Монстр

Темнота. Она густа, как смоль. Густа настолько, что кажется, будто моё зрение уже проиграло схватку и я ослеп. Но, наверняка, это не так. Просто темноту, с которой я давным-давно стал одним целым, давненько не разрывал свет из-за двери. Тишина. Она уже гнетёт. А ведь раньше я ненавидел шум снаружи. Раньше гул жизни доносящийся из-за двери вызывал во мне бессильную злобу, перетекающую в слепую ярость. Эти голоса, если не счастливые, то просто жизнерадостные, ничем не омрачённые, этот топот сотен ног заставлял меня рваться из цепей. Это не помогло бы освободить лапы — и я знал об этом — зато по комнате разносился звон, эхом отскакивал от стен, преодолевал их. Только так я мог заставить всё снаружи смолкнуть в испуге хоть на миг. Однако, у этой монеты была обратная сторона: как только я слишком уж громко, по их мнению, напоминал о себе, дверь открывалась, пускай медленно и со скрежетом, свет ослеплял меня, уже привыкшего к мраку, и размытые фигуры, которые я не мог разглядеть лучше, тыкали в меня слишком длинными для их небольших телец копьями. Не слишком больно, скорее обидно за то, что такие трусливые существа способны причинить мне боль. Они даже держатся всегда от меня подальше, трусы. Но своими копьями всё равно дотягиваются. Всё тело ломит. Боль давит на колени, которыми я вжимаюсь в пыльный пол. Лапы, заведённые слегка назад и прикованные цепью к стене, сковывает тянущим ощущением вроде зуда, и почему-то кажется, что они вот-вот вывернутся из суставов и останутся висеть на железных оковах, а тело рухнет наземь. Шея болит невыносимо, держать голову становится тяжело, но если позволить себе расслабиться, то морда либо безвольно стукнется о тело, либо уткнётся в низкий для меня потолок. А самое главное и самое ужасное — что-то внутри меня скручивает и сводит от голода. Одно радует, что хоть урчание разрывает на мелкие клочья эту мучительную тишину, убеждая меня в том, что я не оглох. Вдруг слышу совсем тихий звук, будто в подтверждение. Вынуждаю себя поднять голову, повернуть уши в сторону двери, настороженно начать вслушиваться. За все те дни, проведённые здесь, я обострил свой слух, научился различать новые и непривычные для себя звуки. Звук издалека. Шаги. Две пары ног. Двое людей. Шаги знакомые, а для меня значит и люди знакомые. И я знаю об этих людях ровно столько, сколько мне требуется — ни больше, ни меньше. Эти люди — охранники. Они только и делают, что стоят у дверей в обычные дни, приносят еду, тыкают своими копьями в меня. А в такие дни, как этот, когда снаружи меня мёртвая тишина, а внутри меня дикий голод, они спускают меня с цепи. Шаги приближаются постепенно, не торопясь, становятся всё громче, их звук всё более гулко разносится в пустом помещении снаружи. Они слишком громкие… Они кажутся мне слишком громкими. Прижать уши к голове, чтобы заглушить их — вот и всё, на что я, увы, пока способен. В это время шаги по привычке обходят меня сзади. Обходят комнату сзади. Подходят к внешней стороне стены, к которой я прикован. От нетерпения я, сам того не замечая, задерживаю дыхание. — Раз, два, взяли, — говорит один. Он говорит так каждый раз. Я не знаю, что это значит, но мне и не нужно понимать сказанное дословно, ведь что будет дальше, я знаю наизусть. Раздаётся металлический скрежет, глубокий деревянный скрип. Могу только гадать, как выглядит механизм, который крутят охранники, громко пыхтя от натуги. Но вид механизма мне не так важен. Я сосредотачиваюсь на ощущениях. Цепи ослабевают хватку, лапы постепенно сползают вниз по стене. Подождав немного, пока онемение схлынет, упираюсь почти свободными конечностями в пол. Ещё подождав, встаю на четвереньки. Теперь я могу ходить по комнате, хоть и пригнувшись, даже смогу дойти до двери. Но пока не буду. Ещё рано, ещё нельзя. Если сунусь — ткнут в морду копьём, как только откроют дверь. Не хочу. Снова слышатся шаги, но теперь их гораздо больше. Много людей, издающих много шума. Их чересчур громкие голоса сливаются в невнятный гул разговоров. Отхожу в дальний угол комнаты, подальше от двери, по пути звеня цепями. Уши прижимаю как можно ближе к голове, сжимая от напряжения челюсти. Сейчас будет ещё громче. Голоса сперва стихают, оставляя за собой сначала шорох шагов, а потом тишину. Однако, она тянется недолго. Голоса раздаются вновь, резко. Они сливаются в гул, но уже в более созвучный и правильный. Голоса говорят одно и то же хором, но так громко, что эхо, гулко несущееся по помещению, глушит слова. Готов поклясться, что это какой-то ритуал. Я не знаю, в чём его суть, но, зная, что произойдёт дальше, он сильно похож на жертвоприношение. Когда хоровое пение стихает, ненадолго воцарившуюся тишину рвёт скрежет медленно открывающихся дверей. Свет врывается в комнату, ложась сперва тонкими полосами на пол и стены. Я прищуриваюсь, спасая глаза от режущих лучей. Сквозь прикрытые веки вижу длинный коридор, залитый светом из больших квадратных отверстий в стенах, множество людских фигур, отступающих от расходящихся створок. А в самой середине виднеется фигурка поменьше. Она почти полностью скрыта тенью, лишь по бокам освещена. В своём роде, это красиво… Мне очень жаль, что придётся сделать со стоящим в проёме человеческим детёнышем то же самое, что и с предыдущими. Стоит мне только об этом подумать, как он делает пару смелых шагов вперёд. В повисшей тишине шаги его босых ног по каменному полу звучат одиноко. Остановившись прямо перед раскрытыми дверями, детёныш оборачивает голову на людей позади. Мои глаза, уже слегка освоившиеся на свету, поневоле впечатывают в память аккуратные черты лица, вышедшие из тени на свет. Прямой нос, тонкие губы, вытянутые в полуулыбку… Глаза. Чёрные, как беспроглядная, беспросветная ночь, но выразительные. Они направлены на кого-то из толпы. Я внимательно отслеживаю взгляд, полный азарта и отчаяния, и вижу человека, с похожими чертами. Внутренности что-то скручивает. Что-то похлеще голода. Быть может от того, что стоящий в первом ряду толпы мужчина с нитями седины в тёмных волосах мне знаком. Быть может от того, что ненадолго задержавшись на детёныше, его взгляд мельком бросается ко мне, разворачивая старые раны, будто пущенная из лука стрела. Быть может от того, что неведомое чувство мне подсказывает, будто он с детёнышем родня… Да, определённо последнее выворачивает мне душу наизнанку. Никогда бы не подумал, что мне будет искренне жаль детёныша этого урода. Получив в ответ на последний в своей жизни взгляд краткий кивок одобрения, детёныш поворачивает голову в сторону дверей, скрывая лицо тенью, перехватывает в руках древко копья и проходит ещё несколько шагов, наконец оказываясь в одной комнате со мной. Двери за ним тут же начинают закрывать. Последние лучи солнца успевают слегка огладить его тело по бокам, и я успеваю уловить лёгкое движение его мышц под кожей. Детёныш судорожно сглатывает ком в горле. Как я его понимаю. Я тоже сейчас пытаюсь приготовиться к тому, что будет. Двери закрываются с хлопком, отрезая от комнаты свет, оставляя нас вдвоём в кромешной тьме. Я глубоко и громко вздыхаю, заставляя детёныша шарахнуться в противоположный от меня угол, выставив вперёд себя копьё. Но сделал я это не потому, что хотел его напугать. Вместе со вздохом я стараюсь выпустить воспоминания о всех прошлых проведениях ритуала. Крики. Звонкие, громкие, режущие слух. Боль от них зарождается в душе, разливается в теле, вонзаясь тупой иглой в сердце… После первых нескольких ритуалов я всегда старался прикончить запертого со мной в одной комнате человеческого детёныша быстро и безболезненно. Как только мои глаза привыкали к темноте после ослепления светом снаружи, я отыскивал взглядом мечущуюся по помещению фигурку, всё ещё ослеплённую тьмой, и рассекал быстрым движением когтистой лапы её горло ещё до того, как она успеет издать крик или причинить мне боль. Всё что оставалось — забиться обратно в угол, зажмурить глаза, чтобы не видеть, как тельце опадает на каменный пол, поднимая облако пыли, зажать уши лапами, чтобы не слышать хрип и булькание захлёбывающегося кровью маленького человека, и ждать, борясь с голодом. Все эти воспоминания ужасны. Но ужаснее этого то, что для поддержания жизни в моём немаленьком теле мне нужно довольно много еды. После пятидневного заключения в закрытой комнате, когда двери открывают лишь затем, чтобы оставить несколько крупных ведер с водой, мои мысли почти полностью занимает голод. И потому, каждый раз я вынужден запирать воспоминания о прошлых ритуалах подальше в закоулки своей памяти. Каждый раз я вынужден напоминать себе о том, что у меня нет выбора. Каждый раз я вынужден убеждать себя в том, что если я сделаю это быстро, то так будет лучше для нас обоих. Но в этот раз всё пошло не так с самого начала. Стоило мне только шевельнутся, как детёныш выскочил из угла. Его фигура метнулась куда-то в мою сторону, но моё зрение как назло меня подвело. Я не успел ни отшатнутся, ни ударить первым. Заднюю лапу ниже колена поразила краткая вспышка острой боли. Ранение копьём — ощущение для меня не новое. К этой боли я уже почти привык. Но в этот раз даже она не такая, как обычно. Она сильнее. Сила удара этого детёныша больше, чем у предыдущих, но всё же меньше, чем у охранников. Один-два таких удара я точно стерплю. В конце концов, ещё ни одному детёнышу не удавалось нанести мне больше трёх. Я бью передней лапой в ответ почти наугад, повинуясь инстинкту. Слышится болезненный вскрик, но судя по тому, как мало крови обагряет лапу и пару когтей, я нанёс не смертельную рану. Мутная фигурка отскакивает к стене. Пока я пытался принять более подвижное положение и отыскать детёныша взглядом, он подбежал уже с другой стороны. В этот раз мне удалось немного увернуться — остриё не проткнуло шкуру, лишь оцарапало. Однако, я столкнулся с существенной проблемой — комната была для меня тесной. Передвигаться слишком свободно я не мог, в том числе из-за цепей, а вот детёныш мог сколько угодно прыгать и бегать вокруг меня, уворачиваясь от моих ударов и нанося мне раны. Хоть они не кажутся очень болезненными или серьёзными, уверен, если я пропущу слишком много и не успею подлечиться, то умру. Мысли о моей смерти кажутся мне противоестественными. Смерть кажется мне чем-то далёким и ненастоящим. А вот этот детёныш ставит мою смерть своей целью. Это читается в его решительных движениях, из которых усилием был вытравлен страх. Он не зажимается в углу, как другие. Он атакует, возможно ещё вслепую, наугад. Он понимает, что лишь один из нас покинет комнату живым. Он готов бороться за свою жизнь… Но дело в том, что я тоже. Вечно уворачиваться у меня не выйдет. Это не выход. Мне нужно закончить ритуал. Любой ценой. Чем скорее, тем лучше.

***

Я не знаю, сколько уже длится ритуал. Я изранен, зол, всё ещё голоден. Я уже устал слышать крики. Но детёныш ещё не сдался. Сквозь страх и боль он противостоит мне. Мои глаза успели привыкнуть к тьме, и я вижу уже не мутную фигурку. Я вижу тело, покрытое ранами от моих когтей, истекающее кровью, с трудом стоящее на ногах, но все ещё держащее в руках копьё, остриё которого уже всё в моей крови. Я вижу упрямо борющегося за свою жизнь маленького воина, и до меня, кажется, доходит смысл ритуала. Но мне уже плевать на суть происходящего, как и детёнышу. Мы оба хотим, чтобы всё это кончилось. И мы оба делаем всё для этого. Я атакую яростно лапами, не отваживаясь укусить или даже просто приблизить морду к вооружённому противнику — моё зрение дорого мне сейчас, как никогда. Он уворачивается, атакует в ответ. Один раз детёныш отчаянно бросился к двери, крича что-то на своём человеческом, наверняка пытаясь докричаться до людей снаружи. Безуспешно — снаружи была тишина, а может это мой слух притупился от криков. Тогда я мог убить его, но промахнулся, и коготь оставил на дереве глубокую борозду. Из неё в комнату просочился небольшой тусклый лучик света и осветил отскочившего от двери детёныша. Его лицо заметно изменилось. На нём не было ран, но были брызги крови — его и, может быть, моей. В глазах не было ничего, кроме дикого и отчаянного желания выжить. Но это не вызвало во мне ни капли жалости. В исполнении этого ритуала нет места сочувствию. Не может быть сочувствия между двумя стравленными зверями. И вот когда мне кажется, что эта ужасная бессмысленная борьба длится уже вечность, мой слух улавливает голоса снаружи. — Сколько они уже там? Немного прислушавшись в безуспешной попытке понять услышанное, я отвлекаюсь и пропускаю удар копья в бок — один из глубоких и болезненных. Громкий рык вырывается сам собой, вспышка боли на миг пускает перед глазами красные круги. — Долго… — Господин, может пора открывать? — Нет. Я слышу, монстр ещё жив. Голос. Этот знакомый голос. Знакомый не только мне. Детёныш вновь бросается на дверь, будто пытается выбить её плечом. Слышится противный, глухой и влажный звук удара. — Отец, открой! — голос детёныша сорванный и хриплый. И похоже, что в этот отчаянный крик он вложил почти все свои оставшиеся силы, ведь когда я вновь пытаюсь окончить его страдания одним размашистым ударом лапы, он еле успевает отскочить в сторону. На левом плече у него остаётся серьёзная рана, а из горла выходит хриплый не то вскрик, не то стон. — Господин, он же последний… — Я знаю. Знакомый голос будит во мне воспоминания, от которых силы начинают покидать и меня. Я отхожу подальше от детёныша, всё ещё держащего копьё, и пытаюсь отдышаться. Детёныш замечает моё движение, но не спешит атаковать, а наоборот отдаляется от меня настолько, насколько возможно. Пятясь, он оступается и оседает на пол, оперевшись на своё оружие, сильнее вцепляясь в него дрожащими руками. — Господин, если он умрёт… — Я знаю! Голос режет слух. Он полон гнева, что вызывает у меня усмешку. Вижу, как детёныш пытается отползти ближе к дверям, преграждаю ему дорогу. Я не могу позволить ему даже попытаться сбежать. Если не утолю голод, мне не хватит сил на то, чтобы излечиться, и тогда моему телу придётся кое-чем пожертвовать. Детёныш вскакивает так быстро, как может, но мне видно, что он не готов к битве. — Господин… — Открывайте. Слышится скрип и скрежет. Похоже, двери начинают открывать… Прибить. Прикончить детёныша, пока не поздно. Затуманенным от боли и усталости взглядом я отследил метнувшуюся снова к дверям фигурку, и попытался ударить по ней лапой. Промах. Удалось лишь отогнать детёныша от двери. Пока створки расходились всё дальше, я гонял его по комнате, но никак не мог ни поймать, ни ударить. Видимо, в предвкушении спасения у детёныша появились новые силы. А может, дело в том, что свет снова начал меня слепить. Когда же двери открылись, детёныш резко метнулся в сторону спасительного выхода. Я рванул за ним, прищурив глаза от яркого света. Я знал, что цепи не позволят мне выскочить в проход, но я надеялся схватить детёныша до того, как он выбежит из комнаты. Мне это почти удалось. Я хотел было схватить его за ногу, но он резко развернулся. Мои когти щёлкнули в воздухе. Через силу открыв глаза как можно шире, я посмотрел в проход, надеясь увидеть детёныша чётче и схватить его. Я увидел ту же толпу людей, лица которых теперь искажал ужас. Я увидел израненного детёныша, его покрытое кровью копьё. Я успел уловить движение орудия в его руках… А потом окровавленное остриё вонзилось мне в глаз с омерзительным чавкающим звуком. Из пасти вырвалась смесь рыка, крика и проклятий. Боль была невыносимой. Она распространялась на всю голову, разрезая кость. Всё ещё крича, я сжал голову лапами, боясь, что если отпущу, она треснет. Я попятился назад, чтобы не быть атакованным охранниками, и в тот же миг почувствовал, что цепи вновь начинают натягиваться, притягивая меня обратно к стене. Нужно было действовать быстро. Действовать, как всё ещё хранящий силу и смелость воин, а не как зажатое между страхом и болью дикое животное. Нащупав лапами небольшое древко копья, я вцепился в него и выдернул. Новая вспышка боли была куда сильнее предыдущей. Боль словно пошла волнами по всему телу, заставив выронить копьё из дрожащих лап, рухнуть на колени и издать ещё один крик. Слух, обострившийся после потери глаза, резали скрежет металла и скрип дерева, ропот шагов, поднявшийся гул восторженных голосов. Боль в ушах теперь просто капля во всеобщем океане боли, она даже не мешает прислушаться к разговорам. Мне понятны лишь незначительная часть услышанных слов, но и этого достаточно. Детёныша поздравляют. Радуются за него. Пророчат ему жизнь воина и правителя, такого же великого, как и его отец… И после этого отчего-то смолкают. Повисшую тишину рвёт хлопок закрывшейся двери и лязг цепей, притянувших наконец меня на положенное место. — Ты не убил его. Слабак. Говорит знакомый голос. Значение этих слов я знаю. Не знаю лишь, к кому они обращены — ко мне или к детёнышу? Но мне всё равно. Я позволяю голове опустится на грудь и вздыхаю. Сон окутывает разум, или забытье — не важно. Лишь бы не смерть. Или же? Крик. Крик хриплый, надрывный, из последних сил. Крик печальный, яростный, болезненный. Он раздаётся настолько резко и громко, что дверь его не глушит. Я вздрагиваю от неожиданности и по неволе открываю оставшийся целый глаз. Тусклый луч угодливо показывает мне пол, лужи крови, изуродованное моими когтями дерево и кровавый отпечаток на двери. И снова слышу крик. Быть может, он мне кажется. Но верно одно — этот крик собирает в себе всю боль: мою, детёныша, ту, что за всё время пропитала стены и пол этой злосчастной комнаты. Собирает и гаснет, гаснет, гаснет, прямо как искра моего сознания.