких дней происходит то, что он ожидает меньше всего: «Кладбище…» показывается уголком обложки из-под наваленных на столе тетрадей, будто так и лежало там, никем не тронутое, только вот он знает: там его не было. Весь дом же вверх дном поднял. Чонину совсем не до крипоты, но мурашками всё равно пробирает.

🌑

Мама жарит свинину: запах стоит такой, что мысли просто отказываются формироваться во что-то мало-мальски путное, так и норовя окончательно покинуть ученическую голову, убегая к тому, какой сегодня будет вкусный ужин. Учебник по биологи выглядит скорее как та тварь из Гарри Поттера, готовая цапнуть в ответ на неправильное решение задачи по генетике, но Чонин притворяется, что всё у него пучком. Выведенная криво-косо в тетради сетка с вариантами генетического расщепления так не думает. В окно тарабанит осенний дождь, поздний и холодный, и парень не удерживается от звонкого «брр». Взгляд сам собой стекает по стеклу, падая на подоконник, и Ян вспоминает, что хотел разобраться, почему мама не унесла пуговицы в коробку со швейными принадлежностями. Ещё около двадцати минут уходит на то, чтобы прикончить физику, и на окрик из кухни Чонин выпрыгивает из-за рабочего места чуть ли не на пружинках. На столе горячая сковорода с тушённым в специях мясом, сочным, жирным, таким, от которого невозможно оторваться, и Чонин едва успевает жевать, тут же откусывая следующий кусок. Он даже не думал, что настолько голоден, а вот же. — Мам, ты вчера пришивала пуговицы к своему пальто? У меня в комнате несколько штук синих лежит, — утоливший первичный голод Чонин вытирает руки салфеткой, комкая её, а мама скептически поднимает брови. — Зачем мне их перешивать, пальто вроде как ещё целое, я пока не жалуюсь. Папа делает звук на новостном канале громче, погружая кухню в политические обсуждения, и сам тянется к пиале с кимчи, заедая мясо. А Чонин застывает. В смысле не зашивала? А кто тогда? Не отец же… Утром следующего дня парень просыпается с раскалывающейся головой и заведомо разбитым в хлам настроением, потому что понедельник. А ещё перед самым уходом в школу замечает неладное: к вчерашним трём добавляется ещё пара пуговиц, только теперь уже красных, с торчащими из дырочек рваными кончиками нитей. К горлу подкатывает ком. Дни тянутся нугой, не желая отделяться от уставших от вечного жевания зубов, а инцидент с заданной периодичностью повторяется, и это совсем-совсем нехорошо. Чонину натурально страшно задумываться, как и почему, но… Кто-то оставляет на подоконнике оторванные пуговицы.

🌑

В кровати тесно, душно, одеяло путает ноги и почти рвётся от судорожных движений, за веками отчаянно видится что-то серое, мрачное, собственная кровь и рвущаяся на руках кожа. Чонину снится сон про то, как у него вздувается вена, а затем превращается в змею прямо там, под кожей. Вырваться из кошмара почему-то не удаётся, хотя краем мысли парень и понимает, что вот, это — совсем из разряда фантастики, и сейчас он привычно ворочается в собственной кровати. Всё, приключающееся с ним — лишь плод воображения, влияние прочитанной на ночь глядя истории ужасов. Однако сон наружу всё равно не пускает. Вокруг сгущается мгла, пошедшая проплешинами из-за чьей-то возни, и Чонина от крика спасает только внезапное покалывание в щиколотке. Болевые ощущения оттуда, из материального мира, игнорировать невозможно — он рывком разводит в стороны руки, всё-таки хрустнув тканью пододеяльника где-то в области шва. Пот скатывается по скуле, вычерчивая ломанную, а отдышка, будто пробежал марафон. Ногу тянет. В соннике про его кошмар ни слова, только говорится, что вены снятся либо к богатству, либо к новым знакомым. Яну ни то, ни другое не светит. Может, у него сонник бракованный. Утром мама на просьбу остаться дома ожидаемо отрицательно качает головой, напоминая, что оценки сами себя не исправят, и что репутацию нужно поддерживать. Была бы у него хоть какая-то репутация, для начала… — Ян Чонин, где конспект по последнему параграфу? — Я Вам сдавал, — Ян едва подавляет желание зевнуть, уставляясь на лицо преподавателя. — Что-то не припомню твоей работы, принеси завтра, а то поставлю неуд. «Вот же чёрт». — Хорошо, сонбенним. Остаток урока проходит под нудный гундёж из области «Как заставить пожалеть о собственном существовании» (на самом деле, тема «Наполеоновские завоевания», но учителя об этом не предупредили). Звонок на перемену снисходит к ним, как манна небесная. В кафетерии шумно и запах варёных овощей. Чонин со своим недосыпом явственно ощущает, что в этот раз помимо морковки и баклажанов в сорокалитровую кастрюлю забыли закинуть и его. Палочки вяло чертят окружности по соусу, лужицей растёкшемуся по тарелке. Нужно будет по пути домой зайти в книжный, посмотреть комиксы по акции. Недавно новый том у Дзёндзи Ито вышел, может, уже появился у них на полках? И глянуть мамин журнал, но он и в гипермаркете продаваться может. — Эй, можно присесть? Сначала Чонин не понимает, что обращаются именно к нему: за исключением преподавателей, с ним заговаривала только староста, когда брала контакты, пару раз какие-то парни из параллели (с целью доеба в обоих случаях) и завуч. Но не парень в яркой толстовке с логотипом MCR поверх школьной формы, любящий попрепираться с преподавателями, доказывая собственную точку зрения. И не его высокий друг с какой-то заразительной кличкой, гуляющей по всей школе. Чонин удивлённо округляет глаза, когда слышит звук скребущего по кафелю стула. Хван Хёнджин собственной персоной тонко улыбается, уже водружая поднос на стол. — Да. — Славно! Я, кстати, Хан Джисон, а это Хёнджин, мы с тобой в одном классе. Уже закинувший в рот кусочек фасоли парень, устроившийся по правую руку от Хана, усмехается. Чонин на эту катавасию хмурится, а Джисон чуть вскидывается. — Да не строй такую мину, просто сказал. Всё-таки, по этикету сначала представиться надо, — с тарелки исчезает внушительная порция риса, оказываясь надёжно спрятанной в пухлых щеках, — А ещё ты вечно отстранённый какой-то ходишь-бродишь, мало ли, может, вообще ни на кого внимание не обращаешь. — Обращаю. Разговор выходит до ужаса кособокий: говорит по большей части парочка-с-последней-парты (Чонин про себя так их и обзывает), заполняя своим щебетанием всё пространство, но Ян на удивление не чувствует желания никого заткнуть побыстрее и убраться восвояси. Сначала он выслушивает длинную речь касательно мерзкого историка, который, как пить дать, сам теряет ученические работы; принимает хенджиновы соболезнования на свой счёт, после невольно принимает участие в обсуждении вариантов подарка чьей-то маме (он так и не понял, чьей) на день рождения, а позже и вовсе обнаруживает себя утягиваемым за руку в сторону пятой аудитории. К седьмому уроку Ян ощущает себя выжатым в моральном плане, но маленький червь благодарности всё равно несмело возится внутри. Возможно, ему больше не придется слоняться по углам в одиночестве. Вот тебе и новые знакомства.

🌑

Первой декабрьской ночью становится иррационально жарко: видимо, отопление врублено на всю. Из одеяла даже носа совать не хочется, но когда пятый пот сбегает по лицу, задохнувшееся тело отвоёвывает своё: Чонин сначала агрессивно скидывает покрывало, стремясь избавиться от избытка тепла, расставляет руки и ноги. Чтобы потом молниеносно вернуть одеяло на место, позволяя себе выползти из-под него лишь наполовину. Он не ребёнок (в шестнадцать все так думают), но даже так, лишний раз давать повод воображаемому чудовищу из-под кровати цапнуть себя, святую невинность, точно не хочется. Сознание тут же бросается услужливо спродюсировать ему миниатюру с какими-то клешнями-щупальцами, тянущимися из угла, а потом нахлобучивает сверху воспоминания о просмотренном недавно триллере. Чонин забивает эту мешанину ебанутыми историями, подслушанными от Джисона, и поминает измазавшегося на днях в краске Хёнджина, когда тот сел на не высохшую лавочку. Вроде чуть отпускает и даже засмеяться хочется. Ну, до тех пор, пока дверь на скрипящих петлях не шевелится, к чему он уже по всем фронтам оказывается не готов. Ян больше не сомневается в себе: забивается к изголовью, подальше от скребущего чего-то у себя в шкафу, и, сжав в руках до побелевших костяшек край пододеяльника, просто молится. Все эфемерные «привидилось» и «показалось», которые до этого упорно списывались на игры разума и передозировку хоррор историй, машут ручкой. Боже, ему же некуда деваться — до двери целых пять шагов, но он даже не сможет встать с кровати от онемения в конечностях. Глаза до болезненного напряжения вглядываются в темноту, различая очертания предметов, и в ужасе округляются, когда из шкафа показывается что-то размером с овчарку, а потом это что-то вдруг вырастает, становясь в высоту с человека. Кожа вмиг покрывается мурашками, в пальцах, запястьях начинает колоть. Горло сжимается, и всё, на что его хватает — это тускло пискнуть. Существо тут же бросается на кровать, не давая опомниться, и зажимает ему рот рукой. Ну вот и всё. Чонин успевает мысленно проститься с бабушкой, попросить прощения у мамы за разбитую вазу, пожалеть о том, что не успел позвать Джисона с Хёнджином в гости, прежде, чем испустить последний вздох. Однако секунды идут, а конец почему-то так и не наступает. Ощущение реальности вяло плывёт, не давая почувствовать собственное тело в пространстве, но он вдруг ясно осознает, что совсем не чувствует веса на себе. Что-то — чем бы оно ни было — просто не может весить, как пушинка. А ещё его до сих пор никто не съел. Чонин осторожно приоткрывает один глаз на пробу. Ночь ворует все маломальски возможные черты, которые днём было бы разглядеть легче лёгкого, но Яну вдруг удаётся разглядеть перед собой вполне человеческие глаза, нос и уши. — Не шуми, родителей разбудишь, — голос — совсем не шёпот, но отчего-то звучит слишком тускло, как карандашный набросок, над которым долго-долго трудились, а затем жестоко стёрли. — А… Ага… Весь его жизненный опыт просто воет об опасности, красная лампочка у пульта управления едва не взрывается от перемигивантй, напоминая, что любое сомнительное знакомство чревато большими проблемами, в основном, с жизнью. Но существо действует вне ожиданий: поняв, что Чонин, вроде как, не собирается вопить в ближайшее время, сползает по одеялу, устраиваясь на краешке кровати, и смотрит. Чонин сглатывает, всё ещё не понимая, почему в горле сухо, как после наждачки. — Ты… Живёшь у меня в шкафу? — Глупости. Это ты у меня живёшь. — Я? — Конечно. И нечего строить из себя невинность. Сюрреализм ситуации так и пробивает на нервный смех, но Чонин держится. — Как тебя зовут? — Сынмин. А тебя Чонин. Я знаю, слышал, как тебя родители называли. — Так а… Почему ты тут сидишь? — Искал твою совесть. Ты вообще когда руки в ноги соберёшь и пойдёшь разгребать срач в гараже? Уже смотреть невозможно. — Не знаю… А нужно? — Конечно нужно! Там же мой Экзюпери! — Ладно, завтра разберу… — Уж будь добр! Чонин растерянно собирает мысли в кучу, не понимая, что вообще с ним произошло и продолжает происходить. Он тянется к ночнику, щёлкая переключателем. Комнату обвалакивает мягкое свечение. Незнакомец спустя несколько минут молчания говорит: — Ты плохо спишь. Из-за чего? Из-за книг своих, да? «И правда, из-за чего, интересно? Может, из-за твоих хуёвых шуток». — Наверно. — Айщ, вечно у молодёжи какие-то проблемы нарисовываются. Смотрел бы меньше всякой мути, авось, хоть ворочаться бы как заведённый перестал. — А когда я ворочался? — Да хоть вчера. — Подожди… Ты что, постоянно со мной в одной комнате сидишь? — Сдался ты мне! — Сынмин вскидывается, — Я тут не так уж часто появляюсь, у нас в городе, между прочим, ещё куча мест, в которых можно пооткисать. Человек пытается переварить поступившую информацию. Сынмин поднимается и принимается расхаживать по комнате, бесцельно буравя взглядом попадающиеся предметы. — И… Эм… Ты собираешься остаться тут? — С твоей стороны было бы бесчеловечно прогонять меня из моей же комнаты, но, так уж и быть, я оставлю тебя в одиночестве. А то, кажется, у тебя скоро голова задымится. Задымится — это ещё мягко сказано. — Но ты вернёшься? — Пф! Конечно. «Пиздец» — думает Чонин и оказывается по всем пунктам прав. Сынмин тем временем подходит к двери и, сверкнув глазами напоследок, бросает: — Ариведерчи, крошка. А потом ныряет в коридор. Не открывая дверь. Чонин ещё с десять секунд пялится в то место, где только что было чужое тело — или образ? Или аура? Что это, блять, вообще было? — и, чувствуя подступающую мигрень, залпом опустошает стоящий на тумбе стакан, а затем валится на подушку. Сна нет ни в одном глазу.

🌑

— Йо, как жизнь? — Как в сказке. От неприкрытого сарказма, просачивающегося всюду, Хан заливисто хохочет, тыкая в нахмуренный лоб. Чонин тыкает его под ребро. Солнце подозрительно озирается по сторонам, сомневаясь, стоит ли выползать из-за тучи в этот осенний день, но в конце концов сдаётся. Все вокруг вдруг приобретает удивительно здоровый оттенок, вселяющий нотку какой-то надежды. Они плетутся в кабинет химии. Сегодня по плану практика, и Ян не совсем уверен, что на ней забыл. События прошлой ночи не желают идти вон, прогрызая ход в сером веществе и просачиваясь в каждую мысль по отдельности. Немного нервно и бесит. — Айщ! Парень в целом понимает, что ошибиться или невнимательно сосредоточиться во время объяснений учителя — это в порядке вещей, но он не совсем уверен, что Хан настолько слепой, чтобы взять вместо жидкого хлорида меди порошковый дихромат аммония… А после, в противовес написанному в учебнике, ещё и поджечь его протянутой Хёнджином зажигалкой. Чонин немножечко в шоке. Зато обжёгшийся минуту назад Джисон, кажется, уже и позабыл о своём почётном ранении — чуть ли не подпрыгивает на месте от удачно проделанной шалости и выглядывает опасливо на учителя, застрявшего у первых парт. Вулкан на столе, хоть и в уменьшенной перспективе, шипит довольно пугающе, правдоподобно, горит, выплевывая сухие песчинки. Порошок на глазах из сочного апельсинового выцветает в невзрачный серо-зелёный. Чонин безотчётно проводит параллель между ним и своей жизнью. Правда, кажется, в последнее время та стала капельку интереснее. Непредсказуемее. — Что за запах? Мисс Ли оборачивается, недоуменно ведя носом, а он вдруг чувствует укол оживления, прошедший разрядом по внутренним органам. Ян судорожно пытается помочь завозившимся парням спрятать содеянное, сметая стружку под парту, и лишь на честном слове сдерживается, чтобы не хрюкнуть от смеха, когда женщина останавливается около них. — А почему это у вас до сих пор реагенты не готовы? Джисон слева от него строит самую невинную моську, отводя за спину руку с зажигалкой, и смешно округляет глаза: — Мисс Ли, а у нас щёлочи нет. — Как нет? Я же всем положила… — женщина роется в подносе, отодвигая скляночки и разглаживая скукожившиеся бирки на них, а Чонин делает еле заметное движение ногой, отпихивая пепел подальше под стол. — Так вот же она! — Ох, извините пожалуйста, не заметил! — Хан с благоговейным трепетом принимает из чужих рук баночку с прозрачной жидкостью и подстёршейся надписью на ней. Они как три идиота щерятся друг другу, когда учительница покидает их, а потом Джисон шепчет: — Смотри, чё ещё покажу, — и тянется к глюконату кальция. Где-то сбоку Хван занимается бодрым подстрекательвом, всем видом показывая, как поощряет эти в высшей степени неправомерные действия. Чонин с затаённым восторгом наблюдает за извивающимися змеями, с каждой секундой становящимся всё длиннее и длиннее.

🌑

В комнате светло от бьющего в окно света, но вечер подбирается всё быстрее и быстрее, скрадывая дневную норму ультрафиолетовых лучей. Чонин возится с уроками, зевая и стуча ручкой по столу, и сам себя уговаривает прикончить наконец это сочинение, когда слышит скрип половиц. Сердце обрывается, заставляя дёрнуть рукой и вычертить глубокую борозду на тетрадном листе. Он испуганно оборачивается. — У тебя классная коллекция книг, только всё какое-то мрачное. Сынмин, вот уж сюрприз, стоит как ни в чем не бывало посреди расстеленного на паркете паласа и задумчиво пробегается взглядом по корешкам, читая названия. Ян на каком-то автопилоте включается в беседу. — М?.. Ты любишь книги? — Ну, раньше у меня был самый толстый список посещений в библиотеке. Когда это — «раньше»? Парень немного недоумённо смотрит на пришельца. — Правда? И что тебе нравится? — Ну, мне нравились энциклопедии всякие, потом просто корейские писатели, что-то из классической литературы, в конце вообще на детективы пересел. Мне кажется, я всё понемногу прочитал. — Вау… Это круто. Ты столько читал, чтобы потом поступить? — Ха… — Сынмин задумчиво ведёт по корешкам, очерчивая пальцами узоры букв, и Чонин теперь беспрепятственно может изучить его облик с ног до головы: поверх выцветшей футболки простая кофта на молнии с какой-то мелкой овальной нашивкой на груди, широкие джинсы (которые сейчас, вероятнее всего, молодые модники сочли бы очень актуальными за счёт наличия огромного числа потёртостей и грязноватого серо-зелёного цвета, но, взглянув на них внимательнее, Чонин понимает, что они просто очень старые, и на этом всё), тряпочные кеды, сероватый след на шее, как будто от грязи. Он выглядит, как обычный подросток, больше даже как кто-то, принадлежащий улицам, скейтер или хулиган, но точно не как прилежный ученик, закапывающийся в уроках. — Скорее, чтобы сбежать от реальности. На произнесённую на грани слышимости фразу отвечать что-то кажется неуместным. У Чонина вдруг разгорается интерес. Помимо всего прочего, того, кем являлся Сынмин и почему он приходил именно к нему, а не к кому-то другому, вопросы теперь вызывали и случайно оброненные им слова. Однако Ян не понимал, может ли он озвучивать свои мысли или всё-таки не стоит. Сынмин не казался враждебным… Кем? Призраком? Судя по тому, что он вчера видел (если это, конечно, не был сонный бред) какие-то призрачные свойства по типу полупроницаемости у того точно были. Но всё же, опасаясь ненароком сделать что-то лишнее — что-то, что могло бы заставить Сынмина выйти из себя и привело бы к непредсказуемым последствиям — парень решил придержать это всё до времён, когда сможет без опаски узнать ответы. Если такие времена вообще наступят. Господи, он мыслит так, как будто вообще планирует продолжать общение с этим… — Что пишешь? — Сочинение. — А тема какая? — Тема? — взгляд Чонина приобретает более-менее осмысленный вид, наконец, сосредотачиваясь на стоящих поблизости предметах, — Та хер её знает, я уже и забыл. Повисшее молчание разрезает звонкий хохот. Парень удивлённо озирается на пришельца, утирающего выступившие на глазах слезы. — Дай глянуть хоть, а. Сынмин подходит поближе, а Чонин бездумно отъезжает на стуле, освобождая пространство. Он с удивлением наблюдает за тем, как уверенно тот берёт в руки его тетрадь, и понимает, что в этот раз его тело, видимо, действует по другим настройкам, раз не проходит сквозь предмет. Интересно. — Ну, тут тебе немного осталось, раскроешь характеры персонажей, и, считай, только вывод. — Ага, кто бы прочитал для начала эту нудятину, чтобы ещё и что-то там раскрывать. — Ты серьёзно? — на глухое бурчание Сынмин реагирует как задрот продвинутого уровня, складывая руки на груди и сужая веки. Чонин хочет бросить ему колкость чисто из принципа, но благоразумно молчит, и за это его, видимо, награждает всевышний: продолжение диалога оказывается куда заманчивее, чем он вообще мог себе представить. — Тц, бери ручку и записывай за мной. — Что? Вот так просто? — Неа, ты мне за это моего Экзюпери, ну, или поход в город должен будешь. Человек горячо соглашается и на французского писателя, и на поход, а затем сноровисто выводит закорючки в собственной тетради, записывая за говорящим всё слово в слово и радуясь внезапной удаче. Сынмин по ходу дела соображает на удивление складно, прерываясь или исправляюсь лишь изредка. С сочинением они заканчивают всего за пятнадцать минут, хотя обычно Чонин мог бы просидеть все сорок или даже час, выискивая мало-мальски достоверную информацию в интернете и переиначивая чужие работы на свой лад. И как-то так происходит, что после завершения домашки они не замолкают, продолжая перебрасываться в большей степени нейтральными фразами касательно школы, а потом почему-то переходят на обсуждение книг и жанров, которые трогают больше всего. Чонину в неожиданной компании оказывается как никогда интересно, и целый вечер вдруг пролетает в секунду. Из головы совсем вылетает, что перед ним не человек, а какое-то совершенно иное существо, и забывается вчерашний эпизод неловкого знакомства. Лишь под конец объёмного диалога ему становится немного грустно, от осознания того, что Сынмин не является его другом или одноклассником.

🌑

— Джисон, а ты хорошо знаком с местными? — Мм? — Джисон отрывается от уравнения (настоящий ботаник на самом деле, даром, что вид у него, как у заядлого фаната панк-рока. Хотя, кто говорил, что две эти константы взаимоисключаемы?), — Не, не очень, лучше у Хёнджина спроси. Ян наблюдает за изгрызанным колпачком, которым Хан то тыкает в губу, то задумчиво пожёвывает, и закладывает страницу с какой-то расчленёнкой. Хван оказывается куда более сведущим в вопросах их местности, хотя казалось бы, откуда ему настолько хорошо знать район? — Оттуда, — картошка фри остаётся крошками на чужих губах, — что я не сижу за книжками, как лузер, а таскаюсь вместе со старшаками по городу, тут не знать стыдно. Хотя, надо отдать Джи должное, он иногда тоже к нам цепляется, балда такая. — Ага, если б ты не ныл мне, что ты там самый младший, я б не ходил. А так, видишь, из-за тебя приходится всю домашку на коленке делать! — Тц, у тебя не бывает неправильных ответов, какая разница, как и когда ты там эту чушню сделаешь. — Хван резко обрывает сам себя, возвращая внимание к самому младшему среди них, — Так и что тебя интересует? — Хёнджин, ты не знаешь… Кто жил в моём доме до меня? — Хм?.. Так, ты же, получается, в западном районе, ага… Ну, там на самом деле несколько хозяев было. — Может, кто-то странный? Запоминающийся? — Знаешь, а ведь был один парень. Ян тут же подбирается. — Что за парень? — Ким какой-то, не помню, как его звали. Ещё лет семь назад движ был. Пропал без вести, что ли… Что-то такое. Старшаки какое-то время обсуждали, а потом историю забыли. Кажется, он был из неблагополучной семьи: отец — пьяница, про мать ничего не помню. Вообще, поговаривали, что чувак этот либо с коллекторами поругался и те его кикнули, либо пахан в пьяном угаре ножом полоснул и закопал на заднем дворе. В общем, слухи были на любой вкус и цвет. — Жуть какая. — А то. — А почему дом стали продавать? — А ты не в курсе? — Джисон вытаскивает из сэндвича лист салата и отдает Хёнджину, — Хотя ожидаемо, риэлторы имеют привычку о некоторых вещах умалчивать. — Короче, пахан через несколько месяцев после исчезновения сына откинулся. Сердечный приступ или что-то в этом роде. Дом выставили на продажу. По-моему, какая-то парочка молодожёнов его даже купила. А потом продала. — А дальше?.. — А дальше по накатанной: кто-то покупает, кто-то продаёт, уезжают одни, приезжают другие. Уж не знаю, почему, но люди там не задерживаются. Может, аура плохая? — Ага, или призрак усопшего, — хрюкает Хан. — А ты почему спрашиваешь? — Да я, — Чонин стопорится, не зная, что сказать, а потом вдруг находится, — убирался недавно, нашёл чью-то заколку розовую под диваном. Точно же не наша, вот и подумал, может, кто до нас оставил. Парни хором изрекают глубокомысленное «ааа» и как ни в чём не бывало продолжают трапезничать, перескакивая на обсуждение предстоящих зимних экзаменов, закрывающих год. Хёнджин жалуется на физичку, не желающую рисовать ему четвёрку за красивые глазки, а Джисон фыркает и подкладывает Чонину наггетсов побольше.

🌑

В ближайшие три дня Сынмин не показывается: у Чонина к нему копится столько вопросов, что голова идёт кругом, а о чём-то другом помимо нового знакомого думать представляется просто нереальным. И как только у него, спустя несколько дней ожидания, появляется ощущение чужого присутвия рядом, он отбрасывает в сторону телефон, на котором до этого играл по сети с Хёнджином, и идёт в наступление с порога. — Ну и зачем ты остальных выгонял? — Я их не выгонял, они сами сбегали. Я же тоже хочу к себе домой иногда возвращаться, — Сынмин, как будто и не пропадал никуда, появляется в своей привычной манере, проходя сквозь дверь. — Так это реально твой дом? Ты тут жил? Призрак закатывает глаза. — Ну конечно я тут жил, что за вопросы! — А почему перестал? — Я что, по-твоему, в курсе? Сложилось так. — Типо не помнишь, как умер? — Типо не знаю, почему у тебя такой длинный нос. — Ха! Не хочешь — и не говори! — он обиженно отворачивается, подтягивая к себе телефон и проверяя уведомления. Хван покрывает его матом за слитую катку. Ну, его для профилактики полезно иногда подразнить. Чужие шаги в этот раз не слышны, не тревожат половицы, и Яну по-честному интересно, как же так обстоятельства этой бесшумности варьируются от случая к случаю и может ли Сынмин сам себя контролировать. Тот, в свою очередь, долгого молчания, видимо, не выдерживает. Почуяв, что Чонин больше не собирается начинать диалог, он набирается наглости завалиться на заправленную постель. — Не дуйся, а то станешь как рыба фугу. — Как ты проходишь сквозь стены? — М… Просто прохожу и всё. Я над этим не задумываюсь. — То есть, если я сделаю так, — Чонин на пробу вытягивает ладонь, касаясь скрытого толстовкой плеча, и его пальцы действительно не встречают ткань перед собой, — да ладно… Ты реально призрак? Подожди, а как ты лежишь на кровати тогда? — Стараюсь сконцентрироваться на мысли, что лежу на кровати. Простая арифметика. — Пиздец, чё за физика без Эйнштейна. Ян завороженно наблюдает за тем, как пальцы прорезают воздух в месте, где должно было по факту находиться чужое тело. Сынмин наблюдает за этим со скукой и каким-то серым спокойствием, ничего не говоря. — Но почему я все месяцы, что мы тут, ни разу не видел тебя? — Потому что я не хотел этого, очевидно. — А кому ты разрешаешь на себя смотреть? — Да в общем-то мне без разницы, кто видит, а кто нет, просто люди иногда слишком ярко реагируют на ммм… Незнакомцев… В своём личном пространстве, поэтому я в осном стараюсь минимизировать встречи лицом к лицу с ними. — Ну ты стелешь! Ми-ни-ми-зи-ро-вать! О как заговорил. А кто, спрашивается, пугал меня до устрачки этими пуговицами, а? Сынмин на вполне ожидаемый выпад в свою сторону недовольно морщится и цыкает. — Что, уже и подшутить нельзя? — Так — нет. А ты, получается, можешь и трогать предметы, и проходить сквозь них? — Ага. Ты, кстати, единственный из всех, кто до последнего держался и не истерил. Как в тех сериалах, когда глупый главный герой в упор не видит наставленной ему прямо между глаз двустволки. — Понятно… Чонину вдруг становится жаль всех-всех жильцов, которым не посчастливилось побыть владельцами этого дома. — Ну так и что? Ты нашёл мою книгу? — Точно! — Чонин звонко шлёпает себя по лбу. Он сползает с постели, ныряя рукой под неё и выуживая небольшой предмет, который тут же отдаёт Сынмину. Тот уставляется неверяще и вскрикивает. — Чонин, да ты просто прелесть! Я бы сам никогда её не отрыл. — Ага, два дня возился, чтобы эту прелесть найти. Что у вас вообще в гараже творится? — Да там за время всех этих переездов-переделок срач уже как неменяющийся пейзаж. — Ну, с ним я не особо справился, но половину разгреб. — Да в такой ситуации даже половина — уже праздник. Сынмин радостно хватает его за руку, в какой-то детском восторге сжимая, а у Чонина от его прикосновения просыпается смутно знакомое покалывание. Он делает себе мысленную пометку поразмышлять на досуге об этом. Дальнейший вечер протекает по удивительно уютному сценарию: Сынмин делится историями о прошлых жильцах, хихикая на пару с Чонином над тем грузным мужчиной с коллекцией баночек от арахисовых паст, который рискнул купить дом в семнадцатом году. Ян взамен рассказывает о городе, в котором раньше жил, и о своих друзьях-лоботрясах, присылающих ему сообщения раз в сто лет. Время незаметно подкрадывается к полуночи, вынуждая включить светильник, а они так и сидят на кровати, перебирая все-все доступные темы и удивляясь темноте за окном. Обоим оказывается странно-спокойно в компании друг друга.

🌑

С приходом декабря дни становятся всё короче. Снега у них нет и в помине, но ветры и дожди морозят будь здоров. Просыпаться с утра, когда за окном небо едва начинает выцветать до привычного зиме болезненно-серого цвета, сущая пытка. Тем не менее, Чонину кажется, что жизнь стала набирать обороты, вращаясь на толику быстрее. Вероятно, Сынмин находит какую-то отдушину в том, чтобы лишний раз удивить/поразить/напугать его: то неожиданно вылезет из стены, отчего стригший ногти Чонин полоснёт себя больно по пальцу; то материализуется рядом, когда парень идёт с занятий по безлюдной улице; то, оставаясь невидимым, начнёт шептать что-то на ухо или канючить из-за погоды; то выглянет из зеркала с утра, заставляя подавиться зубной пастой. Он оказывается совсем не страшным. Наоборот, больше напоминает соскучившегося по живому общению отшельника, попрощавшегося с миром не по своей воле. Чонин сначала ругается на него за излишнюю прилипчивость вне дома, потому что ему становится неуютно находиться в обществе людей с осознанием того, что вот тут, где-то поблизости, притаился Сынмин, который от скуки начинает двигать предметы, лезть в чужие прически и писать у него в конспекте. Но потом он представляет себя на его месте: несколько лет одиночества, существование в пограничье, когда ты и можешь быть кем-то вроде человека, без проблем выходя на контакт, и в то же время за излишнюю «материальность» платишь несколькими сутками нахождения в небытие, как будто ты есть и нет одновременно (Сынмин рассказал ему об этом, когда на несколько дней выпал из чужой жизни во второй раз. А случилось это после того, как они устроили состязания в армреслинге). Учитель Ким вызывает к доске Пак Джихву. Чонин скучающе выводит в тетради стебли роз. «Я видел, как он дрочил в туалете на алгебре». — Сынмин! — Чонин сдавленно шикает на него, краснея щеками и опасливо оглядываясь на учителя. Сидящий сзади за своей партой Хёнджин удивлённо пинает его под стулом, мол, что ты там шепчешь, а младший на этот выпад показывает ему средний палец. Отвечая Сынмину, он старается держать голову прямо, чтобы сзади не было видно, как двигаются его губы. «Чё ты? Я правду говорю». — Зачем мне эта информация? «Мало ли. Чтоб знал, кому руку пожимать не стоит». — Как будто я собирался. «Мало ли. Я предостерегаю». — Подожди, ты что, по туалетам шатаешься, чтобы подглядывать? «Не делай из меня извращенца, просто он был слишком громким». На большой перемене Джисон тянет их в сторону кафетерия, канюча из-за того, что пропустил завтрак. Они привычно занимают столик у фикуса. Чонин чувствует призрачное присутствие Сынмина со стороны четвертого пустующего стула. Ян отламывает кусочек хлеба, макая тот в соус, и невпопад вспоминает. — У меня сломался тостер. — Капец обидно, — Хёнджин строит жалобную моську. — А чё за проблема, не знаешь? — Неа, папа посмотрел и не дал ума, а в ремонт отнести — деньги жалко. Я теперь хлеб на сковороде жарю, если хочу чем-то похрустеть. — Хочешь, я гляну твой тостер? — А ты типо разбираешься? — Ян переводит удивлённый взгляд на Хана. — Ну, пятьдесят на пятьдесят. — Блин, чувак, я тебе буду месяц чипсами кормить, если ты сможешь его починить! — Ха-ха-ха, хорошо, постараюсь, мелкий. И реально старается. Вечером следующего дня вся честная компания оказывается у Чонина дома. Джисон притаскивает громадный кейс с отвёртками всех цветов и размеров, а также инструментами, названия которых Ян не слышал даже от отца. Он наливает три кружки ароматного напитка, но по факту чаёвничают только двое из них, пока Джисон возится с чудом современных технологий. Яну почти на физическом уровне больно смотреть на то, как его родной тостер разбирают на запчасти, но по итогу он совсем не жалеет о решении довериться Хану. Через сорок минут усиленных попыток распознать проблему и найти способ её решения они уже довольно хрустят тостами с джемом. Странно, но почему-то сегодня он не ловит присутствия Сынмина, а потом думает, что это и к лучшему: меньше шанс оказаться в ситуации, в которой придется искать оправдания своих разговоров с пустотой. — Мне кстати недавно новые карты пришли. — Серьёзно?! Дай посмотреть! Хан оказывается у него в комнате даже первее самого Чонина, нетерпеливо оглядываясь по сторонам в поисках нужного объекта. Хван плетётся за ними, на ходу дожевывая вафлю с лимонной начинкой. Им ничего не мешает расположиться на полу. Чонин передаёт Джисону карты, а тот раскладывает их вокруг себя в околоэзотерической манере, будто собираясь призвать кого-то. Хёнджин с интересом рассматривает изображения автомобилей и характеристики к ним, изредка выбрасывая фразы по типу «айщ» и «крутотень», но основная масса восхищения достается от Джисона. Модели автомобилей, напечатанные на глянцевой поверхности, пестрят калейдоскопом, приковывая всё внимание к себе. Чонин тоже включается в их активное обсуждение. Мелькает мысль, что в этот момент абсолютно ничего не сможет выбить его из состояния спокойствия, и именно она оказывается фатальной. — Чонин, ты знал, что!.. Сынмин с громким лепетом влетает в комнату, а Чонин весь холодеет. У него с хрустом что-то ухает внутри. Джисон с Хёнджином ошарашенно пялятся на внезапного возмутителя спокойствия, для которого закрытая дверь почему-то не стала преградой, и переводят ничего не понимающие взгляды на младшего. Тот ёжится, избегая прямого контакта с ними и вместо этого прожигая Сынмина. Парень весь скукоживается, виновато опустив голову, и жалко оправдывается: — Прости, я забыл, что ты сегодня не один. — Чонин, кто это?.. — Джисон оттаивает первым, отвлекая Яна от созерцания тусклеющего призрака. Господи, вот и что ему теперь говорить? Объяснять всё, как есть? Попытаться приврать? Свести в шутку? Сказать, что они с Сынмином готовят выступление на фестиваль циркового искусства в номинации «Фокус года»? Сделать вид, что ничего не случилось? Прикинуться дурачком и удивиться вместе с ними? Что ему, блять, делать? Ян потерянно ерошит волосы на макушке, а потом выдаёт самое важное: — Это Сынмин.

🌑

Реакция на объемный рассказ, содержащий в себе все перипетии судьбы, следует неоднозначная. Чонин ожидает чего угодно: и неприятия, и тихого ужаса, но уж точно не того, что парни первым делом полезут к Сынмину выведывать правдивость городских баек, некогда тревоживших юные умы. Что ж, здесь их ждёт засада: Сынмин не помнит ничего, что было связано со смертью, и от этого интерес к его персоне подогревается с новой силой. — А если я в тебя что-то кину, поймать сможешь? — Ну попробуй. Джисон тут же начинает тестировать возможности чужого «тела», а Хёнджин с Чонином молча наблюдают за этим. Атаку из пластиковой ручки, баночки с кремом для рук («Чонин, ты что, гламурный?») и небольшой подушки он стойко выдерживает, ловя предметы один за другим. Когда же Джисон заставляет их тащиться на задний двор и зашвыривает в несчастного Кима кусок фанеры, деревяшка ничем не удерживается и с грохотом падает на асфальт. — Вот и предел возможностей, — кисло цыкает Хан. — Стоп, ты, получается же, можешь нам ответы на контрольные сливать? Типо, посмотреть, чё там у учителя на столе лежит? — В теории да. — Чёрт, Чонин, да это же золотая жила! — Хёнджин радостно трясёт его за плечо. У младшего от внезапного прилива активности рябит перед глазами. — И где ты его откопал? — Ничего не откапывал… — Но я не соглашался вам ничего сливать. — О, Сынмини, это зря… Оставшуюся часть вечера они проводят под аккомпанемент слёзных упрашиваний Хёнджина «соблаговолить» в их нелёгком ученическом деле и стойких отказов со стороны призрака («Ну хоть на февральскую аттестацию, что тебе, жалко что ли?!»). Чонин никогда не думал, что его отличительное качество — это способность собирать вокруг себя фриковатых личностей.

🌑

В конечном счёте компания вырастает на ещё одного члена. Сынмин может не скрываться, когда хочет пообщаться с Чонином в присутствии его друзей: без опаски появляется в его комнате, в общественном туалете, в читальном зале библиотеки, на заднем дворе школьного стадиона. Джисон время от времени утаскивает его к себе изучать тайны, находящиеся вне человеческого понимания, Хёнджин выменивает ответы на тесты за вполне достаточную, по призрачным меркам, плату — эксклюзивные издания известных книг. Сынмину их девать больше некуда, кроме как складывать на яновскую полку, так что Чонину приходится теснить свои собственные романы и комиксы в пользу новых, чужих. Хван, конечно, плачется, что из-за высоких запросов их «информатора» его кошелёк несёт колоссальный ущерб, но от помощи в школе в итоге никогда не отказывается. Сынмин тянет довольную лыбу. Чонин видит, как постепенно он начинает раскрываться, меняться, казаться более живым, ярким. Они и сами негласно признают: из-за общей бесшабашности их квартета время, проведённое вместе, оказывается самым безумным — и самым запоминающимся, конечно. — Джисон, подай зелёную мишуру. В середине декабря классная ищет людей, которые были бы не против украсить кабинет. Как только данная новость достигает хвановских ушей, Хёнджин первым срывается в учительскую застолбить место им троим. Негоже тратить время на посещение физики, когда тут самое что ни на есть знаменательное событие творится! — Раскомандовался тут, домомучитель. Сам бери, у меня руки в краске. — Девочки, не ссоритесь, сейчас дядя Сынмин всё разрулит. Чонин ржёт в голос, из-за чего дрогнувшая рука отрезает половину бумажной снежинки к херам собачьим, а Хёнджин позволяет себе только хлюпнувший смешок, чтобы потом состроить наигранно презрительную гримасу в отношении всех бездарей в этой комнате. На фоне звучит что-то рождественское из репертуара корейских современных исполнителей. Джисон покрывает стёкла узорами из голубой гуаши, которые на фоне голых деревьев и серого асфальта за окном выглядят немного не к месту. На время вполне заслуженного перерыва все стягиваются к учительскому столу: Хёнджин сползает со стремянки, Джисон приземляется на первую парту, предварительно порывшись в рюкзаке и выудив оттуда три пачки сока, заранее купленных в буфете, Ян распластывается по широкому учительскому стулу с мягкой сидушкой и выкладывает мамины булочки. Сынмин устраивается на заранее пододвинутом стуле. Пока они жадно сметают всё съестное, что нашлось, он критическим взглядом окидывает помещение, и по поджавшимся губам Чонин видит — что-то не нравится. Будут переделывать. Будь на месте Кима любой другой человек, Ян бы, скорее всего, испытал укол резкого негодования и злости, но по отношению к Сынмину такие чувства казались… Неправильными? Нет, он просто физически не мог как-то обижаться на Сынмина, такая вот загадка. И хоть украсить класс — это не первостепенная задача в списке его дел и за это никто по головке гладить не будет, Чонину очень хочется постараться. Чтобы Сынмин был доволен. — М, а с чем сок? — Хван немного хмурится, выпуская изо рта трубочку и начиная вертеть пачку. Джисон ему зачитывает: — Написано персик, морковь и яблоко. — Фу блять, ещё бы тушёнку добавили. Чонин взрывается смехом в десятый раз за день, а потом слышит, как его нагоняет Сынмин. Тот смеётся негромко, по-доброму, и неожиданно ему мерешится, будто всё это — не по-настоящему. Ян гонит мысли прочь. Бывает, что ты живёшь, учишься, обрастаешь приятелями, хобби, и вроде кажется, что всё отлично, просто замечательно, а потом раз — и находишь себя на дне с наушником в одном ухе и ворохом не утихающих сомнений-обид-тревог в другом. Окружающее может поменяться в один миг, привычное — безвозвратно раствориться в пыли будней, и всё, что остаётся — это слепое следование единственной наработанный схеме. У него этим оказался эскапизм. Теперь, когда вокруг были люди, которые действительно понимали и принимали его увлечения, шутки, характер, Чонину до дрожи в коленях не хотелось сдавать назад, откатываться в то состояние, с которым он приехал в этот город, с которым он даже решил не бороться. Всё новое — враждебное. Все пацаны из чужих компаний — хулиганы, которые только и умеют, что задирать, а оставшиеся — сопливые ботаники. Всё потустороннее — страшное, опасное, и вообще, дети, не ложитесь на бочок. Так легко и так трудно одновременно было разрушить стереотипы, выстроенные разумом. Хёнджин с Джисоном стали глотком свежего воздуха, такие непохожие друг на друга, но настолько дополняющие, будто неотделимо существующие планета и её спутник. Сынмин… Сынмин вообще сломал представления о мире, в котором он живёт, раскрошил в труху «привычное», оставив Чонина в смешанных чувствах и с огромной папкой фактов «На подумать». Да, он так прочно вошёл в рутину, заняв только ему принадлежащее место, как будто заранее уготованное, что сгенерированная воображением жизнь без Сынмина казалось пустой. А ещё Чонин не готов был признаться даже самому себе, но, видя взаимодействия призрака с парнями, то, как он с готовностью принимал участие в их авантюрах, подшучивал и смеялся над шутками, делился какими-то своими знаниями и мыслями, конечно, с одной стороны, грело, но с другой: пускала свои ядовитые лианы где-то в глубине сознания очевидная до мозга костей ревность. Сынмином почему-то ни с кем не хотелось делиться.

🌑

— Хван, в нападение! Тренер орёт громче толпы зрителей, собравшихся за оградой их школьного стадиона. От апрельского солнца некуда деться, мышцы напряжены до предела, разрезающий воздух свисток судьи оповещает о нарушении правил. Игроки на поле обливаются потом, краснея лицами до состояния калёной стали. Назначают пенальти. Чонин с интересом наблюдает за матчем, болея за своих (на самом деле, за Хёнджина, а остальные так, дополнительной опцией), и не отлипает от ограждения. Девчонки щебечут, и Яну даже вникать не нужно, чтобы заведомо знать, чьи атаки (впрочем, нет, всё же длинные ноги и бицепсы) они обсуждают. Эх, если бы они ещё что-то в этом понимали. В этом году их немного разделило по разным классам: Хвана перекинуло в параллель, а он так и остался с Джисоном. Сначала Ян опасался, что из-за этого общение может затухнуть, но в первую же неделю убедился в обратном: Хван упорно прибивался к ним на сдвоенных уроках музыки, а также прилежно занимал своё месте за столиком в кафетерии. Они всё так же ходили домой вместе, когда расписание позволяло, и не отказывались позависать на выходных у кого-нибудь. Зима прошла на каком-то подъёме, может, атмосфера праздника и каникул так сыграла, а может, просто Чонин наконец нашел людей, с которыми любой день не казался таким уж бессмысленным. — Ли, достань ноги из жопы! — тренер разрывается, крича на нерадивых игроков, а Чонину подобная мотивация кажется не совсем действенной. Сынмина не видно уже вторые сутки. В принципе, ничего сверхъестественного: во вторник они пытались играть в бадминтон, и парню приходилось тратить очень много сил для того, чтобы более-менее твёрдо держать ракетку в руках. Они уже привыкли к тому, что после интенсивной активности Ким исчезает на несколько дней, чтобы восстановиться. Где он в это время находится — вопрос хороший. На него никто из четверых дать хотя бы предположительный ответ не в состоянии. — Нажимайте, оболтусы, конец тайма! И правда: до конца игры остаются считанные минуты. Джисон справа в победном жесте вскидывает руку, когда местной команде удается защитить ворота, и с последним свистком матч заканчивается. Счёт пять три, в их пользу. — Пиздец я сейчас сдохну. — Ну ты бы хоть это, попытался без мата, пока мы от поля не отошли. — А как тут без мата сказать?! Хёнджин жадно присасывается к бутылке, в один заход приканчивая её почти полностью. Во дворе шумно от гула голосов обступающих со всех сторон учеников не только их школы, но и той, что приехала на соревнования из соседнего района. Зеленеющие деревья ласково шепчут со всех сторон, подаваясь весенним дуновениям, а разгорячённый парень с всё ещё стучащим где-то в горле сердцем довольно выдыхает от треплющего подол футболки ветра. — Так, ладно, я бытро ополоснусь и почапаем, да? — Ага, давай, только не устраивай им там потоп. — Эта шутка уже изжила себе, Джи, отпусти прошлое и прояви свою творческую сторону! — взбежав по ступеням, Хван тянет на себя входную дверь и кричит уже оттуда. Парни ждут его в тени на крыльце, посматривая на новые лица, мелькающие то тут то там в новообразовавшейся толпе людей, спешащих протиснуться в калитку. — Что за шутка про потоп? — Да года три назад он то ли кран не закрутил нормально, то ли ещё что-то натворил, что в итоге на следующий день всю раздевалку затопило. — Что? Такое вообще может быть? — Ну, у нас не то чтобы самая новая школа или какая-то там крутая душевая система, чтобы можно было подобные случаи исключить. — Я в шоке. Под постепенно затихающий гул голосов проходят пятнадцать минут, и Хван наконец выныривает наружу. Чонин в этот момент как раз крутит руках пакетик шоколадного молока из автомата, а потом матерится сквозь зубы: завидевший сладкий напиток Хёнджин, точно пиранья, вцепляется в чужую собственность зубами и не желает отдавать. Ян уже даже не пытается отвоевать его обратно. Они стройным трио высыпают за территорию школы, радуясь апрельскому теплу, просыпающейся от зимней спячки природе, полосам ярко-песочного цвета, исчерчивающим вывески магазинов и стены многоквартирных домов. По пути приходится зайти в бакалейный, потому что мама просила купить молоко и кашу на завтрак. — Что по плану? — Распутывание моей комнаты. — Чё, реально? Как тебя мать ещё не съела. — Она почти да. С полки холодильника исчезают три банки колы. Коридор встречает полутенью и стойким запахом деревянных половиц. — А, блять! Крик выходит почти в унисон — все шугаются от резко выплывшего на них из комнаты Сынмина, безумными глазами прожигающего визитёров. Тот, удовлетворившись реакцией, вмиг возвращает лицо к дефолтному состоянию и заливисто хохочет. — Ах ты, сволочь! — Чонин шлёпает его по плечу, но рука ожидаемо проходит насквозь. Ишь какой, даже заслуженную месть достойно принять не в состоянии. Спустя секунду до ушей доносится хрюканье Хёнджина, и это уже приравнивается к предательству. Общее настроение совсем не располагает к плодотворной уборке. — Так, хватит хуи пинать, бездельники. В конечном счёте, Чонин загоняет рабов на плантацию и запрягает работать. У него действительно слишком много хлама накопилось: тут были и натащенные отовсюду плакаты, и полчища книг, и оставшиеся ещё с нового года украшения (обычно он никогда не стремился подогнать своё личное пространство под общую атмосферу рождества, но Сынмина было не отцепить с его бесконечными просьбами «Повесить во-от на это окно кремовые огни, а сюда — свечу десять сантиметров в диаметре, и ещё пряничный домик. И пластмассовые снежинки на люстру»), которые теперь жалобно выглядывали из-под наваленных учебников, одежды, сумок и бумажного мусора. Первым делом Хёнджин, как официально признанная в узких кругах шпала, засылается снимать с окна гирлянду. Джисон, вылокав полбанки газировки, принимается за разбор компьютерного стола, а Чонин с Сынмином возятся с обросшим тысячей слоёв толстовок и штанов стулом, тактически отпинывая те вещи, что так и плачут по стиральной машинке, к выходу, а те, что ещё не покрылись колониями плесневых грибов — в шкаф или обратно на стул. Потихоньку начинает проясняться. — Айщ, Чонин, только не говори, что ты тут бутерброд оставил. Чонин загадочно молчит. Через полчаса на окружающее пространство можно взглянуть даже без слёз. Прогресс. От постоянных разгибаний и наклонов напоминает о себе спина, и Ян на секунду чувствует себя извергом из-за того, что заставил Хёнджина, отбегавшего своё на три дня вперёд, испытывать ещё и дополнительные физнагрузки. Хорошо, что задумывается об этом только на секунду. Тем не менее, режим труда и отдыха всё-таки приходится соблюсти. — Чонин, ну ты и свинья, — Джисон устало распластывается по кровати. — Не пизди, лучше вспомни свою комнату две недели назад. — Ну там хотя бы не было искусственного разума на питательной среде из колбасных изделий! — Там была колония головастиков, Джисон, очнись! — Это был эксперимент, как ты понять не можешь! — Ещё бы крыс начал разводить. Хуёвый из тебя эксперементатор. — А мне нравились эти головастики, — ремарка Сынмина — просто нож в спину. А Чонин думал, что среди всех людей он может ему доверять. — Лучше расскажите, как матч прошёл. — О, Сынмини, если бы ты знал, какими ласковыми тренер обкладывал нашу команду… — Джисон поигрывает бровями и пускается в рассказ. В итоге Яну остаётся по мелочи: пропылесосить и протереть полы. Он решает заняться этим уже после того, как проводит друзей. За шумным обсуждением игры они не замечают, как время переваливает за четыре часа вечера. Хёнджин устало полусидит-полулежит на кровати, привалившись к спинке, и вяло помогает младшему распутывать гирлянду. Джисон затевает с Сынмином пробный забег по комнате, поднимая такой шум, какой не снился сегодняшнему стадиону, и шутливо бросается на Сынмина, повалив того на матрас. У Кима стеклянеют глаза. Хенджин с Чонином не сразу замечают перемену, отвлекшись от своего занятия лишь в тот момент, когда тишина на подозрительно долгие минуты затягивается, а Хан непривычно хмурится. Сынмин застывает с каким-то плоским веражением лица, но на дне его зрачков плещется первозданный ужас. — Вспомнил… От этого сухого и безликого голоса у всех присутствующих ползут мурашки. Младший оттаивает первым, вскакивая со своего места и почти налетая на Джисона, отпихивая его куда-то вбок и приминая постель возле призрака. — Что такое, Сынмини? Что ты вспомнил? — Как он меня убил. Троица немо переглядывается. У Сынмина едва заметно подрагивают руки, и Чонин благодарит всех богов за то, что в этот момент Ким оказывается менее проницаемым, чем обычно. Аккуратно обхватывает чужие ладони своими, пытаясь согреть, хотя знает, что это бесполезно. Комнату накрывает куполом, отрезающем их от остального мира; Сынмину кажется, что ему напихали ваты в уши. Он расфокусированно пялится в потолок, даже не пытаясь собрать себя по крупицам, и парни явно читают на его лице страх. И горечь. Проходят долгие минуты тишины, прежде чем он начинает говорить, и у всех перехватывает дыхание от вываленной истории. Оказывается, половина городских баек недалеко ушла от истины: у Сынмина на самом деле было ужасное детство. Мать ушла из семьи, когда ребёнку было всего пять лет, а отец пристрастился к алкоголю. Этиловый спирт ничего не оставил от человека, превратив его в пышущую ядом и агрессией химеру, высасывающую жизненный сок из окружающих людей. Сынмину было некуда бежать и прятаться. Он подолгу оставался в школе, бродил по городу, но ребята из других районов тоже не отличались дружелюбием. Так он нашел себя просиживающим вечера в библиотеке, до самого её закрытия, или в тухлых кафе, где можно было не платить ни за что, чтобы остаться. Дома ждал мрак и абсолютно точные побои. В последний раз ему казалось, что всё как всегда: отец напился и опять не поделил что-то с таким же ублюдком — пьяницей Чхве. Он по привычке огрызнулся. Он, как обычно, хлопнул дверью перед чужим носом. Он не ожидал, что мужчина накинется на него и придавит к полу. И рук, сдавливающих горло, тоже не ожидал. Всё было знакомо, и притом — кошмарно в новинку. Ни тебе ударов по лицу, ни гематом на весь живот, только поток смешивающихся в кашу ругательств и полное отсутствие доступа кислорода. А потом — тьма. Чонину самому в этот момент становится страшно-страшно и кисло во рту. — Но почему ты не ушёл, как все другие? — Потому что я хотел отомстить. И даже спрашивать не надо: по заострившимся чертам видно — отомстил. Ладони Чонина сжимаются крепче.

🌑

Теперь от взгляда на бледную шею отправиться за тряпкой, чтобы стереть «грязевое» пятно, не тянет. Хочется другого: замотать покрепче в пять слоёв одеял и спрятать в кровати, чтоб ни одна душа больше не приблизилась. «Так никто уже и не приблизится, по сути» мелькает ядовитая мысль. Когда Сынмин рассказал им обо всём, они молчали. Было странно что-то говорить, потому что казалось, будто ни одно слово не будет уместно после всего того, что прозвучало в этих стенах. Что произошло в этих стенах семь с половиной лет назад. Чонину теперь было омерзительно ходить по комнате, по которой точно так же когда-то ходил старший Ким, завтракать на кухне, в которой привык бессознательно валяться старший Ким, обуваться в прихожей, в которой избивал своего сына старший Ким. И хоть мебель после них успела несколько раз смениться, Чонину всё равно мерещились следы крови на коврике у входной двери, как будто тут корчился от боли Сынмин. Он не понимал, что делать и говорить, читал каждое слово и выражение лица ещё до того, как призрак начинал диалог, и волновался, если тот пропадал. Ким же в первые дни стёрся со всех радаров, видимо, переживая потрясение где-то в своём пограничье, но, вернувшись, вообще перестал упоминать произошедший случай и снова вливался в их мир. Отпустил? Да как такое вообще можно отпустить, если ты мёртв? Забил поглубже? Ян не знал. Но старался уделять время по максимуму и не сыпаться в чужом присутствии. В июле родители выгрызают неделю отпуска, и они срываются в Каннын. Солнце там не щадит, припекая даже сквозь кепку, а припасенные крема не спасают даже будучи намазанными в три слоя. Чонин не досчитывается пары маек, которые хотел взять с собой, а ещё лицезреет пренеприятный сюрприз: вместо увесистого романа Стивена Кинга на дне дорожной сумки гордо лежит «Над пропастью во ржи». Из репертуара Сынмина. А всё потому, что побрасал вещи чисто на отъебись, а не как мама сказала, вместо этого потратив время на игру в Уно уже понятно с кем. Воздух на пляже свежий и солёный, надышаться не получается от слова совсем, море тёплое и такое всё из себя обнимательное, а Селинджер оказывается не таким уж и снобом, каким Ян его раньше считал. Без Кима под боком всё было… Непривычно. Не то чтобы плохо, просто так, как будто для полноты картины не хватает малюсенького звена. Чонину быстро становилось скучно, ведь он больше не мог обсудить втихую чью-то писклявую собачку, не мог обратиться с вопросом, заведомо зная, что получит ответ, не мог уснуть ночью, подолгу ворочаясь в постели и спасаясь лишь тем, что в итоге включал ночник и съедал одну за другой страницы романа. Через три дня стало понятно, что всё это — чушь собачья, и он позвонил Джисону. — Где там Сынмин гуляет? — С нами. — Дай ему трубку. — А в Каннын к тебе не съездить? — Ну, это уже на твоё усмотрение. Сквозь смешки и шорох одежды ему чудится тонкая улыбка. — Алло? — Ты знал, что этот твой Селинджер — настоящий пиздопляс? — Ну, это немного неожиданный факт, но приму к сведению, да. И всё становится чуточку лучше. Дни проходят не так пусто, когда понимаешь, что вечером в любом случае услышишь знакомый голос. Иногда звонит он, иногда — ему, но не выдаётся такого, что хотя бы один из намеченных созвонов срывается. Чонину только жаль, что у ребят нет возможности отдавать Сынмину телефон где-то в районе двух ночи, чтобы поболтать, как он привык: пока тьма просачивается в оконные щели липким дёгтем, а мир умирает, чтобы дать совсем немного времени двум потерянным душам. Но даже малое радует. Дорога обратно выматывает похлеще прогулок по городу и на пароме. Парень то засыпает, то просыпается, то лезет в телефон, чтобы скосить часы ожидания окончания поездки в какой-нибудь хоррор-игре, то слепо пялит в окно с размазанным пятном зелени. Ему даже немного грустно оттого, что книга закончилась на пятый день отпуска. Сынмин ждёт не на крылечке, а на пороге комнаты. Чонин впечатывается в него, оплетая руками, как только затворяет за собой дверь. Чужое тело ощущается реальнее всего реального, что произошло за прошедшие семь дней. От прикосновения к нему обдаёт прохладой. И запахом спокойствия. А ещё ощущением чего-то родного. «Самое то, — думает Чонин, — после каннынской париловки».

🌑

— Иногда я думаю, что профессия инженера — это то, что светит Джи в будущем. Вентилятор работает на полную, охлаждая кожу после утомительной смены на подработке и летнего зноя. Сынмин, нарушивший установившееся на время молчание, заинтересованно пялится в телефон Чонина, на котором разворачивается жуткое месилово и то тут то там выскакивают скримеры. — Ну и мерзость. — Ага. — Что тебя в такой поеботне привлекает, не пойму. — Так сам же смотришь. — Так потому что ты другого ничего не показываешь. — Чонин! Иди сюда! Крик матери заставляет вздрогнуть, и палец непроизвольно жмёт не на ту кнопку, сбрасывая к чертям весь прогресс. Целый вечер игры на смарку. — Сука! — он выругивается, спрыгивая с кровати и, не долго думая, бросает смартфон в чужие руки, — На, мне сегодня нужно до шестого уровня дойти. Сынмин не успевает ничего спросить или сказать, как дверь с хлопком закрывается, а по коридору разносятся быстрые шаги. Нового игрока встречает разрисованное лицо с кривой усмешкой во весь экран. Ночью Чонин запутывается в одеяле, потом выпутывается, сбрасывает его на пол, потеет, шепчет белиберду и судорожно дышит. Кошмар затягивает со всех сторон. Сынмин сжимает его ладонь до скользкого ощущения покалывания, и эта боль, похожая на то, что бывает, когда отлежишь какую-то конечность, ошпаривает, заставляя вынырнуть. Проснуться. — Мелкий, пора тебе прекращать свои игрульки. Чонин утирает лицо воротом футболки и, хлебнув из стакана воды, сипло бросает: — М… Хорошо, мам. — До свидания, пап. Чё снилось хоть? — Да не помню уже. Сынмин сидит на полу, согнув ноги в коленях и устроив на них сцепленные в замок руки. Увидеть его оказывается на удивление успокаивающим, и Чонин понемногу начинает отходить. Они привычно заводят шарманку, шёпотом перебрасываясь подколками, а потом, когда дыхание успокаивается и щёки перестают гореть, младшего вновь начинает одолевать сонливость. Ким больше не выпытывает подробности, а Ян и рад, что не придется искать оправдания. Снились ему не оторванные конечности и не маньяки в масках зверей, а чужая смерть и почему-то изумрудный лес. — Спасибо, что разбудил. На грани слышимости проговаривает он, опускаясь на подушку, а ответ Сынмина теряется в складках одеяла. — Не за что.

🌑

У Чонина на голове бардак. — Вообще-то, красивая прическа получилась. — Чёрт-те что. Руки обнимают медовые лучи, пробивающиеся от уходящего за горизонт солнца. По небу будто расплескалась палитра: рваные и смазанные, пятна лилового, светло-розового и спелого абрикосового цветов перемешиваются, переходят один в другой и накрывают макушки деревьев. Те изредка шуршат, волнуемые ветром, а покрывало, на котором устроились парни, иногда приходится поправлять от загнувшихся уголков. Сынмин настоял на том, что им обязательно нужно будет сходить на пикник. Яну было неловко, но он уступил. Хёнджин укатил в летний лагерь, так что его персона отпала сама собой, а Джисон гостил у тёти на Чеджу, так что коротать летние дни приходилось вдвоём. — Это самые кривые хвостики, которые я когда-либо видел. — Ну, всё зависит от количества практики. Ян ещё раз кидает взгляд на экран телефона, встречаясь с собственным глупым выражением лица, застывшем на фотоплёнке, и окончательно убеждается: у Сынмина этой самой пресловутой практики ни в жизни не было. А вообще, сегодня они успели кучу дел попеределать: начиная с наказа мамы перебрать и отправить в морозилку ягоды (Ким, надо отдать ему должное, всеми силами старался помочь в этом непростом деле), заканчивая уборкой во дворе и прогулкой в лес вот с целью этого самого пикника. Чонину даже немного нравилось нынешнее лето: здесь было не так душно, как в большом городе, откуда он приехал, и ещё лес находился недалеко: от его собственного дома минут двадцать ходьбы. Можно было проветриться и повтыкать чуть-чуть. Впрочем, последним в присутствии призрака заниматься было опасно: едва ослабишь бдительность, и распишись-получи новый розыгрыш с собой в роли главной жертвы. Чонин задумчиво жуёт губу, просматривая получившиеся фото. Ни на одном из селфи Сынмина не разглядеть. «Вот распущу я хвостики, выкину пуговицы с книжкой этой древней, и, получается, что ничего на самом деле и не было вовсе». — У тебя листок… Чонин тянется рукой к каштановым прядям и снимает с них преждевременно слетевший с дерева лист. Вечер незаметно крадётся по поляне, роняя семена-огневички́ и петляя меж засуетившихся травинок. Лицо Сынмина, тихое и чуть более розовое в свете теряющихся лучей, не даёт отвести взгляд. Мягкая линия подбородка, ровный нос и всезнающий взгляд. Парень сглатывает. Сынмин сегодня и без того много взаимодействовал с материальным миром. Чонину даже совестно из-за того, что он, по сути, является главным виновником того, что старшему придётся на неопределённое время стать заложником пограничья. Хотя Сынмин сам о себе, похоже, забывает: заглядывает в глаза и концентрируется на том, чтобы позволить Чонину прикоснуться к себе хотя бы на грани, хотя бы так, чтобы пальцы от лёгкого надавливания не прошли насквозь. Чужая скула оказывается нежной, как самая хрупкая в мире материя — в принципе, такой она и должна быть. Чонин ведёт по ней, очерчивает пальцем тонкую линию губ, а потом, сам от себя не ожидая, подаётся вперёд и едва-едва целует. Грудная клетка Сынмина расширяется, хотя ему не нужно дышать, и от осознания этого в глазах начинает пощипывать. — Тебе больно? — Почему ты спрашиваешь? — Ну, ты жмуришься, — Ким тычет пальцем в чужую переносицу. — Мне — нет. «Другой вопрос, больно ли тебе». Чонин не хочет разбивать этот момент — нет ничего хуже, чем сказать сейчас лишнее и вконец расстроить Сынмина. Поэтому он притягивает к себе чужое лицо, нежно обнимая ладонями, и ещё раз целует. Всё у них получается как-то невесомо, будто крылья бабочки или взлетевшая в воздух пылинка, но от этого хуже не становится. Чонину горько думать о том, что Сынмин своей жизни лишился, а вместе с ней — и возможности найти друзей, построить карьеру ветеринара, как мечтал, или даже встречаться с кем-то, найти своего человека. От того, как всё оборвано — несправедливо — получилось, хочется долго кричать, или вырвать собственное сердце, или отдать своё несуразное тело Сынмину. Только если бы от этого был толк. От поцелуев на губах как будто оседает инеевая пленка, а внутри фонит чем-то отдалённо-северным, пронизывающим, может быть, потерянной надеждой. У Сынмина слёзы — совсем как настоящие, только собрать их никак не получается: они падают на ткань пледа, уходя в землю или так и оставаясь призрачными жильцами среди хитросплетений ниток в грубоватой ткани. Человеку совсем немного нужно для счастья, Чонину — только бы мизерную уверенность в том, что Сынмин когда-нибудь сможет переродиться и будет, наконец, счастлив. Не иллюзорно, а по-настоящему. Со всеми-всеми галочками напротив пунктиков в воображаемом перечне. — А мне — самую каплю, но когда ты рядом, кажется, что и не больно вовсе. Зубы заката сжимаются на округе с громким щелчком.

🌑

— Я не знаю, чьи они, но никому не говорил, чтобы мы сами сначала проверили. Хёнджин бредёт впереди, распихивая в стороны ветки кустов и низеньких лиственных деревьев, чтобы прорезать дорогу, а на самом деле: чтобы дать Джисону и Сынмину почувствовать хлёсткий удар на коже. Деревья за их спинами покровительственно сходятся, скрывая от лишних глаз, и даже звуки птиц не рискуют забиваться в уши. Чонин ловит каждый шорох начавшей покрываться мелкими волдырями травы, умирающей в преддверии осени. Новая олимпийка прикольно болтается на нем при каждом движении, но мысли даже об этом задвигаются куда-то на задний план. — А вдруг кто-то подумает на нас? — Шутишь? Там временно-физиологические рамки не соотнесутся при всем желании, — Хёнджин закатывает глаза на джисонову реплику. Тропинка исчезла ещё минут пять назад. Блуждания по местному лесу начинают немного давить. Ян особо не отличается умением мастерски ориентироваться в пространстве, а в традиционных школьных походах никогда замечен не был. Исследование дикой природы едва ли тянет на топ-три самых ожидаемых путешествий года. Парень просто отказывается принимать что-то помимо поездки к двоюродной сестре на день рождения в Сеул, прогулки до школы и обратно или замечательного турне на автобусе до ближайшей по ходу движения остановки. Господи, да его комната в самом деле святая святых, из неё вообще выползать ноль желания. — Почти пришли. От этой фразы Хвана у Чонина непроизвольно сжимаются пальцы и взгляд становится острее. Шершавые стволы постепенно расступаются перед ними, пуская не на поляну, а на что-то, отдалённо её напоминающее. Крона деревьев находится слишком высоко, скрывая их от неба как надёжный навес. Здесь немного темнее, чем могло бы быть, выйди они на степную лужайку. Джисон странно выдыхает откуда-то сбоку. Взгляд Чонина, настороженно-внимательный, падает на белое пятно, едва заметно проглядывающее из тугой почвы. Пучки травы жалко обступают его со всех сторон. — Вот. Он понимает, что верно всё распознал, ещё до подтверждения Хёнджина. Внутренности пробирает холод. Хан подходит ближе и присаживается, беря кончиками пальцев небольшой предмет и досконально изучая. — Ну, это определенно настоящая. — Пиздец. Чонин опускается рядом, осматривая объект вместе с ним, и не знает, что хуже: пойти сейчас дальше поверхностного изучения и удостовериться в собственных догадках или опровергнуть их. Джисон вкладывает в его ладонь человеческую кость. — Хёнджин, дай сюда свою лопату. Лопата — это громко сказано. Хван шмыгает носом (продуло недавно, пока ходил-бродил по округе с Эин) и передаёт Хану чуть уменьшенное в ширине и с укороченным древком нечто, по классификации садовых инструментов находящееся между совком и той длинной штуковиной, которой обычно копают картошку. Ну, или могилы. — Неужели правда человеческая?.. — Ян растерянно смотрит на проглядывающие сквозь землю полосы, очевидно, рёбер, которые почему-то находятся слишком близко к поверхности. Как будто слой земли сошёл из-за какого-то природного катаклизма. Ну, или если плохо закопали. — Совсем неглубокая. Илистый грунт плохо поддаётся, но Джисон налегает или всех сил, стараясь, тем не менее, не повредить кости. С каждом откинутым в сторону шматком земли виднеется всё больше пошедших от времени желтизной останков, и показавшийся наконец череп окончательно отметает все сомнения. Среди всего прочего мелькают и обрывки какой-то материи. Чонин неспокойно возится на месте, когда ему удается подхватить кусочки чёрной ткани. Это ещё ничего не значит. — С этим кто-то явно поспешил, раз не удосужился выкопать яму поглубже. И правда: хоть они и не видели всей картины, по скрюченному положению останков стало ясно, что труп закапывали либо в спешке, либо на отъебись. Ни тот, ни другой вариант не был так уж далек от сквозящей во всём аморальности. Над ним как будто даже напоследок решили надругаться. С другой стороны, неужели человек, решивший по неясной причине похоронить кого-то не на кладбище, как подобает, а тут, в затравленном леске, мог похвастаться какими-то положительными нравственными качествами?.. Ян сомневался. — Подождите-ка… — Хёнджин наклоняется к ним, протягивая руку вниз и поддевая пальцами овальную нашивку, и все непроизвольно покрываются мурашками, понимая, где отдалённо похожую на неё вещь видели. — Неужели… Точно такая же почти каждый день мелькает перед глазами Чонина, когда он лишний раз цепляется взглядом за яркое пятно на кофте Сынмина. Всё кажется сюрреалистичным сном или плохой выдумкой незадачливого писателя, очередной роман которого обречён на провал. Чонин чувствует себя его героем. — Ну что ж, пацаны, это реально пиздец. Джисон рукавом стирает выступивший на лбу пот и отбрасывает лопатку куда-то в сторону. Дальше копать не имеет смысла: всё самое страшное они уже подтвердили. Оставалось одно: решить, что с этим теперь делать. И, по правде сказать, вчерашние десятиклассники немногое могли предложить. — Как, говоришь, ты их нашёл? — Выгуливал Эин на днях, и мы решили сменить маршрут, а то всё уже приелось. Я в принципе знал, что дальше хоженой тропы мало кто забредает, но и не то чтобы у нас были какие-то животные, которых следовало бы бояться. По крайней мере, не тут, — Хёнджин срывает травинку и расслаивает её на длинные нити. — В общем, Эин сорвалась побегать как обычно, а я просто шёл. Потом смотрю — ко мне бежит и что-то держит в зубах. Решил глянуть… — А там кость, — подсказывает Хан. — А там кость. — подверждающе мычит Хёнджин. Чонин старается зацепиться за их диалог и не уйти в себя, — Понял, что дело криминалом попахивает. Ненадолго воцаряется молчание. В вышине с ветки на ветку слетает белка, а мимо головы пролетает жужжащий жук. Всё, включая их самих — неправильно, вырвано из контекста. — Так а… Что теперь с этим делать? — Ну, я думаю, нам лучше пока всё закопать. До поры до времени, пока что-нибудь путное не придумаем. Тут надо поаккуратнее со всем этим быть. — Мгм. Чонин забирает из чужих рук лопатку и сам принимается бережно укладывать кость к кости, чтобы ни одна не осталась на виду, а затем засыпает землёй. Уходя, он сжимает в ладони грязную нашивку.

🌑

Вечером дома всё валится из рук. Он пересаливает соус, по неосторожности полосует ножом палец, собирает на себе все проклятия матери и оказывается выпнут в комнату, что б не мешался. Коричневые пятна на висящей на стуле олимпийке даже не одариваются вниманием. Не имеет значения. — Чёрт. Ян валится на кровать. В воздух поднимаются мелкие песчинки и текстильная пыль. Он устало трёт лицо, шкарябая кожу пластырем. Сынмина сегодня на горизонте не видно целый день, и он в кои-то веки этому благодарен. Потому что не знает, что сам мог бы учудить, если бы встретился с ним. Почему они никогда не задавались вопросом о том, куда делось тело?.. Ведь ещё несколько лет назад все так и вопили: Ким Сынмин пропал! Испарился со всех радаров! А сам парень им даже пояснил: задушили. Немного так, но ощутимо. До смены оболочки и перехода в мир иной. Но никто же так и не сказал, куда делось тело. Это обстоятельство ввергало Чонина в самую что ни на есть дикую тоску. Забыть о таком важном — просто непроходимая глупость. Он болван. Однако оставалось ещё одна вещь: как сказать о находке Сынмину. Весь следующий день он разрывается от мыслей, не вникая ни в увещевания учителей, ни в слова Джисона. Тот, кстати, выглядит уставшим: опять тратил ночь на учебники или на свой дурацкий научпоп в ютубе. — Что-то ты кислый какой-то. — Ты не лучше. Чонин начинает рыться в интернете. Утром следующего дня его будит Сынмин: — Очнись, красавица, пора на учёбу! У тебя будильник скоро взорвётся. — Ну не-ет… — младший стонет в подушку, вжимаясь в неё ещё сильнее. — Давай-давай, физика не ждёт. — А не пошла бы она нахер. По коридору разносятся торопливые шаги, а затем в комнату резко распахивается дверь. Чонин порывисто садится. — С кем ты разговариваешь? — А? Я? Ни с кем. Сам с собой. — Нечего тут валяться, у тебя будильник четыре раза просрачивался, вставай. — Хорошо, мам. Дверь с хлопком закрывается. Взъерошив волосы и с силой потерев глаза, Чонин вновь ныряет под одеяло. Постель рядом с ним чуть прогибается. — Ты случаем не заболел? — Сынмин находит ладонью его лоб и ждёт ответа. Он не осязает температуру тела. — М-м, не… Чонин чувствует себя кошмарно. На протяжении нескольких дней ничего не происходит. Интернет вываливает из своих чертогов море псевдонаучных статей о том, почему душа человека не может упокоиться (откровенно две трети сайтов оказывается помойкой с абсолютным дерьмом вместо хотя бы каких-то отдалённо приличных теорий). Групповой чат с Джисоном и Хёнджином пестрит их собственными догадками. Голова ощущается тяжелой, как залитая свинцом. Ему кажется, что если он неосторожно повернётся — она просто отвалится и прокатится по полу. Приехали. В конце концов Чонин сам запутывается в тех нитях информации, которая облепляла каждый день, и сдаётся. Устроившийся на соседней подушке Сынмин с кроссвордом в руках бормочет ответы себе под нос и чирикает грифелем по бумаге. Младший откладывает телефон и поворачивается набок, лицом к нему. Он спрашивает: — Почему ты не можешь уйти? Что тебя держит в этом мире? — Мамка твоя, — под нос буркает Ким, продолжая вписывать буквы в лабиринт квадратиков, напечатанный на газетном листе. Чонин стреляет в него глазами, показывая, что эта шутка сейчас была очень не очень, и призрак протяжно вздыхает, закатывая глаза, — Да не знаю я. Чего пристал? Чонин молчаливо считает потёртости на его джинсах. — А если я скажу, что мы нашли твои кости? — О как, — парень застывает. На улице взвывает. Сегодня весь день фонит наступающими холодами, а западный ветер беспощадно срывает черепицу со старых крыш. В воздухе пахнет электричеством и оборвавшейся жизнью.

🌑

— Тут так непривычно, когда никого нет. — Ага, как будто зомби-апокалипсис или метеорит. Чонин не то чтобы ярый фанат прогуливания уроков, но когда предлагает сам Джисон — грех отказываться. Хёнджин ждёт их в спортзале, лениво развалившись на мате около дальней стены. У него окно после физкультуры, а у них — английский, но Чонин не из этих «Вуд ю лайк э кап оф ти?», так что вины не чувствует. — Не думал, что у нас зал когда-нибудь пустует. — Я тебе больше скажу, тут по пятницам почти через урок кимарить можно, — Хван довольно потягивается, ещё раз опровергая свою принадлежность к касте лилипутов, а Джисон притаскивает от угла с инвентарём ещё один мат. Чонин валится на него вместе с ним, прижимаясь к худому боку. Хёнджин по привычке сыплет проклятиями по поводу параллели, с которой они сегодня играли в баскетбол, а потом начинает незамысловато насвистывать. «Не для того мы здесь сегодня собрались». И правда — не для того. Повалявшись, Хан садится, и тянет их за собой. Хёнджин наигранно стонет. — Нам нужно его перезахоронить. Джисон обрывает парня, сразу же пригвоздив их к полу. Наружу едва не рвётся гомерический смех. Как будто для подобного рода вещей лучше места, чем обшарпанный спортивный зал, не находится. Джисон говорит: «Меня очень волнует это существование Сынмина меж двух миров». Чонин ведёт пальцами по шершавой поверхности. Мат весь изорван, кое-где проглядывается рыжее наполнение. Эстетическое чувство от взгляда на него страдает. — Джисон, а вдруг он реально из-за этого исчезнет? — Чонин, мне самому стрёмно об этом говорить, но ты же понимаешь, что он — баг в системе? Такого быть не должно. Души не должны задерживаться тут. — Но Джисон, — Чонин цепляется за чужую рубашку, – Мы же не знаем, куда он попадёт после того, как упокоится. — Что бы это ни было за место, это будет правильно. Хёнджин, ты как считаешь? Хёнджин не считает никак: судя по его взгляду, парню хочется оказаться где угодно, только не за обсуждением подобных вещей. Собрались тут сопливые школьники и гадают: копать могилу, не копать. Как будто они вершители судеб, блять, каких-то. — Чонин, ты же понимаешь, что он из-за этого не может спокойно существовать? Ему, как и всем, рано или поздно придется покинуть наш мир, в противном случае Сынмин обречён, я даже не знаю… на очень тоскливую жизнь, если это можно жизнью назвать, и не факт, что он не растеряет себя окончательно в этих отчаянных попытках зацепиться за людей. Ты же видишь: он цеплялся и за прошлых жильцов, и за нас, и за тебя, ему невозможно быть в одиночестве, оно сводит с ума, но и люди — не вечный ресурс. Мы сменяем друг друга, а он остаётся прежним. Потому что его тут что-то задержало, но это не то, что происходит со всеми в порядке вещей. Чонин с злой обидой — не на Джисона, ведь тот действительно справедливые вещи говорит — раздирает чешущиеся запястья. Ему горько. Оттого, что с Сынмином так жестоко обошлись, оттого, что никто из них не в состоянии ничего исправить, и оттого, что кажущееся затишье в его жизни продлилось так ничтожно мало: всего год. На фоне предстоящих невзгод и перепетий судьбы — совсем песчинка, не стоящая внимания. «У Сынмина не было и дня, когда он…». Думать об этом снова — раскалывать собственную душу надвое. Ему действительно трудно смириться. И не поддаться соблазну оставить все, как есть сейчас, с этой удобной для всех рутиной — в тысячу раз сложнее. — Тем не менее, ты должен помнить: всё, что я сказал — это всего лишь предположение о том, почему он до сих пор тут. Может, моя догадка верна, и он действительно уйдёт от нас, а может, ничего не выйдет. Чонин, у тебя буквально все твои мысли на лице написаны. Хватит грузиться. Чем загоняться, подумай о том, что будет лучше для него. Чувства схлопываются до размера снежинки. Чонин думает.

🌑

Как хоронить — этот вопрос мучает их больше всего. Несколько вариантов предлагаются и тут же отвергаются, не увидев свет. Сначала приходит идея о том, что нужно сообщить властям о найденном в лесу скелете и провести всё законно, возможно, даже с экспертизой, подтверждающей личность погибшего. Потом Хёнджин буркает что-то из разряда: «Возьмём лопаты с фонариками и пойдём ночью на кладбище, чтоб никто не видел», а Чонин шикает на это. Не зная, почему, просто шикает. В какой-то из подобных разговоров Сынмин неуловимо материализовывается рядом: они сначала чувствуют его присутствие, уже поднаторев в распознании невидимых существ хтонического происхождения, а потом слышат звонкий голос: — Если вы не против, я бы хотел, чтобы то, что от меня осталось, было похоронено в лесу. В десятых числах ноября они выбираются в лес, как на прогулку. По крайней мере, Чонин до последнего не чувствует ужаса этого момента. Родители очень удобно испаряются, уехав за новой колонкой на кухню. Уже знакомая тропа набивает оскомину. Но есть и новое обстоятельство: в этот раз Сынмин идёт с ними. Четвёртый. Последний для завершения их собственного целого числа. Сначала от напряжения в мышцах непривычно. Грубое древко спустя несколько движений начинает натирать мозоли, но Яну вообще нет до них дела: главное не повредить кости. Земля разворошенно разевает пасть, являя миру то, что было скрыто от посторонних многие годы, а несгнившие мелкие лоскуты одежды добавляют жути. Сынмин пытается шутить: «Нифига, никогда бы не подумал, что увижу себя… С подобной стороны». Они складывают всё в деревянный ящик, заранее приготовленный Джисоном, и начинают путь до того места, которое услужливо подсказывает Сынмин. Хёнджин старается не подавать виду, но всё равно глухо кряхтит откуда-то сзади, таща в руках три лопаты. Джисон с Чонином, схватив ящик с двух сторон, аккуратно огибают пеньки и ямы. — Здесь. Как только они оказываются на месте, Яна неожиданно простреливает осознание: именно тут Сынмин впервые его поцеловал. — Здесь? Точно здесь? — Да, точно. Они отмеряют нужный участок, а затем вновь разбирают каждый по лопате. Чонин не боится испачкаться в земле. Когда яма оказывается достаточно глубокой, чтобы удовлетворить запросы дотошного Джисона, они осторожно опускают вниз ящик и потихоньку начинают засыпать. Постепенно дерево исчезает под увесистыми комками земли, скрывающей его чернильной вуалью. Когда виднеющимся остаётся лишь край импровизированного гроба, Сынмин обращается к ним, прерывая работу. — Я не знаю, действительно ли я исчезну, но, мне кажется, будет правильно попрощаться с вами сейчас. Так, на всякий случай. Хёнджин впервые за вечер шмыгает, предупреждая мысли Чонина. — Знаете, парни, я действительно благодарен судьбе за то, что она позволила мне встретиться с вами. На самом деле, когда я был жив, не особенно ладил с кем-то, тем более не дружил. Но то, что вы заставили меня почувствовать за последний год… Мне кажется, вся моя жизнь, эта сука… Я могу больше не жаловаться на неё, потому что всё, что случилось со мной тогда и привело к этому… — он на секунду прикрывает глаза, подбирая слова, и плюёт на всё, когда осознаёт, что и слов в этот момент в его голове ни черта, — Блять, я просто рад, что встретил вас, ребята. — Сынми-ин… — Хёнджин подходит к нему, обнимая настолько крепко, насколько позволяет тонкая материя, из которой вылеплен Сынмин. Джисон тянет Чонина за руку, шагая к ним, а у младшего у самого резь в глаз и прокрутка на репите: «Спасибо, спасибо тебе, глупый, что ты был в нашей жизни». Небо стылое, и даже заход солнца на хочет своим тлеющим углём отогреть верхушки деревьев. Этот момент канцелярским ножом вырезается на сердце. А потом Сынмин почему-то просит Джисона с Хёнджином отойти. — Можете отвернуться на секунду? С Чонином он прощается иначе — в последний раз зарывается руками в смоляные пряди, ероша, находит своими губами чужие дрожащие, целует так, как привык, немного неловко и очень, очень по-домашнему, и с улыбкой отстраняется. В этот раз земля жадно забирает уже не его слёзы. По мере того, как останки всё больше и больше оказываются погребёнными, призрак начинает постепенно растворяться. Это выглядит совсем не так, как обычно, когда он может по щелчку стать невидимым. Нет, от Сынмина буквально в воздухе начинают взлетать и рассыпаться пушистые комочки, отдающие каким-то светло-лимонным светом, и это зрелище буквально добивает Чонина. Сухая трава невнятно колышется, провожая парня в неизвестность, сырость воздуха облизывает кожу, не боясь проникнуть сквозь расстёгнутую куртку. Глаза болят, а щёки начинают покрываться ледяной плёнкой из-за холода. Но ветра сегодня совсем нет: почему-то погода замораживается вместе с ними. — Прощайте. Сынмин машет рукой, не позволяя улыбке дрогнуть, как будто до самого конца успокаивая их всех. А потом исчезает последний кусочек, распадаясь мириадами крошечных огоньков. Чонин судорожно выдыхает сквозь сжатые зубы, ловя их кончиками пальцев, и бессильно опускается на колени. Ему не слышно ни плача Хёнджина, ни всхлипов Джисона, ни собственных надрывных криков. Ноябрь съедает все чувства, сухая трава больно втыкается в колени, и всё вокруг замирает. Ему бессмысленно. Ему обидно. Ему от ледяного, пронизывающего дуновения невозможно дышать. «Это не ветер, Нини. Так прощается душа». Чонин охладевает. Он опустошает всю свою книжную полку, половину томов зарывая подальше в шкаф, а остальное отдавая в библиотеку или впихивая друзьям. Ему хуёво, и это видно. Две недели школы просто выпадают из жизни: вместо этого он разлагается на постели. Горько. И больно. И страшно. Без Сынмина — совсем-совсем невмоготу. Не с кем поделиться наболевшим, некого подоставать пространными разговорами в середине ночи, никто не будит, если снится кошмар. От Чонина попросту безвозвратно оторвали кусок, не спросив разрешения. Вот пиздёж — да он сам его оторвал. Что ему осталось? Чужая коллекция книг, тусклая нашивка и пять несчастных пуговиц: три синих, две красных. А ещё снящийся каждую ночь сон, в котором набатом: кости Сынмина. В лесу. Перезахоронить. Теперь это — единственная перспектива, ожидающая его за углом. И даже сквозь месяц — не лучше. Родители в замешательстве всплёскивают руками на эти закидоны, мама записывает к врачу, забирая рецепт с лекарствами непонятно от чего, Джисон за соседней партой смотрит так же потухше, а Хёнджин больше не ворует его шоколадное молоко в шутку. И только ближе к концу учебного года начинает проясняться: «Маленький принц» уже зачитан до дыр, а продолжение истории так и не намечается. В матрасе продавлен кратер, прямо как те, что на луне, и в нём можно уверенно прятаться. Только парни не дают: вытаскивают на улицу с участившимся постоянством, заставляют надевать тяжёлый пуховик, кутают ладони в свои и постепенно отогревают их. Пальцы больше не скрючены от холода, не выглядят так, как будто он окунул их в прорубь и забыл достать. Ими можно даже писать красиво, но не то чтобы его хватало ещё и на попытки сделать свой конспект чуть более по-человечески читабельным. Зимой впору есть имбирные пряники и запивать чем-то горячим — глинтвейном, например — но мать даже тогда, когда ему исполняется восемнадцать, злобно шикает и заставляет убрать руки. Чонин перебивается чаем. «Сынмин бы сейчас пошутил». Сынмин — да, но его нет, и, следовательно, никакой шутки тоже нет. Чонин тянет кривую улыбку. Он даже затрудняется ответить на вопрос о том, что же между ними было. Не такая дружба, как у Хёнджина с Джисоном, но и не то чтобы отношения, как у большинства его одноклассников. Просто что-то такое укромное и приятное, что Чонин вряд ли сможет как-то охарактеризовать, попытаться описать. Но ему главное — что это было, присутствовало в его жизни, а не привиделось или перелилось в реальность из какого-то сна. Ему все, связанное с Сынмином, ценно. Даже те дурацкие селфи с хвостиками на фотоплёнке. Но жизнь, тем не менее, продолжает идти. Джисон пеняет ему: «Чонин, как ты думаешь, он бы обрадовался, если бы увидел, как ты тут маринуешься в собственном соку?». Чонину сначала хочется накричать на Джисона прямо посреди кафетерия, а потом убежать домой. Но он смотрит на поднос перед собой. Гипнотизирует три пиалы, которые в ответ тоже как-то жалко смотрят на него, а потом всё-таки берёт в руки палочки. Рис не солёный. — Вот умница. Февраль пропитан мелким снегом на проводах. Чонин приходит навестить Сынмина в марте. — Вот, смотри, какие цветы нашёл. Белые хризантемы — самые чистые цветы, которые Ян когда-либо видел. Ему понравились. А вот Сынмину — не уверен. Не успел спросить. — Знаешь, а я ведь даже и не думал, что без тебя будет настолько сложно. Знал бы — не смог бы отпустить, наверно, хотя ты бы меня за такие мысли пожурил. Нет, конечно, я бы отпустил тебя, это же для твоего блага… Но я всё время думаю: а правильно ли мы поступили? Хорошо ли тебе там? — парень подгибает колено, устраивая полову на нём. Лаконичный букет посреди лесной поляны с начинающей пробиваться травой выглядит как неправильно-белое, высветленное пятно посреди царства первозданной природы. Его собственная юдоль скорби. — Я никогда уже не узнаю, и это тревожит. Я волнуюсь за тебя. Ян не старается больше не плакать — внутри уже не осталось воды. Все моря были выжаты, выпиты досуха, от океана осталось лишь песчаное дно и скелеты моллюсков. Так даже лучше. Постепенно и это отмирает: Чонин ныряет в учёбу, перестраивая вектор внимания и перерубая собственноручно то состояние, в которое он себя загнал. Приходится определяться со специальностью, готовиться к экзаменам и начинать планировать поступление в университет. Где-то в это время сообщает о своём решении податься в инженерию Джисон, а Чонин думает о том, что Сынмин — провидец. Что же ещё из своих мыслей тот придержал и что же ещё на самом деле сбудется?.. Отцу предлагают работу, и это происходит так неожиданно, что они все немного выпадают. Компания говорит, мол, открыли филиал в Сеуле, нужно ответственных работников на должность, и глава семьи Ян не то чтобы дурак, чтобы от подобного отказываться. А это значит, что Чонин уезжает, вместе с семьёй. Они экстренно пакуют чемоданы, выставляют дом на продажу, планируя до тех пор, пока не удастся его сбыть, пожить в съемной квартире уже там, в большом городе. Чонин номинально прощается с учителями и одноклассниками, а по-настоящему, с соплями и слюнями — с Джисоном и Хёнджином. Те не хотят отпускать, и он их понимает: сам не хочет. Но надо. Потому что мир продолжает вращаться, Земля следует своей орбите, а их дороги, хоть и сошлись однажды, должны быть непременно протоптаны и реализованы так, как уготовано судьбой. — Но мы на созвоне! — Хёнджин тычет ему в грудь пальцем, — Только попробуй не взять трубку, когда звякнем! — Ага, а вы попробуйте не ответить, когда я вам в каток скину фотку своей новой формы! За день до отъезда Чонин прощается с Сынмином: приносит ещё один букет, на этот раз — сапфирово-синих роз, играющих в прятки с порядком подросшей травой. Красиво. — Вот настал и мой черёд прощаться, Сынмини. Поляна отвечает ему шелестом травы и стрекотом каких-то насекомых. Чонин ждёт непонятно чего, а потом спустя полчаса или около того поднимается с земли. Возвратившись домой, он проходится по комнатам, вытаскивая свои вещи из всех щелей, в которые успел их засунуть, и ложится спать, зная, что с утра придётся отправить в дорожную сумку и постельное бельё. Главное не забыть. Ночью не снится ничего. Впервые за много-много месяцев ему удаётся нормально отдохнуть. Даже ничего с утра не болит. Парень тащится чистить зубы, полусонно пялясь в зеркало, из которого раньше на него любил выглядывать Сынмин, и сплёвывает розово-белую пасту в раковину. Мама зовёт завтракать. Перед самым выходом он критическим взглядом окидывает непривычно пустую комнату, лишённую мусора в виде постеров на стенах и горы тетрадей вперемешку с книгами. Даже грустно становится. А потом луч солнца падает на подоконник, подсвечивая столб снующих туда-сюда пылинок в воздухе, но это не то, что привлекает Чонина. — Чонин, давай быстрее, отец уже машину завел! — Щас, мам! Он недоумённо хмурится, ступая вперёд, и замирает. Кто-то оставил ярко-лимонную пуговицу у него на подоконнике.

End