не теряй лицо, мой мальчик

– Если бы я знал, что это полнейший обман, то лучше бы сдох в той канаве. Счастливая жизнь, преисполненная празднеством, оказалась собачьим существованием от заката до рассвета в поисках куниц да лис – не так весело, как это описывается в философских трудах современников, и уж тем более ни капли не похоже на жизнь других отродий. Астарион застрял между двух огней и никак не мог свыкнуться с тем, что примкнуть к определённой категории у него не то, что сил, а банально выбора нет. Гуры в тот день знатно развлеклись, ничего не скажешь – бывший судья прекрасно помнит сотни ударов, которые успело принять тело до момента, пока не издало последний вздох. Признаться, он и сам думал исключительно о том, как бы убежать, извернуться, скатиться вниз по горе с малейшим шансом на выживание, но хоть с чем-то. Немудрено, что двадцатидвухлетний юноша выбрал лёгкий путь, вместо того, чтобы отправиться к праотцам и жить припеваючи. Не повезло, что праотцы были атеистами, и он придерживался таких же взглядов, чтобы так просто взять да умереть. И всё же обман был лишь частью игры, в которой Мастер всегда выходил победителем – Анкунин и сам врал, когда по-первости не удавалось найти добычу для Зарра, однако никого не волновало, правду говорит мальчишка, или ложь. Суть всегда оставалась прежней – непослушание, неудача, и любое проявление проигнорированного приказа оканчивается наказанием. Только если жизнь людей всегда имеет закономерный конец, то со временем Астарион перестал размышлять, будут ли наказания тоже иметь логическое завершение. Не будут. Никогда не будут, пока печать выжигает душу посильнее плетей с металлическими наконечниками, которыми Гоуди так любил пользоваться. Он прекрасно помнит первый раз – своего рода проверку на прочность, в ходе которой скелет с гремящим смехом проломил этими самыми наконечниками один из кандалов. Бил судорожно, с садистской страстью, и, видимо, из-за этого и промахнулся. Помнится, мальчишку подобное движение подняло из предсмертного состояния так высоко, что, сплёвывая кровь, Анкунин и сам начал смеяться, то и дело сдувая падающие на глаза окровавленные кудри. – Надо же... Перестарался? – заливаясь нервным, безумным, но по-своему мелодичным хохотом, Астарион смеялся до тех пор, пока на замену плетям не пришёл тонкий хлыст. Там уже не до смеха было. Когда гибкий прут рассекает мышцы, легче потерять сознание, чем продолжать насмехаться над скудоумием палача. Плети и хлысты, впрочем, были детской затравкой перед настоящим действием – зачастую мальчишке легче было воспринимать происходящее, как не более, чем последний акт пьесы. Лунный свет холодит горячую, багровую от крови кожу, пока её вновь и вновь разрывают на куски. За что? За что Мастер был с ним так не мил? Действительно... – ...И эту дрянь ты называешь великолепием среди женщин? Я так и не понял, куда пропал твой ум, мой мальчик, но... Пожалуй, стоит его поискать. Гоуди! Легко и просто. Хрипло усмехаясь, Астарион отводит взгляд в сторону, а потом и вовсе, пытаясь выглядеть расслабленно, всё же поднимает взор к просторному небу – привычно романтичный взгляд наполнен печалью, которую не получается скрыть. Которую мужчина и не собирается скрывать, пока рядом есть та, которой он впервые смог довериться за долгие сотни лет. – Вы, люди, странные. Вам так нравится чувствовать боль, чтобы быть живыми. Я пытался понять вашу природу, но так и не смог. Слабо усмехаясь, Анкунин смотрит в чужие глаза, словно пытаясь разглядеть в них ответ на волнующий вопрос, но уже скоро вновь отводит взгляд, притягивая к губам кубок с вином. С трудом можно заметить, как металлические стенки дрожат от напряжения, от нечеловеческой силы сжатия, но и это эльф пытается скрыть, быстро глотая оставшиеся капли. Так и знал, что на двоих будет недостаточно. – Когда твоя жизнь представляет собой одну лишь боль, её не то, что чувствовать, так и доставлять нет никакого желания. Надеюсь, ты понимаешь, о чём я, дорогая. Крик не был ознаменованием счастья – Астариону пришло элементарное осознание, что он ничем не отличается от владыки. Такой же убийца, развратник и вор, который не смог стать лучше хозяина. Который настолько погряз в насилии, беззаконии и беспределе, которые сам же когда-то пытался остановить, что в итоге забыл о добре. Забыл, что не все люди представляют опасность, и что не каждый, проходящий мимо, в любой момент попытается воткнуть нож в спину. Или отхлестать, ломая кандалы. – Если ты захочешь уйти, я пойму. Я всё пойму. Только, прошу – никогда не лги мне. Хватило лжи за двести лет. Хватило самому обманом приводить бедных девушек в дивный ночной сад, зная, что оттуда выйдет только он один, потерянный и держащий лицо – вот она, скромная улыбка, снова делает его черты привлекательнее, как и нравилось Мастеру, только... Впервые не хотелось улыбаться. Не хотелось переступать через себя и делать вид, что всё в порядке, а кровь на щеке не более, чем капля красного вина – “чёрт, какой растяпа, снова запачкался...”. – Я никогда не лгала тебе, Астарион. И не буду. Стоит только почувствовать тёплые ладони на плечах, на груди, на щеке, и мужчина теряется. Оставляя голову на девичьем плече, новый владыка впервые теряет лицо, чувствуя, как горячие слёзы пропитывают тёмную лямку сарафана.