иллюзия

Все это ошибка. И порог их общей квартиры, который — какое удивление — остался таким же, каким и был сутки назад, когда Чонгук покидал это место; и Юнджи, привалившаяся к стене в прихожей. Старая растянутая кофта Чонгука на ней. Мягкое выражение лица. Черные растрепанные волосы, небрежно раскиданные по плечам, впопыхах заправленные за ухо. Словно между ними нет сгустившейся темноты прихожей. Словно нет пропасти, в которую Чонгук пытался закидывать слова, вопросы и вечера немых и кричащих чувств, но — напрасно. Это ошибка лишь потому что ничего будто бы не меняется, когда в Чонгуке переворот уже произошел. Все его вещи, что уместились в две коробки, несколько сумок и чемодан, он оставил у друзей. Взял с собой только самое необходимое — кошелек, ключи, телефон и удостоверение личности. Чонгук не планирует здесь оставаться. Ни сегодня, ни, возможно, когда-либо еще. У него все еще нет денег на общежитие. И на жилье — тоже. Он все еще не знает, сможет ли он платить аренду за себя и обещанную — за свою часть в квартире, где живет Юнджи. Прошли всего лишь сутки. Юнджи стоит спокойно, ни «привет», ни «до свидания». Ни-че-го. Лишь улыбается. Можно ли улыбкой закрасить трещины? Чонгук сжимает в руках края какой-то тэхеновской кофты, потому что половину своих вещей ночью закинул в стирку — смыть запах дома. Дома, которого он себя собственноручно лишил. И Чонгук хотел бы сделать вид, что ничего не произошло. Он оглядывает в полумраке соседку и не может вспомнить ничего хорошего так, чтобы это приносило такое же, как и раньше, счастье. Все с налетом мерзкой горечи, которая, если честно, уже доконала. Чонгук так часто становится заложником собственных мыслей, что даже и не вспомнит, когда в последний раз ясно ощущал свое тело. — Мне жаль, — только и вырывается из его рта. То, что Юнджи дергается в его сторону, но лишь сжимает себя поперек живота крепче, тоже в какой-то степени причиняет ему боль. Он так зациклен на боли, что, кажется, ни о чем другом больше не может думать. Как вылезти из этой ямы? Как перестать зацикливаться на вещах, на которых циклиться-то он и не хотел? Чонгук начинает о них думать неосознанно, а затем — не может остановиться. Зависимость от грусти? — Чего тебе жаль? Уголки губ ползут вниз — улыбка выходит изломанная. Ощущение, что внутренности ворошат раскаленной кочергой, копаются в кишечнике, примериваются к весу его кишок. Перед глазами проносится прошлое — теплые объятия, каркающий смех и надувающиеся пузырем сопли, от которых тянуло рыгать временами. — Жаль, что я сказал тебе. Чонгук много о чем жалеет. Это перманентное сожаление дышит ему в затылок, оставляет конденсат на шее, обнимает со спины и ни на секунду не оставляет. Чонгук много о чем жалеет. Но больше всего о том, что позволил себе поверить в то, что его переживания примут. У него раньше не было причин сомневаться. У него раньше и поводов не было быть таким уязвимым по отношению к девушке. Наверное, о сказанном сейчас Чонгук тоже жалеет. Привыкшие к темноте глаза различают смену эмоций на чужом — далеком родном — лице. Секунда триумфа — он заставил, кажется, ее почувствовать то, что чувствовал он сам — омрачается вечностью такого знакомого сожаления. И вины. Юнджи коротко кивает, сжимая губы. — Ясно, — и снова тупик. Хочется орать от бессилия, досады и всего того, что опять поднялось, как дорожная пыль в засуху после проехавшей машины. Чонгук широко улыбается: — Как всегда, блять. Все, блять, как всегда. В чем смысл твоего «возвращайся»? — улыбается, обнимая себя и съезжая вниз по стенке, которую он зеркально Юнджи подпер. — Для чего я здесь? — Мне откуда знать, зачем ты заварил эту кашу? Когда все успело стать таким? Сплошные вопросы-вопросы-вопросы. И даже ответы на вопрос — новые вопросы. Невыносимо. Чонгук с раскрытым ртом смотрит на Юнджи и перестает узнавать ее. Сердце гулко и тяжело пульсирует. Проблема ли в ней? Или проблема в том, что он кроме себя предпочитал ничего не замечать? — Я постараюсь найти тебе соседку, если с деньгами совсем туго будет, — тихо говорит Чонгук, отворачиваясь от прожигающего взгляда Юнджи. С каждым сделанным ходом ситуация становится только хуже, и, господи, прервите уже эту пытку, пожалуйста. — Это все? — хрипло уточняет девушка, когда Чонгук поднимается на ноги. — Что «все»? Конец разговора? Конец претензий? …конец? — Ты действительно хочешь спустить все в унитаз? Чонгук раздражается не на шутку и невольно закатывает глаза. «Ты, ты, ты». Сощурившись, он склоняет голову набок и приближается почти что вплотную, оставляя чуть меньше метра между. — Неужели все мои попытки поговорить и обратить твое внимание на то, что меня беспокоит, ты принимаешь за стремление найти поводы для прекращения общения? — интонация обрывается вверху, кульминация — в шепоте. Руки опускаются, тяжелые. Продолжать ругаться — пытка, на которую у Чонгука нет сил. — Я тебя не понимаю, Юнджи, — ставит руки по обе стороны, зажимая в капкан. — Я тебя, черт возьми, не понимаю, поэтому задаю вопросы, чтобы понять! — Чонгук-а, пожалуйста, успокойся, — Юнджи не пугается «клетки», в которую Чонгук ее запер. Руки кладет на щеки — Чонгук с болезненным выражением лица поддается ласке. Ему отчаянно хочется забыть последние несколько месяцев жизни. Он вглядывается, въедается, вгрызается в чужие черты. Он, сдерживая насмешливое разочарование, шепчет в лицо, потому что знает, что помириться на такой ноте сейчас — поругаться еще хлеще спустя время: — Как же меня бесит твоя привычка съезжать с темы. Юнджи выдыхает, приваливаясь к стене полностью. Открывает бледную шею, отворачиваясь в сторону. Чонгук некстати ассоциирует себя с вампиром — впиться бы в пульсирующую артерию. — Чонгук, чего ты от меня хочешь? Быть услышанным? Я тебя услышала. Правда услышала. Но я не понимаю, что тебе нужно. Что ты хочешь услышать. Чонгук истерически посмеивается. И: — Я не знаю, чего я хочу, — если рушить, может сразу — все? — Я не знаю, как мириться с тем, что что бы ты ни ответила, меня это взбесит, — голос садится от сдерживаемого отчаяния. — Зато я знаю, почему я стал себя так вести, я знаю, почему остро реагирую на твои слова, я знаю, почему пытаюсь отдалиться от тебя и, может быть, все мои обиды на пустом месте вызваны лишь попыткой отгородиться от тебя. Но это «знаю» лишь слепая догадка, самая очевидная из всего того, что я уже успел перебрать. Я, наверное, примерно знаю, почему так себя веду, — если рушить, то сразу все, — потому что ты мне нравишься, — он заставляет себя сказать следующее, — нуна. И мне все равно, отвергнешь ты меня или нет, возьмешь время подумать или оборвешь все связи со мной, потому что не это главное. Главное то, что я не понимаю твоего отношения ко мне. Ты то заботишься обо мне как в последний раз, говоришь столько всего, — лицо прошивает судорогой. Чонгук на секунду стыдливо отводит повлажневшие глаза. — А потом ведешь себя так, словно я чужак. Прохожий, знакомый или приятель, с которым можно переброситься «привет-пока-как-дела», с которым можно зависнуть и бросить. Может, я предъявляю даже к дружбе слишком многое? Может, я неправильно думаю? Может, я дурак, раз задаю тебе вопросы, ответ на которые должен найти сам? Это способ докричаться до тебя и попытаться неведомым образом сделать что-то — не знаю, что, — что спасет нашу дружбу в моих глазах? — слезы — нередкий посетитель Чонгука, но теперь — слишком горький и ничуть не облегчающий сердце. — Что заставит меня перестать думать, что все идет ко дну? Разве Юнджи была когда-либо к нему равнодушна? Настолько, насколько сама умеет быть? — Еб твою налево, — тянет Мин, а Чонгуку уже немного осталось до того, чтобы никогда не найти в себе силы. Возможно, Чонгуку и не нужен был чужой ответ. Возможно, Чонгуку нужен был — свой. Юнджи порывисто его обнимает и шепчет простые, такие типичные для нее слова, которые снимают чуть ли не всю нажитую боль: — Ты такой дурак, Гук-а, — тепло. В самое ухо. — Прости меня. Ты мне очень важен. Чонгук открывает уязвимую часть себя. И если Юнджи по ней ударит, то так тому и быть. Своего рода — развилка. Своего рода — выбор, последствия которого то ли страшны, то ли желанны. — Сама ты дура, нуна. Юнджи обнимает его долго-долго. Иногда действия гораздо лучше слов. Однако недостаток слов приводит к тому, от чего пытался убежать Чонгук. — Чонгук, почему ты не сказал? Чон мажет носом по шее, понимая, что разговор может зайти в опасное русло. Но он сам дал повод — грех теперь сетовать. — Про что? — оттягивает момент. — Про то, что нравлюсь? — Хотел сначала разобраться в себе. Вышло боком, — усмехается. — Но мне правда все равно, отошьешь ты меня или нет. — Наши отношения не изменятся, если мы станем парой, — спокойно подмечает Мин. — Я не хочу становиться с тобой парой, — отрицает Чонгук. — Я хочу вернуть все, как было. Я хочу, чтобы все стало, как раньше. Однако вся проблема заключается в том, что никогда вещи не станут такими, какими были. Никто еще не придумал машину времени, чтобы отмотать до нужной развилки, после которой пошла череда выборов, исход которых нам не подошел.