Зови меня Ромой.

Сумрачные тени опускались на школьные коридоры, словно предвещая бурю, которая скоро разразится. Антон, погруженный в свои мысли, не подозревал, что сегодняшний день превратится в нелепую историю, запоминающуюся на долгие годы. В его глазах промелькнула искра любопытства, когда он заметил поток учеников сбегающих в одну точку. Неподалеку, прямо в самом сердце школы, развернулась драка, словно живописная картина, где краски столкновения и неразберихи смешались в хаотический мазок. Школьные раны и изъяны, покрытые пылью учебных книг, напоминали о несбывшихся надеждах и потерянных мечтах. Вокруг них витали эмоции, плотно сплетенные в клубок страсти и возмущения. Седьмой урок только что закончился, а учителя, как по сговору, мирно удалились на собрание, оставив школу без присмотра. Но судьба решила сыграть злую шутку, и на глазах у Антона разразилась эта невероятная сцена. Он ощутил волну адреналина, который заставил его замереть на месте, привлеченный кипящим хаосом перед своими глазами. На мрачной поляне бурного школьного коридора, раскинулась сцена нелепого театра жестокости. Под цепким взором осеннего солнца, усеянного хмарами как чернильными кляксами на бледном листе небес, Вася или Максим — имя его смутно плавало в разуме собравшейся толпы — оказался в эпицентре бури из кулаков. Пятифан, сверстник с прозвищем созвучным с древними властителями и злодеями из былин, владел искусством боли. Как художник овладевает кистью, так метко и свирепо владел он мерзостью бесчинств. Каждый его удар был заговорен; он не просто старался причинить боль, он зашифровывал ее в лабиринт синяков, которые, словно древние руны, оставались читаемы до последних дней. Шрамы от его кулаков — неизгладимые свидетельства историй о превосходстве боли над справедливостью — должны были стать предупреждением для будущих поколений учеников, приглашением к молчанию и смирению. А теперь, Пятифан, как арена античного гладиатора, забросил свою арену очередным жертвенным актом. Он устремил свои кулаки к Васе или Максиму — парнишке, одетому в потертость и надежду на лучшие дни, солнце после грозы, которая так и не настало. Ошибся тот, кто думал, что Пятифан кормился страхом без причины. Нет, в каждом его движении была цель — строгий урок тому, кто осмелился нарушить тонкое равновесие его мира, где он был и закон, и исполнитель. Антон сделал тихий вдох, который дрогнул в его груди так, словно струна на ветру. Обрамлённые тонкими дужками, его очки теперь были вновь на месте, отрегулированные трепетным движением пальцев. Взгляд его запечатлел дробящую рутину школьного коридора. Силуэт одноклассника вдалеке был неподвижен, словно статуя, воплощавшая безразличие. Он, невозмутимо и без признаков усталости, продолжал своё презренное дело – учения грубой силы. Пятифан – фамилия, которая звучала среди коридоров школы, подобно колоколу, будившему испуг и уважение у всех, от учеников до грызунов, невидимых свидетелей школьных тайн. Воззвание этой фамилии было достаточно, чтобы остановить в пробежке самых смелых или же заманить в глубинные мечты беззаботных дев. Его походка – не проявление уверенности, а скорее завуалированный ультимативный вызов миропорядку, словно сам призываемый бросал вызов законам самой вселенной. Рослый, скульптурными чертами лица и зубами, что мерцали хладной жестокостью темного зверя, Пятифан был не просто подростком – он был примером того, во что могла превратиться власть, освобожденная от сковывающих оков. Мальчишки, чьи колени дрожали при мимолетном взгляде, мечтали урвать хоть каплю той благосклонности, за которую им не придется платить болезненными утренними воспоминаниями. Девчонки, чьи щеки розовели при сладких грезах о внимании такого кавалера, невольно строили воздушные замки, в которых они бы стали новым достоянием этого школьного завоевателя. Всем был известен закон Пятифана: его слово – закон, его желание – приказ. Он не испытывал нужды в спутнице поскольку предпочитал оседлать сложные препятствия одинокости, не позволяя никому подбираться достаточно близко, чтобы увидеть, чем же заполнен его собственный разбитый мир. Антон сжал лямку своего рюкзака, его рука дрожала от напряжения. Взглядом он скользнул по лицу парня, которое было искажено муками и покрыто кровью. Волнующий момент замедлился, словно время остановилось, когда Пятифан решил приостановить свою атаку. Противник был уже на грани истощения, едва притворяясь дыханием, пытаясь собрать последние силы. Антон вздрогнул, когда увидел полный масштаб ужасной картины перед собой. Лицо парня искажено мучительной гримасой боли, его нос был сломан, а кожа покрыта несколькими открытыми ранами, из которых торчали обломки выбитых зубов. Рука его висела безжизненно, будто сломана в неестественном угле, а волосы прилипли к голове от крови, создавая зловещую ауру. Пятифан обернулся к немым свидетелям, застывшим в толпе, и злобно ухмыльнулся, словно демон, давая им понять, что с теми, кто осмелится перейти его путь, ожидает нечто подобное. В этот момент страх охватил Антона, но в его глазах появилась решимость. Он знал, что не может позволить этому тираническому насилию продолжаться, жаль что поделать он явно ничего не мог. – Кто-то хочет ещё подерзить мне? Или чо, смелости не хватит? Звуки хлопков, словно зловещий вальс ладоней, отдавались в глубине Антона, будили острые всплески недоумения. Голос Пятифана, пропитанный глубоко укоренившейся ненавистью, обрывался в воздухе, несущийся высоко и далеко по толпе, в которой каждый звук, каждый вздох казался соучастником его злобы. Усмешка – искривленный эскиз бесчеловечности – беззастенчиво и самонадеянно играла на его губах, словно диковинный инструмент, способный исполнять самые темные мелодии. Девушки окружали его, предаваясь волнующему представлению, казалось, они нашли в этом жестоком театральном акте искаженную красоту, аплодировали, страстно, судорожно, словно стук их ладоней мог сотворить магию, которая удержит момент вечно живым. В глазах их – блестящая пелена восхищения и ужасающее отсутствие понимания, что свидетельствуют о гибели невинности в этой безумной экстазе насилия. Антон, затерянный в море лиц, взгляды которых горели, словно зажигательные свечи, разжигаемые диким огнем Пятифана, скрепя сердце, зажмурился. Стиснул веки так крепко, словно пытаясь оттолкнуться от действительности, что на мгновение обернуться в фантастику. Его вздох – молитва усталого, надежда, что при следующем вдохе мир переродится, лишится кровожадных зрелищ. Но Пятифан не был из тех, кому судьба готовит перевороты. Его движения, полные мрачного достоинства, разделяли толпу, тихий шепот ног о землю казался грозовым барабаном, возвещающим о предстоящем торжестве. Власть его была абсолютна в этих рамках, в этой арене восхищения и страха, и он прекрасно это знал. С каждым шагом его невидимая корона становилась все тяжелее, а трон – выше. Эти девушки не видели монстра за маской Пятифана – великана, ножны для человеческой жестокости, что неистово разрывали их сердца. И Антон, теряясь между реальностью и желанием забыть, вынужден был признаться самому себе: мир порой находится на волоске от падения в бездну, и только тонкие нити человечности удерживают его от края. Антон горько улыбнулся, возле него прошел мнимый король, но парень даже не шелохнулся. Он лишь негромко произнёс: "Как ты заебал". Время остановилось. В мерцающем воздухе, время словно потеряло свою спешку, вытягиваясь до бесконечности каждым своим мгновением. Пятифан, могучего телосложения молодой парень, как величественный корабль в безветренную погоду, медленно замедлил свой ход и остановился, словно океанские волны, вдруг пойманные в ловушку времени. Его силуэт разрезал пространство, и он повернулся тяжелым и внушительным движением к Антону. – Петров, чо ты вякнул? Его глаза — ах, эти глаза! Они были цвета луговых трав после росы, зеленые и бездонные, глубокие, заполненные тайной и живой силой природы. Они устремились к Антону, пронизывающе, словно были волшебными стрелами, способными проникать в самые потайные уголки души. Они искали, блуждали по чертам его лица, пытаясь разгадать его, сломать ту невидимую стену, которую он, возможно, воздвиг перед собой. – Слух подводит, Пятифан? Антон же стоял неподвижно, его тело было статуей из мрамора, властным и недвижимым — памятником непроницаемости и самообладания. Ни единого мускула не дрогнуло на его лице, и лишь в глазах мог промелькнуть отсвет чего-то, что могло напоминать отвращение — или, быть может, это было отражение чьих-то собственных страхов. Толпа вокруг, словно плотный лес любопытных деревьев, то и дело шевеля ветками, предвкушала новое действие. Она еще не успела отдышаться от предыдущего спектакля, от эмоций, которые витали в воздухе как птицы после бури, и готова была к новому витку. – Бесишь, Петров. Пятифан, внутренне уже замыслив уйти, но еще пребывая телом здесь, среди людей, дал короткий, ехидный фырк в сторону Антона, разрезая напряжение, накалившееся в воздухе. Это был знак презрения, привившего кривую усмешку в окружающей тишине. И тут же, словно и не пытаясь подчеркнуть важность момента, Он отвернулся — поворотом плеч, отрывистым и резким. В его движении читалось что-то более глубокое, чем просто жест — это был маневр, позволяющий сохранить лицо в игре, где каждый взгляд и каждый шаг могут быть оценены, как заявка на доминирование или признание поражения. – Ты такой классный! – Дай свой номер, ну пожалуйста! Закатный свет ласкал окна старой школы, где каждый угол был пропитан историями маленьких побед и личных трагедий. В этом мире, где каждый камень запоминал эхо шагов, тени узких фигур девушек скользнули по полу вслед за Пятифаном, властелином уличных разборок, чье имя носило страх. Парни, как стая обеспокоенных ворон, начали терять свою сгустившуюся формацию, расходясь в разные стороны — кто спешит помочь опрокинутому на землю парнише, кто желает лишь растаять в предзакатной прохладе. Среди всего этого взбалмошного движения, одинокий столб — Антон. Он стоял неподвижно, забавляясь своей уникальностью. Его губы играли улыбкой, которую он не мог и не хотел скрывать. В его глазах мерцало веселье, и сердце было полно легкости, даже когда разум уже начинал сомневаться в выбранной тактике. Он был единственным, кто осмеливался дразнить тигра, не опасаясь его зубов. Слухи ползли по двору, точно вьющаяся плющ. Многие верили, что Пятифан щадит Антона лишь за невинное сходство с девочкой, кажущийся хрупким, как кристалл. Другие шептались о том, что грозный уличный вожак не желал пачкать руки, боясь заразы от кого-то, кого считали "педиком". Но Антон? Он словно плыл по течению безумия, теряя контроль над собственной душой, презирая себя за этот странный подарок судьбы, который позволял ему играть с огнем и не обжигаться. День угасал, уступая место вечерней прохладе, но в сердце Антона горело огненное пламя. Сложное устройство архитектуры человеческих взаимоотношений. Антон стоял среди всего этого, бесстрастный и в то же время веселый, как шут, который видит иронию там, где остальные видят лишь опасность. Он был королем своего маленького мира, в котором сумасбродные решения становились путеводными звездами, а смех скрывал глубинные рубцы души. В уютном, полупогруженном в тени уголке комнаты, Антон сбросил взор на мерцающий экран своего смартфона. Темнота оберегала его от чужих взглядов, в его руках был ключ к тайникам души — отдельная папка, запертая и скрытая от всего мира, скрывающая в себе фотографии. Одни фотографии. Его тайна. Сквозь призму стекла телефона, лики на снимках смотрели на Антона — молчаливые свидетели его искалеченной любви, каждый разрезанный пиксель был наполнен жаждой быть понятым и принятым. Они представляли мир, в котором Антон мог любить свободно и без страха. Но это был мир, существующий лишь в электронном эфемере его смартфона. Каждое движение пальца по экрану, каждый стащенный взгляд заставляли его сердце сжиматься в тревожном ожидании — а вдруг кто-то увидит? Ведь если бы открылась эта папка, если бы эти секретные моменты расплескались перед глазами окружающих, его мир канул бы в лету. Грязные, говорили они про таких как он. Огражденный мнимыми нормами и патриархальными запретами, мир не принимал Антона. В глубине его сущности пульсировал конфликт — он мог лишь мечтать о девушке, которая соответствовала бы ожиданиям всех, кроме его. Это была ожидаемая реальность, днем рожавшая в нём суровое нетерпение и раздражение к самому себе. Желанный образ, столь далёкий и чужеродный. Однако с наступлением ночи, в нетронутых углах его воображения, начинали оживать иные картинки. Они приходили нежданно и страстно, качели желаний, что раскачивали его в такт сокрытым мечтам. Тот "очень плохой парень" из его грез, заключал в себе запретный плод вожделения, становится и палачом, и спасителем в мире фантазий. И каждый из этих сценариев уносил кусочек Антона, оставлял его израненным, с вопросом, уколотым в самом сердце его бытия: почему его желания не могут быть такими легкими и беззаботными, как любовь других? И почему простое желание — быть собой — должно становиться причиной для ненависти — в том числе, и его собственной? В каждом отражении своем Антон видел противоречие. Образ в его руках на экране был антиподом того, что мир требовал отражать. Он проводил пальцами по бесчувственному стеклу, словно стремясь прочувствовать тепло того, что заперто вне его. И в эти моменты, он чувствовал себя самым одиноким из существ. Лишь тихо шептавшая надежда в глубине его истерзанной души могла иногда убаюкать его, давая понять: не виноват ты, Антон, не в мечтах грех. Антон всегда смотрел сквозь шумную толпу, и его взор был прикован одним лишь сердечным узником — причудой судьбы, что хоть и нарекал он монстром, был для него самым заветным сокровищем. Те девушки, что ловлями своими и амурными напевами пытались окружить этого парня, но тщетно. А чем же сам Антон был лучше? Он — жгучий предмет вожделений, тот пред которым если б Антон сам на бренный миг стал бы девой, ничто б не изменилось. Те же беготни, подарки и предания, только эфирной покладистости женской формы одолжены были, лишь бы заметил он. Он же, Антон, мужской силы и нрава обладатель, смотрел на него и лишь смотрел, впивая внимание в каждый жест, каждый взгляд. С надеждой темной, что он заметит. Заметит и приручит сердце буйное, что кидаясь в неволе рвется к пониманью и ласке, что и боли стало бы блаженством, если б он решил одарить ей. Если он простил бы и темную страсть, и влечение неразумное, что Антон к нему питал. Ах, монстр ли он, или беспощадный творец иллюзий? Никому не дано знать, кроме сознания Петрова. Столь глубока была его влюбленность, что тени своего отражения в Оном не различал, и мечтал, чтобы в той тени невиданной он увидел всё — всю прелесть страсти скрытой, что Антон копил в груди. Внимание, как нектар жаждущий, было бы для Антона исцелением и бедствием в одном цветке, и он принял бы его, как росу утреннюю, даже если б оно под собою таило шипы боли. И так стоял Антон, невидимый блюститель своего огня чувства, меж роем нежадных дев, зная, что его роль здесь — не игра любовных передряг, а терпеливое ожидание. В ожидании той секунды, когда монстр, его монстр, поглядит в его сторону и возможно, увидит человека. А любовь? Она же судит без правил, объяснений и лейтмотивов небесных. Слепа, как истина перед лицом сомнения, и столь же вечна, как звезд притихший свет. Звучит как в романах девятнадцатого века. В серых оттенках рассвета Антон оставался одиноким зрителем театра улиц, где каждый день разыгрывались сцены безудержных эмоций и живых чувств. Сквозь лёгкую дымку, вдохновляемую прохладным утренним воздухом, взгляд Антона упорно следил за тем мальчиком, который словно магнит притягивал внимание окружающих. Женское прозвучье, легкие шаги – каждая девушка, поворачивающая к нему, вызывала в Антоне привычную волну отторжения и неприкрытой ненависти. Антон давно уже признался себе в том, что его душа и мысли шли не в русле общепринятого, и что темный ореол, окружавший парня, действовал на него так же мощно, как и на всех остальных. Но было ли это прямое следствие того, что тот казался монстром в глазах мира, или же его внутренняя сущность откликалась на что-то иное, глубинное и сырое, что скрывалось за мрачным фасадом? В тихом отчаянии Антон часто встречал рассветы, взирая на окрестности с высоты своего одиночества, позволяя слезам тайно скользить по щекам. "Почему, почему не в женской упаковке пришел я в этот блядский мир?", – вопрос этот возвращался к нему вновь и вновь, словно упрямая птица, облюбовавшая его душу как дом для своего гнезда. Если бы только он мог проснуться новым, иным, с серебристым осколком луны на устах и с обещанием гармонии в сердце... Он знал, он чувствовал, что смог бы тогда подойти к парню не как нуждающийся в сопереживании странник, а как загадка сама по себе – нежная и сильная, искренняя и решительная. Он бы не только приручил монстра, но и познал его, нашел бы путь к самому сердцу его стихийного да и, возможно, мучимого сна. Но пока в рукаве свитера чуть заметно сгустилось влагой от слёз, а взгляд блуждал за очертаниями фигуры, столь желанной и такой далекой. И никто, кроме звезд, что скрыты были за утренними тучами, не знал тоски, что цепко держала Антона в своих холодных объятьях. Вечер плавно сменился наступающим светом утра, которое, несмотря на новый день, не обещало перемен. Утро следующего дня было одето в привычное серое платье рутины — без примет и теней новизны. Антон проснулся на знакомый голос будильника, который по праву можно было считать верным соратником начала его каждого дня. Он встал из-под теплых одеял, оставив за спиной мир сновидений, и двинулся навстречу дневным обязанностям. Вода в душе щекотала кожу, отгоняя последние остатки сна и настраивая на рабочий лад мысли, ещё вчера мечтавшие о неведомых далих. Подобрав одежду, которая сегодня состояла из синего свитера, подчеркивающего его задумчивость глаз и широких брюк, что добавляли свободы движениям, Антон вышел к матери. Её настроение, как и обычно в такие утра, было не радужным, и приветствие, как оборванный ветерок, едва коснулось слуха. – Доброе утро, Антон. Садись, ешь. – Доброе, мам.. На обеденном столе уже стояла чашка с кашей, которая испускала ленивый пар, делясь с молчаливой кухней ещё одним утренним теплом. Ольга, сестра Антона, в этот час ещё плела коконы сновидений – ей было роскошно спать до второго урока. Сон был её временным убежищем, школа её пока не звала. Завтрак был скоротечным делом для Антона. Привычные движения, привычные вкусы – всё в неизменном порядке, всё до последней крошки. Стихи утра прочитаны, пора было отправляться в школу. Пока наступали сумерки утреннего часа, его шаги ритмично отмеряли привычный маршрут. Ничего не изменилось, всё было как всегда. Антон шёл по тропе, изъезженной повторениями дней, где каждый новый след был лишь эхом вчерашних. В тенистом углу коридора старинной школы, тихими шагами скользил Антон, утопая в бескрайних просторах своих непролазных мыслей. Стены, облепленные нарядом неприметных объявлений и блеклых плакатов, встречали его равнодушным взглядом. По привычке, его глаза оставались прищуренны в усталом безразличии, когда он пересекал очередной порог знакомого учебного заведения. Люди вокруг, как всегда, кидали на Антона косые взгляды. Подросток же, с гордо поднятой головой, молча встречал их недоброжелательные оценки. Он чувствовал, как от каждого шёпота за спиной, каждого изогнутого в холодном осуждении губа, создавался барьер между ним и миром. – Педик, видал какой синий прикид напялил. – Ага, еще сонный такой, небось вчера слишком долго жопу подставлял. Смех. Временами, сквозь толпу пробивались звонкие голоса девушек, которые, быстро подбегая к Антону, начинали оттачиваемый взрослыми манер дружеского общения. Они спрашивали о его делах, улыбались, но в их глазах мелькало что-то иное – любопытство, живительная капля разнообразия в их ежедневном ученическом бытии. Антон чувствовал, как каждое их "Как дела?" отражалось от его внутренних стенок, и лишь грубовато-односложный ответ находил дорогу наружу. Отталкивающая аура, что он нес несознательно, была его щитом. – Всё хорошо, поговорим за обедом? Идя по коридору, протоптанному сотнями школьных лет, его душа стянута усталостью. Антон мог мечтать лишь о том, чтобы забраться в укромный уголок своей памяти, где сон разлит по страницам старой книги и никакая строгость учителей не нарушит покой. Его мечта о сне казалась такой же недосягаемой, как и желание быть просто приличным учеником, что не привлекает к себе лишнего внимания и чьи ошибки прощают за безупречное поведение. Хотя всё это имело место быть, только внимание к нему было постоянное. Каждый шаг Антона эхом отдалённых шагов прошлости вносил свою ноту в мелодию школьного дня. В его слегка согнутой спине читалась история неизменной борьбы между настоящим учеником, дерзающим мечтать о моментах отдыха, и безупречной педагогической машиной, неизменно требующей быть в строю моральных устоев и академической добродетели. Антон шагал по коридору школы, в котором эхом отзывались трели звонка, призывающие к началу нового урока. Открыв дверь класса, он остановился, словно в порыве ветра, который нес с собой тяжкие ароматы юности: свежий печатный блокнот, еле уловимый привкус духов одной из девчонок и полынь неосуществимых желаний. Перед Антоном раскинулось зрелище, ставшее уже невыносимым ритуалом каждого дня. Возле парты того самого — Пятифана — сгущалась туча девушек, оживленных и радостно жужжащих, как оси вокруг сладкого варенья. Они сыпали на него комплиментами, прекрасно сознавая свой пленительный замысел. Но парню, казалось, было все равно: его улыбка была куртуазной, его флирт — безобидной игрой, с которой он не связывал никаких надежд и чаяний. – Ты такой крутой! Боже, дай же номер! – Отвали от него, он мне его даст! – Может погуляем? Каждый его жест, каждая его улыбка, каждый его взгляд — всё было противостояние с Антоном, несмотря на то что Пятифан, возможно, и не знал об этом. В строгих черных штанах, что сливались с обтяжкой тенью старого паркета, в белой рубашке, шепотом шуршащей с каждым движением, и в любимой черной олимпийке, словно в гербовом плаще, Пятифан стоял в центре женского внимания, а вместе с ним и всей злости Антона. В том, как Антон сжал кулаки, было что-то из страшной сказки — напряжение, готовое выстрелить, словно изломанная ветка. Он прошёл мимо того шумного круга, минуя его волшебную границу, к своему месту на второй парте, и упал лицом в углубление стола, прячась от этой реальности в лабиринты своих мыслей и желаний. Там, лицо в руках, отгороженный от остального мира лишь тонкими стенками школьной парты, он позволял себе быть невидимкой, быть с кем-то, кто мог бы понять. Антон был как уж, который желает скинуть надоевшую шкуру, хотя бы на время урока, чтобы в его сердце наступило тишина, где не было бы места ни улыбке Пятифана, ни жужжанию вокруг него, ни собственной бессильной злости. – Рома, а ты не хочешь сходить со мной.. – Чо ты сказала? Антон четко уловил тот тон, который мог исходить лишь от одного человека в этом классе. Это была смесь злости, холодности и глубокой, отравленной ненависти. Тот, кто однажды услышал этот тон, не мог его забыть, как не может бродяга забыть зловоние улиц, по которым он прокладывает свой путь на обочине мира. – Прости пожалуйста! Я не хотела, это случайно! Пятифан себя окружил молчанием и дистанцией, непроницаемым барьером между собой и остальными, владыкой молчаливых теней. У него было одно непреложное правило, едва ли не закон, которому следовали все без исключения. Никому и никогда не позволялось обращаться к нему по имени — это было табу, нечто вроде заповеди, несуразной и незыблемой. – Испортила настроение, шлюха. Антон, ставший случайным свидетелем тех, кто осмеливался нарушить этот закон, мог легко наблюдать последствия такой роковой ошибки. Парни, чьё дерзновение переходило грань разрешённого, обретали себе статус груш для битья. Словно мешки, набитые тлением и пылью, они подвергались жестоким тренировкам и испытаниям, становились отбросами в глазах Пятифана и его беспощадных приспешников. Девушки, что нарушали это правило, натыкались на стену ледяного молчания и неприкрытой ненависти. Пятифан отворачивался от них, превращая их жизнь в пустыню череды безликих дней, где каждый шорох напоминал о потерянной благосклонности, каждый взгляд его тёмных глаз — предвестник беды. – Как же вы все заебали меня. Таинственный и непоколебимый, Пятифан устроил свой мир так, что имя его стало священным звуком, произносить который было позволено лишь ему самому и ветрам, что шептали его вслед за падающими листами в его заброшенном саду. Это имя стало символом страха и уважения, сокрытым между строк внутреннего кодекса учеников этого места, тягостным грузом, который несли они все. Одинокий и неприступный, Пятифан никуда не торопился откровенно выводить своё имя наружу, зная, что его власть и так незыблема. Но если кто-то, будь то из наивности или невнимательности, позволял себе ту самую роковую оплошность, то последствия были неизбежны и жестоки. Никто не мог избежать их, никто не избегал, и те, кто пожалел об этом, делали это горько, обжигаясь каждым словом, которое вырвалось из их губ, словно каждая буква была осколком льда, поражающим сердце. – Всё, съебались нахуй. Антон уловил заметную грубость в том голосе, сродни скрежету небрежно отброшенного черновика времени. Голос принадлежал Пятифану, чья фамилия как будто была выкована из самого характера его обладателя. Он резко поднялся, словно старинный воин выбрасывает клинок из ножен, истекающий холодом стали и битвенной решимостью. Пятифан пошёл прочь, оставляя за собой смуту среди девушек, их слова, полные извинений и умолений, увязались в его ушах, но не нашли пути к сердцу. – Прости, ну пожалуйста! Я правда не хотела, божечки, прошу тебя, подожди! Их перешептывания были тем нежным ветром, что не может укротить разгорячённый уголь его злости. Он шёл, словно ауру злобы изливал вокруг, несомненно, пространство вокруг него дрожало, казалось, даже воздух становится тягостным от обиды, которую он тащил за собой как невидимый плащ. Мимо парты Антона он проходил, где парень, словно корабль в бурном море, казалось, находился вне этого мира, отделяясь от его реальности, не замечая ничего вокруг. Но Пятифан остановился, словно зацепившись внезапным замыслом, что приковал его на место. Сердце Антона забилось будто кузнечным молотом по железу, его глаза напряглись, внутренне он сжался, готовясь ко всему. С трудом, он поднял голову, чтобы встретиться взглядом с зелёными глазами Пятифана – теми самыми глазами, что могли застывать в тишине и отображать шторм внутреннего чувства. Нельзя показывать свой страх. Нельзя. Нельзя. Нельзя. – Что тебе надо? Алые прожилки гнева прокрались в бирюзу его радужек, словно зловещие змеи в затенённом саду. Антон проглотил комок в горле, что вздымался, словно камень, пытаясь удержать себя от падения. Но Пятифан всё ещё стоял и смотрел, его взгляд был полон непрочитанных страниц, незаконченных глав – в нём таилась история неизведанная, дающая понять Антону, что под поверхностью его присутствия таится глубина, в которую он может только пытаться взглянуть. – Выглядишь хуево, педик, – Парень сделал небольшую паузу, словно пытался что-то еще сказать, донести. Глаза его будто кричали, а рука чуть поднялась, но быстро опустилась. Лишь мало слышные бурчанье вылетело из его уст, – Спать надо больше.. Пятифан, отягощенный дурным настроением, с решительным фырканьем вырвался из воплощающего безрадостное однообразие класса. Его глубокий вздох, полный ядовитой раздраженности, был единственным прощанием с уныло мерцающими лампами и пыльными учебниками. Прежде молчаливые девушки, словно таинственные сюжеты неоконченной истории, внезапно раздвинули тишину обеспокоенным шепотом и беспорядком звенящих браслетов. Их движения были стремительными и взволнованными, и они кинулись за уходящим Пятифаном, в прерии: казалось, пылинки в воздухе замерли, чтобы не пропустить драму, которая могла развернуться. Но мизенка неумолимости преградила им путь, когда широкая дверь класса отворилась с довольно грозным скрипом и в проеме появилась учительница. Ее фигура выделялась степенной неприступностью, а голос, в котором звучала строгость и тихая уверенность, непобедимо парил над шорохом повинувшихся ученических платьев, возвращая девушек к реальности образовательной необходимости. –Прошу вас, занять свои места, и достать двойные листочки, – требовательная мелодия ее слов заполнила класс, основывая их разум на процессе предстоящей проверки знаний. Антон, разлегшись на своем стуле и не обращая внимания на вальсирующее перед ним мирское театральное представление, ухмыльнулся. Это была ухмылка загадочности, наполненная тайными мыслями, которые принесли ему тайное удовольствие. Он был сторонним наблюдателем, чьи брови иронично поднялись в танце умозрительной игры, пока девушки, теперь унылые и недовольные, как потерянные актрисы после финала пьесы, медленно возвращались к своим местам, вместе рассеивая чары их недавнего стремления. Антон сидел за партой, сонные лучи утреннего солнца играли на поверхности учебников и тетрадей, украдкой пробравшись через старинные окна школьного класса. Он мог бы их считать, рисунки света на пыльных полках, но сегодня его внимание было приковано к совсем другому. Самостоятельная работа по физике, которую только что объявила учительница, не должна была ему внушать сомнений. Он почувствовал прилив уверенности, когда взял в руки ручку. Уравнения выстраивались в его сознании так же легко, как дыхание, свободно и ритмично. Антон сгибал их в своей воле, словно упрямый металл на изгибах логики. Закончив задачи, он поднялся, и его взгляд перехватил глаза учительницы. Во взгляде этой женщины застыло безмерное признание. Она наблюдала за ним с того самого дня, как впервые он объяснил квантовую теорию без единой помарки на доске. И вот гордость светилась в её очах, когда она бережно принимала его тетрадь. Возвращение на место стало для Антона ритуалом одиночества. Он сидел совершенно один. Товарищи по классу в этом мире житейских волнений и неуёмных интересов заговорщически избегали его присутствия, лишь девушки, легкие, словно весенние бабочки, порой опускались на переменах рядом, чтобы чирикать о мирских радостях и пустяках. Сейчас, опустив голову на руку и закрыв глаза, Антон отдыхал. Его мозг не останавливался ни на миг, колдуя над очередной загадкой бытия. Куда же девался он, незримый друг мыслей, компаньон перед лицом бескрайней вселенной? Отчего обернулся лишь эхом в коридорах памяти, безмолвным привидением в классной доске? Чувство тревоги омрачало сознание. Неужели он, таинственный носящий ответы, стал жертвой холодного равнодушия, развернувшего крылья среди унылых партий этого класса? Не изгнала ли его слишком тяжкая обида, вопросы без ответов, друзья без понимания? Откинув эти заботы, Антон искал убежище в мире своего внутреннего спокойствия. Но облака волнений всё еще вились между стрел перекладин его ума, тяготея к разгадке того, что ускользало от него. Затаив дыхание, он на мгновение замер в ожидании, что тень возможности, играющая на краю его сознания, наконец обретет форму и ответит на все его вопросы. В школьном мире, где каждый предмет раскладывает перед учеником свой неповторимый набор вызовов и открытий, физкультура для Антона становилась испытанием не столько физическим, сколько психологическим. Ощущение подстерегающей опасности следовало за ним, когда он переходил порог спортзала, сопровождаемое мячами, летящими в его сторону. Не просто игра – демонстрация превосходства и расстановки сил, куда ненависть и желание навредить скрывались под маской спортивного азарта. Парни, словно хищники, охотились за его спокойствием, стремились оставить на коже Антона знак своего презрения, царапину или синяк, как доказательство его уязвимости. Слабость не прощалась и превращалась в повод для насмешек. Тот день, когда удар достиг своей цели, оставив след крови на лице Антона, стал для его обидчиков временной победой, но для Антона - очередным напоминанием о его беспомощности перед лицом банального зла школьных будней. После того инцидента, в классе наступило недолгое перемирие, противник отступил. Однако Антон помнил: мир, который он знал, лишь ждал удобного момента. Антон начал играть по своим правилам – избегание стало тактикой выживания. Опоздания в раздевалку и скрытные отходы стали частью его ежедневной рутины, метод избежать очередной бессмысленной конфронтации. Поход в школу превратился в тактическую игру, в которой главная цель – сохранить невидимость. Сегодня Антон снова был напуган возможностью повторения беды, и его стратегия предусмотрительности не изменилась. Когда учитель начинал занятие, Антон тихо подсел на скамейку, стараясь сливаться с серым фоном спортзала, словно прозрачный, он ждал окончания еще одного дня. Это был не просто способ избежать удара мячом – это была попытка удержать крошки собственного достоинства в мире, где даже спорт стал ареной для травли. – Петров, ты снова на скамейке? Что на этот раз? Нога, рука, голова? – Спросил учитель, отмечая что-то в своем блокноте, одноклассники как по сигналу уставились на него. Даже Пятифан, который удосужился придти на физкультуру, сейчас откровенно разглядывал его. – Борис Иваныч, у него жопа на этот раз! – Послышался голос одного из парней и все начали смеяться. На раздираемом внутренними тревогами лице Антона лежит оттенок отвращения, когда сквозь пространство комнаты до его сознания доносятся тембры жестокого смеха. Этот смех – звук, срезающий покой, звук, запечатлевающийся в памяти, становится символом той незримой пропасти, что раскинулась между ним и его одноклассниками. Учитель, как капитан искалеченного судна, стоит у руля своего класса, и даже высмеиваемый, искушаемый ученик не может стать помехой уроку. По бесплодным полям его взгляда, когда Антон окидывает комнату, натыкается на равнодушные стены, на лица полные насмешек, его взор доходит до Пятифана – оазиса в пустыне этого отчуждения. Обмен взглядами на мгновение переносит Антона в иной мир, где существование еще не лишено человечности. Зеленые глаза Пятифана – это окна во вселенную, где смех не имеет власти, где эмоции не исторгаются в торжестве насилия над человеческим достоинством. В этом взгляде нет участия в общей карнавалии раздолья, нет признаков радости или презрения, только осознание и, возможно, тихое сочувствие. Эти глаза не судят, они как булавки, возможно единственное, что соединяет Антона с миром, в котором он еще чувствует себя человеком. Антон почему-то знал, что этот монстр никогда не станет смеяться с чьих-то тупых шуток. Возможно сегодня он сам посмеется со своей, но а пока, пусть Антону кажется это сочувствие. Сердце Антона сжимается от боли, ритм его учащается, бьется коршуном, луной, охотящимся на убегающую, тяжело раненую душу. В голове мелькает вопрос, пронзительный и изматывающий: "Почему все так непросто?" – это вопрос, звучащий в его сознании не менее остро, чем гогот враждебного смеха за пределами его контроля. В школьном спортзале, где временные рамки урока физкультуры омарались лишь уставшими вдохами и отмеренным стуком мяча, где каждый уголок дышал дисциплиной и волей к победе, наступил момент замешательства. Звонок еще не прозвучал, а учитель, педагог с фигурой барельефа античного бога и взглядом кинуть вызов способным, внезапно удалился из зала, обернув пространство в арену временной свободы. Ученики, подростковый контингент из пестрых характеров и амбиций, встретили распоряжение бежать без всякого азарта. Бег сдобренный неизбежностью и отсутствием контроля трансформировался в действия разноплановые: одни усердно шли проторенной дорожкой эндуренса наследуя героев олимпийских хроник, другие же выбирали путь слабого сопротивления, углубляясь в свои мысли и игнорируя призывы здоровья. Среди этой бегущей карусели появился замысел побега, кратковременный исход из под эгиды школьного пространства, искушение, предаться уличным ветрам. Но такая экскурсия прервалась – учитель вернулся. Метафорическое "по шапке надавал" прозвучало в ушах нарушителей, как звон колоколов, призывающий к порядку. Завершив этап бега, улаживая разгонные волны детского негодования, педагог переключил фокус на игру в мяч. Смена активности приносила новый виток жизни занятию, интригу для ловких и проворных, но для одного Антона это было подобно путешествию на край света, где каждый мяч летел словно метеор. Этот скромный юноша, в библиотеке и за учебниками находя свою стихию, испытывал страх перед неистовством юной безбашенностью товарищей по классу. Антон, подобно хамелеону настраивающему окрас под мир вокруг, пытался стать невидимкой, слившись со стеной. Его убежищем стала скамейка в самом укромном уголке зала, где он расположился с таким расчетом, чтобы исключить свое присутствие в игровом поле. Сидя в созерцательной позе, он со всей тщательностью, которую способен демонстрировать юноша на грани между детством и взрослением, наблюдал за своим одноклассником Пятифаном. В середине спортивной площадки Пятифан словно бережно укладывал перерывы между мячом и легкой ленивой рутиной. Он не испытывал никакой спешки, и кажется, даже время в его присутствии теряло свою скорость, уступая место невидимому ритму его собственного мироощущения. Изредка он бросал мяч, словно легко подбрасывая его в такт своим раздумьям, но чаще всего просто стоял, облокотившись о стену с неоспоримым спокойствием, будто выжидая момент, когда жизнь предложит ему следующее испытание. Его внешний вид зачаровывал без всякого преувеличения. Серая футболка в сочетании с такими же штанами не требовала изысканности или броскости. Она подчеркивала его естественность, и при этом Пятифан выглядел потрясающе, будто дизайнерская одежда не способна сравниться с ауровитанием, которое его образ излучал. Силуэт его сильных рук, крепкая осанка спины, заявляли о внутренней силе и уверенности, которые с легкостью можно было принять за привычный фон его ежедневных побед, как на спортивной арене, так и за ее пределами. Вокруг него центровалась энергетика места, безмолвно притягивая взгляды. Девушки нерешительно, но неизменно возвращались к изображению Пятифана, словно он был живописным полотном, излучающим вечную красоту и силу жизни. Их взгляды, переполненные искренним восхищением и тихой задумчивостью, были достойны понимания. Они видели не просто молодого человека в серой футболке, они видели идеал мужественности, столь редко встречаемый в обыденности. Не оставался равнодушным и Антон, тот, чьи симпатии к редкой жемчужине среди гальки были столь же явными, как и у остальных. Однако его взгляд носил в себе тяжесть секрета, который он не мог раскрыть, поскольку знал, что открытость может привести к большой проблемы. Реакция Пятифана наверняка была бы бурной и недвусмысленной, настолько бурной, что Антон, возможно, решится сохранять свое восхищение при себе, отделяя его как сокровенное, так и рискованное чувство, отделенное от мира стеной неприкосновенности, которую нарушать было бы равносильно вызову. Антон, проводивший безмятежные минуты, погруженный в свои мысли, едва успел уловить силуэт неподалеку. Его внимание, сконцентрированное где-то внутри себя, было внезапно прервано болезненным столкновением. Суровая реальность вторглась в его мир не как обычная неприятность, а как ощутимый удар – мяч с неистовой силой обрушился на его лицо. Очки, ставшие неотъемлемой частью его облика и привычного восприятия мира, словно птицы бросили свое гнездо, отлетели в сторону. С этой атакой на его персону пришла и мгновенная острая боль, что словно игла пронзила скулу, отправляя каждый нервный окончание в пучину болевых ощущений. Рефлекторно, ища защиты и облегчения, Антон прикрыл место столкновения рукой. Другой же рукою, в слепом беспокойстве, он принялся ощупывать пространство вокруг – в поисках своего визуального спутника, очков, напрасно, чтобы возвратить себе способность видеть мир в привычных контурах. Тогда как Антон боролся с резкой болью и расплывчатостью бытия без очков, фигура неведомого нарушителя его идиллии стремительно приблизилась к нему. Человек, действия которого только что вызвали этот хаос, не сокрушался о случившемся, напротив – он начал издавать громкие звуки смеха. Тот звук, детонация насмешки, ударил не меньше, чем мяч по скуле. Для Антона, лишенного сейчас возможности разглядеть причину своего бедствия, мир остался лишь смутным набором теней и звуков. – Чо педик, очки ищешь? Или кому отсосать? –Голос издевался, давил, хотел заставить чувствовать себя никчемным. Антон чувствовал то, что хочет плюнуть этому уебану в рожу. Или просто ударить так, что тот бы никогда встать больше не смог. – Иди нахуй. – Нихуя се, ты не оборзел случаем? Я тебе сейчас по ебалу так тресну, у тебя зубы нахуй отлетят! Антон, вскользь ощутив причудливую текстуру своих очков, неопределенными движениями рук вновь наводит их на мир, что за туманом неуверенности скрывается от его взора. Едва ясность очертаний обретается пред глазами, он с живописной точностью вскрывает сущность своего обидчика. Это Лёша, фигура чуть ли не мифологическая для местной иерархии власти и унижения, герой тривиальных драм и бытовых трагедий, из тех, кто словно игрушечный диктатор распределяет меж людьми звания сильных и слабых. Сегодня в его поступке не чувствуется прошлых злодеяний лукавства, он наполнен новой, чистой злобой. – Ты конченый, – Голос Антона дрожит. Лёшин портрет, источающий невыразимый гнев, обрамлен красным, словно кровь налила в его сосуды бурю. Кулаки, наполненные молчаливой угрозой, безмолвно крепчают в ожидании выплеснуть невидимые энергетические заряды в пространство, что разделяет его с Антоном. Прозрачность воздуха, разрезаемая мощью ненависти, становится плотной, словно предстоящий удар уже реализовался в междумирье потенциальности и реальности. Антон, в своей кротости, всхлипывает невидимо, глотая судьбу, что с каждым дробным движением времени неминуемо приближается. Он узник своего беспомощного положения, красноречиво изображающий трагизм того, кто обречен ожидать, ведь в его власти лишь мириться с приближающейся бурей, непроглядной и всепоглощающей. С каждым мгновением, сжимая ожидание в кулаке своей тревоги, он отсчитывает последние секунды перед неизбежностью столкновения. – Ты ебаный педик! Лёша, с особым драматизмом, вторгается в личностное пространство Антона. Действие его резко и зримо — вцепился в волосы, что являет собой атавистический, первобытный жест доминирования и власти. Дернул на себя — и акт этот не только физический но и символичный, подчинение воли Антона становится бесповоротным. Антон переносит свою роль жертвы с трогательной точностью — писк от неожиданности, который как бы утверждает его невинность и отсутствие готовности к конфликту. Зажмуривание глаз — еще один инстинктивный жест, предзащитный, словно желание исчезнуть из тревожного пространства, которое сурово окружает его. Сцену завершают зрители, которые, по садистски воспринимая происходящее, доставляют ему унижение гораздо более изощренное, чем физическая боль: они смеются. Смех здесь — музыка падения, подчеркивающий безвыходность положения Антона и подлинность его страха. Ведь для подростка взгляд сверстников — зеркало самооценки, и отражение в нем может быть жестоко и несправедливо. Антон чувствует приближение боли не только телесной, но и душевной. Предчувствие насилия, что будет представлено толпе как развлечение, эмоционально уничтожает его. И видеть это будет он - Пятифан. Антона бьет крупная дрожь. Ему плохо. Больно. Противно. Слезы в глазах Антона, они — тихие свидетели унижения и отчаяния. Они собираются, как тяжелые капли на краю бездны, не готовые упасть, но уже не в состоянии вернуться. Они — последний барьер перед стыдом, невидимая черта, которую стоит только перейти - и внешнее выражение страдания будет столь же явным, как и внутреннее переживание. Атмосфера напряжения и жестокости окутывает мрачный зал школьного здания, где разворачивается маленький, но жизненно важный эпизод из жизни Антона. Вокруг него сгущаются тени и сглаживаются контуры реальности, когда наш герой оказывается одновременно подвергнут насилию и издевательствам. В центре этого мрачного спектакля находится Антон, молодой и хрупкий, но сияющий силой воли. Его тело буквально сотрясается от ударов, в то время как его душа пронизывается огнем непонимания и боли. Лёша, его обидчик, усмехается, словно наслаждаясь каждым мгновением страдания, которое он причиняет. – Нравится тебе? Блять, ты такой жалкий! Антон, вопреки своей внешности, борется со своими слабостями. Он падает на холодный пол, поддавшись гнетущему давлению, и ощущает невыносимую боль, охватывающую его грудь. Кровь, неизвестно откуда, появляется в его рту, и каждый вздох напоминает о его физическом и эмоциональном разрушении. В этот мучительный момент, когда уши Антона наполняются удушливым стуком, а слеза медленно скатывается по его израненной щеке, он осознает, что это первый раз, когда его бьют. Раньше он был жертвой оскорбительных фраз, его одежду портили, его запирали в кабинете, но никогда прежде он не ощущал физической боли. В сердце Антона возникает большое смятение и непонимание. Он искренне верил, что в тех, кто его обижал, ещё осталась хоть какая-то человечность, но теперь он осознает, что его надежды были напрасны. В его глазах отражается разочарование и потеря веры в то, что люди могут быть лучше. – Руки убрал, гнида. Внезапный всплеск агрессии прерывается не столь ожидаемым вмешательством. Антон, закаленный предыдущими проверками на прочность, лежит на полу, словно чужеродный элемент в своем собственном мире. В его жилах - ледяная вязкость, вызванная голосом, который врывается в пространство с резкостью, пробуждающей такую же резкую реакцию в биологической памяти. Грубый голос несет с собой не только звуковые колебания, но и предчувствие перемены. Внизу, Антон только поднимает взгляд, едва отделяя его от холодной плитки пола, в том время как его мучитель замирает, словно истукан, столкнувшийся с непередвиденным богом. Лёша, силуэт, исполненный до той поры жажды доминирования, теперь скульптура страха и неопределенности. Тот, кто принял на себя роль исполнителя школьного закона силы, теперь столкнулся с законом, более могущественным, чем он сам - непреклонностью взгляда Пятифана. – Свали нахуй, пока твои останки не нашли разбросанными по полу, сучонок. Пятифан, фамилия, что стала на этот момент синонимом неожиданного отпора, распорядился обстановкой с легкостью, умилостивившей невидимые стихии школьного насилия. Его ярость - не бездумная, не чисто деструктивная. В ней читается защита, она непрерывно дышит желанием заступиться, веянием, что еще может быть что-то стоящее за зоной видимости простого конфликта. И Антон? Он замирает, окруженный этой историей насилия и внезапной защиты, ошарашенный своей собственной болью, что начинает ослабевать перед чем-то более значительным. Возможностью, что кто-то смог прервать закономерность жестокости, что кто-то посчитал достойным вмешаться. Неужели это стало началом чего-то нового? Неужели даже в месте, где беспощадность стала нормой, могут прорасти зерна сочувствия? Почему он это сделал? Сердце пропустило удар. В нескольких шагах от бурлящего микрокосмоса спортивных страстей, где перемешались пот и стремление к совершенству, разворачивается драма, наполненная внезапностью и остротой чувств. Пятифан, чьё имя до этого момента звучало для Антона лишь в эхе восхищенных шепотков и тайных мечтаний, вдруг становится реальностью, осязаемой и безоговорочной. Он не просто появляется – он активно вмешивается в текущее положение вещей, хватая Антона под локоть с такой силой, что болевые ощущения немедленно вырывают его из полудремы повседневности. Это не просто движение, это внезапная эскалация – Пятифан тащит Антона, обрывая все его связи с текущим моментом, среди изумленных, остановившихся в своем движении фигур парней и девушек. Как в замедленной съемке они оборачиваются, их взгляды, заполненные вопросами и удивлением, преследуют Антона, который болезненно чувствует дискомфорт, физический – от настоящего приступа, и психологический – от неожиданного поворота событий. Конфликт, разрывающий спокойную поверхность спортивного зала, возвышается перед зрителями в полной мере – кровь течет по подбородку Антона, рисуя красный, обличающий путь к истине его чувств, обнажая его уязвимость. И в то же время, в парадоксе ситуации, его предмет обожания теперь так близок, так реально рядом, что можно подумать, будто он взят из снов и поставлен здесь, чтобы испытать все грани Антона – от боли до слепого восхищения. Сам Пятифан, как несомненный архитектор этой ситуации, идет с выпрямленной спиной, олицетворяя некую неизбежность. Его молчание кажется громом среди ясного неба, оно наделяет ситуацию дополнительным напряжением. В его взгляде читается жалость – или это злоба? Возможно, именно взгляд Пятифана содержит ключ к разгадке происходящего, отражая сострадание или невысказанное понимание того, что соединяет этих двоих в этом маленьком катаклизме личных вселенных. Настоящий момент для Антона живет между реальностью и видением, становится ли это испытанием наяву или лишь сложным уровнем сна, который еще предстоит разгадать. Каждый шаг ведет их к выходу из зала, где их уже нет, но эхо их присутствия все еще витает в воздухе, заставляя каждого свидетеля задуматься о пределах человеческой хрупкости и неожиданных поворотах судьбы. В коридорах школы, суженных тяжелыми шагами судьбы, Антон и Пятифан, словно стрелы, прорезали тишину, метко нацелившись на дверь кабинета медсестры. С каждым шагом ощущался воздушный поток смятения и тревоги. Вскрик медицинской работницы при взгляде на Антона порвал последнюю пелену привычного послеполуденного спокойствия. Его обезображенное лицо, в который раз подтверждало архаичность школьных стен в плане убежища от жизненных бурь. Пятифан, тем часом, излучал морозную решительность – его каменные черты не нуждались в словах, чтобы передать медсестре ясный сигнал: "Ты здесь лишняя". С истолкованным взглядом, который в другой ситуации мог бы выдать начало страха или растерянности, мадонна в белом халате смолкла и, шаг за шагом, отступила, обретая убежище в соседнем помещении. С тревогой, что ощущалась на вкус, как железо, Антон принялся за невольно навязанное занятие – сдерживание крови, жаждущей покинуть границы его травмированного тела. Медленно погружаясь на кушетку, он всё еще ловил себя на мысли о злоключениях сновидений, в отчаянной попытке убедить себя в их иллюзорности. Пятифан, олицетворяя невозмутимость, что в этом хаосе стала оплотом ожившей статуи, в ритуальной тишине доставал из шкафа загадочные атрибуты первой помощи. Его действия, их беспрекословная точность и последовательность, заставляли забыть о страхе, отгоняя призрачные сомнения на периферию сознания. Антон, оставленный в одиночестве со своими тревожными прозрениями, все еще тщетно пытался разгадать, правда ли перед ним жестокая реальность или очередной сон, такой же нелепый и фантасмагорический, как и предыдущие главы его школьного бытия. – Убери руку, дай посмотреть, – Пятифан наклонился слишком близко. Он смотрел на раны Антона, пока сам Петров смотрел в эти чудесные, изумительные зеленые глаза. Он точно больной. – Блять, не сдерживай ты ее, дебил! – Я.. Что-нибудь испачкаю тебе.. Пятифан, с гневным выражением на лице, пристально глядел на Антона, словно проникая в его душу. Он резко схватил Антона за руку и оттолкнул её, уводя от лица. В это время Антон не оказывал никакого сопротивления, лишь молча смотрел на Пятифана, словно ища искупление перед ним. С неподвижностью, которая казалась мрачной и загадочной, Пятифан взял флакон с перекисью и одной рукой начал аккуратно обрабатывать лицо Петрова. Его движения были быстрыми и опытными, словно он знал, что делает. В то время как Пятифан заботливо обращался с лицом Петрова, Антон ощущал полное непонимание. В его голове крутились вопросы: почему Пятифан помогает ему? Что побудило его совершить все эти действия? Внезапно, Антон немного приоткрыл рот, ощущая слабость и беспомощность перед неожиданным происходящим. Несколько капель крови сочилось по его подбородку и падали вниз, образуя тонкий струйку. Капли крови, словно живые существа, скользили по его подбородку и оставляли следы на белой рубашке Пятифана. Антон застыл. – Чо так пялишь? Это всё лишь рубашка. Антон стоял на пороге величественного мгновения, истины, которая пробивалась сквозь пелену будней, словно первые лучи солнца сквозь расступающиеся тучи. Бытовая сцена, в которой он так неожиданно для себя обнаружил глубокий смысл, застыла в величии обыденности, открывая целую вселенную в неприметных деталях. Прежний мир Антона в одно мгновение рухнул, открывая ему другую реальность: предмет его тихого внутреннего поклонения – Рома, чьё имя до сих пор лишь боязливо касалось его губ, вдруг оказался созданием не из мира высоких идеалов и недосягаемых фантазий, а из плоти и крови, и более того – способным на нечто столь человечное, как забота. Эмоции, как безмятежные воды озера под внезапным порывом ветра, заколебались в глубине его души. Взгляд Антона неожиданно для себя стал окном в мир, где все, что было таким привычно далёким и неприкасаемым, расступалось перед ошарашенным восприятием. Глаза его, зеркала души, округлились от нечаянного откровения – тот самый же Пятифан казался сосредоточенным и в то же время каким-то невероятно задумчивым, обдумывая каждое движение, которое казалось бы простым заботливым жестом. Антон не дышал – инстинкты отказывались работать в привычном ритме, ведь кислородом его насыщала совершенно новая атмосфера – атмосфера близости, внимания и аккуратности, в которую Пятифан окутал его, скрупулезно обрабатывая лицо Антона. Сцена эта стала символом новой главы в истории его чувств, открывая перспективы не только исполненные нежности и благоговения, но и теплой реальности сострадания, подлинного интереса и участия. Казалось, что время застыло, и каждая секунда тянулась до бесконечности, словно природа сама сдерживала дыхание, пораженная этим актом глубокого человеческого взаимодействия. Антон, неподвижный и онемевший, словно статуя, воздвигнутая в честь чувства, стал мимоволи свидетелем и участником таинства, чья ценность выражалась не словами, а тремором сердца и тихим шепотом души. Этот момент – если только моментом его можно назвать – стал для Антона точкой отсчета новой эры, где самые сокровенные желания и мечты вдруг обрели не просто контуры реальности, но и удивительную способность заботиться и быть замеченным, дорожить и быть бережно охраняемым. Это открытие, простое и в то же время переворачивающее душевные просторы, оставило его раздвоенным между трепетом и недоверием, между сказкой и будним днем, между мечтой и её неожиданным, но прекрасным воплощением. В том моменте, когда реальность и мечтания Антона слились в одно, воздух вокруг как будто загустел, набирая насыщенных оттенков нескрываемых эмоций. Голова Антона начала кружиться – неотвратимый, почти мистический процесс, ведомый гнездящейся в животе бурей. Его улыбка, несмелая и неловкая, была как осветительный залп в темноте его сомнений. И в этот занимательный танец случайности вступает Пятифан – его фигура нависает над Антоном, сокращая дистанцию между ними до слепяще яркой искры близости. Запах сигарет, что исходил от Пятифана, на удивление смешивался с ароматом малины – волнующий, может быть, даже искусно подобранный. Антон, открытый для новых ощущений, на секунду задумывается: "Существуют ли на самом деле сигареты с таким ароматом, или это новое, причудливое изобретение его воображения?" Сомнение пробегало сквозь его сознание, но его быстро поглотил более срочный, трепетный интерес. Сердце Антона готово выскочить из груди, так оно колошматило в безудержном ритме – разве может быть что-то более реально для него в эту секунду? И тогда происходит то, о чем он только шептал молчаливым губам в полночных раздумьях: они с Ромой ближе, чем когда-либо, и их губы встречаются в мягком, неверном контакте. Какое откровение! Антон ожидал найти жесткость, предполагал, что это будет что-то вроде преодоления, но судьба опровергает его догадки теплом и нежностью, с которой Пятифан отвечает на его неуверенный жест. Все вокруг замирает, отмеряя время не часами, а дробями вечности, застывшее мгновение, в котором Антон находит нечто, чего, возможно, даже и не искал – смягчённую простоту человеческого прикосновения, мягкую силу, способную перенести его через обширные просторы сомнений или, по крайней мере, заставить забыть об их существовании. В этом простом акте, где дыхание становится частью общего ритма, где запах малиновых сигарет становится едва уловимым бэкграундом для сладкой близости, Антон и Пятифан открывают нечто сакральное – тишину между словами, в которой послание столь же громкое, как и самые страстные признания. Что-то не так. В самом эпицентре переживаний, где каждое касание краски сливается с холстом реальности, разыгрывался невидимый акт Антона. Скорость современной жизни на мгновение замедлилась, словно природа сама задержала дыхание перед этим неповторимым моментом. Были моменты в жизни Антона, когда каждая прямая линия казалась иллюзией, и вот, стоя на грани реальности и мечты, он встречает её — невидимую грань, где чувства возникают лишь под прикосновением дуновений. Губы, столь нежные, что ощущаемый ими вес казался иллюзорным, лишь подтверждали абсурдность происходящего — это была греза, слишком неощутимая для мира яви, слишком сладострастная для пространства снов. Желание проникнуть глубже в эту наивную галлюцинацию разбивалось о берега сознания, и Антон чувствовал, как каждый его нерв замирает в ожидании. Но мир сошёл с катушек — картина перед глазами начала плавно терять чёткость, смешиваясь с окружающим его пространством, пока не утонула в бездонном море тьмы. Счет... Один, два, три... Всего несколько мгновений, и реальность одернула его тяжёлой занавесой. Глаза Антона широко раскрылись, встречая бескрайнюю пустоту белоснежного потолка. Пульсация сердца была единственным напоминанием о мире, что был так близко, но теперь казался таким же далёким, как звезды в ночи. Это был сон? Всё было так чётко, так живо, что Антон с трудом мог смириться с этим одиночеством в мире, где нет того, чье прикосновение только что ощущал так отчётливо. Осмотревшись, он увидел рядом медсестру с едва уловимой улыбкой, которая приобщала его обратно к реальности этого самодовольного мира. Приземление в кабинете, с его белоснежными стенами и стерильной атмосферой, было жестоким напоминанием. Не было уже той гармонии, что рождалась на губах его воображаемой музы. Всё, что осталось — это грусть, тяжёлый камень на сердце, внезапно окинувший Антона, словно нежданный холодный дождь, смывающий с лица последние капли сладких, но горьких мечтаний. Когда Антон медленно открыл глаза, реальность обрушилась на него с неожиданной холодностью. Наружу прорывалась мысль: "Значит, всё это было сном?" Сквозь занавес полусна и сознания, он отчетливо помнил каждый момент своего воображения - спасение Пятифаном, тащащим его чуть ли не на руках, сладостный момент поцелуя, который казалось запечатлел вечность в мгновении. Но реальность не терпит мечтаний; в ней нет места чудесам, особенно таким, как в его грёзах. В реальности всё серо. Нет красок, нет той жизни, что буквально пару мгновений назад, бурлила в Антоне. Слишком быстро и слишком хорошо, чтобы быть правдой - в этом он убеждался, не успев ещё полностью осознать, где находится. Медсестра, фигура абсолютно рациональная и будничная, протягивала ему очки – эти предатели туманности идеализированных видений. Подавая его очки, она помогала сесть на кушетке, словно приговаривая: Вернись". Её осмотр на предмет травм был механическим и рутинным, столь же стерильным, как и атмосфера вокруг. – Вроде все в порядке, – Заключила она, в то время как Антон оценивал своё состояние, осознавая нестыковки мира грёз с жестокой действительностью. О чём он мог думать? Антон хотел бы остаться в том сне. Там, где возможно было найти убежище от однообразной повседневности, жизнь казалась ярче, а эмоции острее. Сон витал вокруг него аурой романтизма, приключения, позволяя хотя бы на миг почувствовать вкус жизни, не обременённой ограничениями реальности. Его ум, возможно, ещё зависал где-то на грани, лелея последние обрывки нежных иллюзий. Но часы на стене бесчувственно тикали, отмеряя время среди белых стен, светильников и медицинских шкафов, напоминая, что иллюзии - не более чем дым, а перед глазами Антона развернулась не столь уж прекрасная, но оттого не менее реальная картина медицинского кабинета. Момент между мечтой и явью стал для Антона волнующей гранью, которая заставила его сердце биться с чувством, заставившим на миг забыть о разочаровании, но только на тот миг, пока реальность снова не встала на свои места. – А.. Как я тут оказался? – Антона волновал этот вопрос. Кажется он отключился, когда в него прилетел мяч. Да, наверное так и было. Дрожь пробила его тело, все видели этот позор. Какой же он лузер. Женщина немного смутилась и поправив свои волосы, негромко сказала, – Тебя принёс один парень, а.. Не думаю, что тебе стоит знать его имя. – Не стоит? Почему? Может все-таки скажете? – Антон напрягся, очень сильно напрягся. Его глаза выражали недоверие, он нервно сглотнул. Он решил проверить свое тело на синяки, и их не обнаружил. Значит, никакой Леша его не избивал и он просто отключился от мяча? Кто же этот герой, решивший отнести его к медсестре. – Он просил не говорить, прости, – Лицо девушки стало грустным, и она попыталась как-то разговорить Антона, но тот даже не слушал ее. Лишь спросил какой сейчас урок, на что получил весьма плохой ответ. Пятый. Он пропустил целых три урока. Стыд. Антон испытывал стыд. В тишине просторного коридора лишь его шаги отзывались аккуратным эхом. Антон, после прощания с медсестрой, словно символом перехода, направился к раздевалке. В его движениях чувствовалась определенная целеустремленность и спокойствие. Так, в суете школьных будней, он находил минуты чистоты и сосредоточения: его разум был невероятно ясен, свободен от шума лишних мыслей, погружен в размышления об осознании между реальностью и иллюзией сновидений. Раздевалка открылась перед ним, словно портал в другую реальность, где из образа спортсмена ему предстояло вновь стать школьником, хотя спортсменом его нельзя было назвать, скорее простым дрыщем. Антон ощутил легкое облегчение, обнаружив комнату пустой. Здесь, в уединении и тишине, его ждали школьная форма, успехов в учебе и непростых уроков жизни. Он позволил себе роскошь не торопиться, наслаждаясь этим моментом спокойствия. Точность и скорость его движений при смене одежды неизбежно напоминали о ритме школьной жизни, о необходимости мерить время уроков и перемен, о вечной гонке за звонком. В голове еще тяжелела легкая боль – памятка от мяча или отголосок сновидений. Это было незначительно, не что-то, чего стоило бояться. И вот, уже переодетый, он собирался идти дальше – на шестой урок. В нем чувствовалось некое ритуальное завершение цикла: от коридора и стадиона, к медпункту и обратно к классам. Как интригующий финал театрального акта, шестой урок – это время, когда силы уже на исходе, но интерес и внимание должны оставаться на пике. Собрав вещи, Антон последний раз огляделся по сторонам. Раздевалка, которая только что была его убежищем от суеты, теперь казалась ему просто еще одним переходным пунктом в длинной цепи школьных будней. С этим ощущением уверенности в себе и в своем мироощущении он вышел в коридор, чтобы с новыми силами и чистым разумом вступить в заключительную часть своего школьного дня. Да не тут-то было. Антон стремился преодолеть порог раздевалки, стать немного свободнее от ярма спортивных испытаний, перейти от мира борьбы и пота к миру пышащей реальности. Уже чувствуя на себе легкие веяния свободы, он не предвидел той неожиданности, которую преподнесла ему игра шансов. Вот он, на гране бодрства и покоя, нарушил монотонность движений, возможно, предначертанных усталостью и рутиной, встречей с тем, кого менее всего ожидал в эти моменты переполняющего внутреннего спокойствия. Антон встретился лицом к лицу со своим, так сказать, альтер-эго воплощенным в реальное измерение, с тем, кому судьба, очевидно, поручила роль непредвиденного испытания — Пятифаном. – Блять... Балансируя на границе сдержанности и внезапного порыва, Антон, окрыленный едва ли не спартанской тренировкой, по инерции уже собирался освободиться от сковывающих рамок приличия с помощью колоритного народа выражения, рожденного в гуще беспросветных трудностей нашего бытия, просто матом. Но тут, словно благоразумие в последний момент догнало его, ухватив за плечо, Антон поднял голову и увидел, что Пятифан стоит прямо перед ним. Зрелище было не из тех, что забываются; видимо, фигура этого человека складывалась в его сознании в нечто большее, чем просто случайный прохожий или спутник доли. В Пятифане, похоже, конденсировалось все таинственное и внезапное, что только может подстерегать нас в повседневных декорациях жизни. И, возможно, ночные сны, те непостижимые передатчики подсознательных сообщений, сыграли свою роль, внезапно поставив Антона в ступор перед лицом человека, разительно напоминавшего о необъяснимых пророчествах темных часов отдыха. – Блять? Неожиданное столкновение пробудило в Антоне поток сомнений и растерянности, обесцветив его способность выражать эмоции словами. Молчание, тяжелое, как свинцовые одеяла, упало на плечи Антона. Вот так, неожиданно встреченные образы прошлой ночи оказывали свое влияние, внося коррективы в привычный сценарий жизни, заставляя на миг замедлить шаг и задуматься. – Смотри куда идешь, Антошка. В тишине однородного дня неожиданно возник контраст, заставляющий задать себе вопросы о границе между явью и сном. Пятифан, человек с обыденно застывшим взором и сужеными глазами, сквозь которые обычно просвечивало напряжение, сегодня казался иным. Его взгляд был лишен привычной остроты, злобы. Он смотрел на мир будто сквозь призму спокойствия, облик его располагал к мысли о медитативной расслабленности. Будто под действием внутреннего озарения, он огляделся по сторонам, в поисках подтверждения своей уединенности. Обретенное уединение вылепило на его губах нежданную улыбку — редкий жест для человека, пребывающего в постоянной внутренней крепости. Антон, свидетель этого метаморфического превращения, поглотил слюну, впав в смятение. Он сомневался в реальности происходящего. Может быть, это сон, плод его воображения, игра подсознания? Однако последовавший жест Пятифана не давал усомниться в реальности момента. Из кармана своей олимпийки, среди привычного беспорядка, Пятифан извлек маленькую шоколадку. Протягивая ее Антону, его движения были лишены характерной решительности, они преисполнены были некоей мягкостью, умиротворением, будто этот поступок был не простым жестом вежливости, а символом трансформации внутреннего мира. – Я сплю еще что-ли? Антон стоял растерянно, раскрыв рот от изумления. Он был поражен. Не каждый день увидишь такое преображение, уж тем более испытать ощущение неожиданной, безвозмездной щедрости от того, кто ранее казался неприступной крепостью строгости. – Не спишь, дурак. Бери давай, пока я добрый. Действительность и сон оказались сплетенными в единый узор. Был ли это шаг к новому Пятифану или лишь мимолетный порыв, разрушить покой которого Антон себе не позволял, стараясь таким образом перенести сон в реальность? Оставалось только одно — протянуть руку и принять неожиданный подарок Пятифана, возможно, первый несонный шаг к разрушению его собственных заблуждений. – С чего такая доброта? – Для головы полезно, а ты ее уже потерял на физре. Антон фыркнул, но несмотря на свою недовольную манеру, он все же не устоял перед соблазном и взял шоколадку. Это был тот редкий момент, когда нечто особенное происходит в обыденности нашей жизни. Не каждый день тебе предлагают шоколадку от самого Пятифана - известного тем, что за любое слово может сломать тебе руку. Для Антона все это было чрезвычайно странно. Он задумался о возможных причинах этого неожиданного события. Может быть, это была просто очередная шутка Пятифана? Ведь тот был известен своим чувством юмора и необычными способами проявления внимания к окружающим. Однако, несмотря на сомнения, Антон внутренне радовался такому необычному жесту. Возможно, это был способ Пятифана показать свою поддержку и внимание к Антону. Звучит бредово. Или, может быть, это была просто случайность, но Антон решил не обращать на это внимания. В конце концов, пусть это была шутка или проявление доброй воли, Антону было все равно. Он просто наслаждался моментом и радовался тому, что шоколадка оказалась в его руках. Иногда в жизни происходят такие непредсказуемые события, и Антон был готов принять их с открытым сердцем и улыбкой на лице. – Пятифан, если это тупая шутка, я.. – Рома. Антон застыл на долю секунды. Ему послышалось? Что только что сказал этот человек? – Чего? Пятифан, с проницательным и улыбчивым взглядом, нежно скользнул им по Антону. Его улыбка была наполнена приятным и доброжелательным настроением, словно он знал что-то особенное, что осталось скрытым от других. В этот момент, его голова покачнулась в сторону, словно выражая признание внутреннего волнения или просто положительной реакции на вид Антона. Антон, в свою очередь, ощущал, что находится в некоем особом пространстве, словно в его ушах прозвучали звуки, которые могли быть только его воображением. Возможно, это было просто эфемерное проявление природы, или же результат внутреннего мира Антона, который нашел свое отражение в взгляде Пятифана. – Зови меня Ромой.