На этот раз наверняка.

– Тогда мы оба не выберемся отсюда... – Тогда мы оба не выберемся, – произнес он, глядя в мои блеклые и уже омертвелые глаза... Наверное, в них оставался свет, но Накахара был не готов его увидеть. Никогда. Я погиб как сущность еще как только родился. Наверняка мы разойдемся так, навсегда. Я каждый раз прокручивал мысль, что эта встреча – последняя и громко смеялся, когда мы опять оказывались на миссии. Знаю, я буду знать, что он хочет прикончить меня, но совсем не из ненависти. Это другое чувство, не так ли, Накахара, ты будешь прятать его? В это полнолуние... – Ода, – сказал я тихо и мрачно, и в момент мне показалось, что сверху мелькнула чья-то голова. Неужели и вправду Чуя? А почему он тогда никак меня не задел? Его яркие волосы, куда уж ярче моих, показались мне огромным мандарином. Конечно, когда свет фонаря падал на лицо, а сверху неслись снежинки, мне могло померещиться что угодно. Я скорчился и почти шлепнул Чую по лицу, но промахнулся, смотря за тем, как мертвым грузом кладется моя рука на снег, пока он, такой забавный и злой, кричал что-то, что я благополучно пропускал. Редкие, темно-рыжие волосы как у льва и темно-зеленый костюм всадника. Мне вдруг подумалось, что я бы с удовольствием разорвал его на части, будь он мягкой игрушкой. На такую роль Чуя подошел бы больше всего, учитывая нашу взаимную ненависть! – Вставай, идиот, задания не ждут. Или ты ждешь, пока я использую способность? – А у тебя и нет никакой способности, – я даже не сказал бы, что съязвил; я сказал правду... Ну, относительную, ведь у нас у всех были способности. Правда, мне всегда хотелось противоречить; я не мог сказать то, что происходило в действительности, только потому, что так было бы скучно. Что может быть скучнее, чем правда? Хотя бы патологический лжец лучше, чем страшный и нудный монолог того, кто повторяет одно и то же. Я в тот момент смотрел в голубые глаза человека, так похожего на пса и думал, что я такой же. Не знаю, как можно прийти к этой мысли; но я больше всего походил на бездомного пса, которого он нашел в снегу, на улице, когда я пытался закопать себя в сугроб. Странно это или нет – какая разница? У меня запершило в горле, и я очень громко покашлял; на момент показалось, что на языке ожила кровь, и я почти харкнул Чуе в лицо, а он отвернулся и ударил меня по щеке кулаком. Это было немного больно; учитывая, что у меня замерзли щеки, да и вообще я наверняка напомнил бы любому льдину. Я бы и признался, что идиот, но мне нравилось думать, что я умнее Чуи, потому что не пошел на нудное задание с каким-то перечитыванием книжек или отчитыванием... Ну, в общем, им там и самим было очень скучно, а я просто захотел узнать, какого замерзнуть посередине улицы. – А вот почему ты присоединился к «овцам»? Какая жалость! – я заскулил, барахтая ногами, хотя едва мог заставить себя их поднять. – Ты просто хочешь убедить себя, что можешь быть не вторым? Ой, это, наверное, очень сложно, казаться всемогущим на фоне немощей! Да у тебя талант быть пасхальный агнецом! Я запнулся, потому что Чуя взял и засунул в мою глотку снежный шарик; не такой большой – как половина руки, но я стал отхаркиваться и тут же выплюнул его, со смехом барахтаясь в снегу; а рыжий «ягненок» наверняка подумал, что я превратился в лед и не мог двигаться! Так казалось и мне самому, потому что я уже как час лежал в этом мертвом море, которое меня все больше укутывало; я устал, мне стало скучно. – У каждого должно быть свое объяснение, а самозванцы как ты не имеют права говорить о таком. «Овцы» давно уже мертвы для меня. Хочешь позлить? Так вставай! Ты рыдал в своей комнате сегодня? Говори! – я видел, что он жалел меня. Очень жалел, даже не использовал такие острые словечки, которые ядреным перцем лились из его рта. Он схватил меня за воротник; а мог использовать «смутную печаль». Я даже почти представил, как он вбил меня обратно в сугроб и оставил лежать здесь, в черном омуте, который я уже сам видел таким, а не обычным зимним покрывалом. Мои глаза прикрылись, я во весь голос засмеялся, затем свалил Чую с собой – попытался, потому что он вовремя опомнился и, стиснув зубы, перебросил меня через плечо. Снежные комки, которые застряли в моем шарфе, упали на землю, а я, наконец, решил встать... Правда, ой, как же было больно. Противно и очень неприятно, хотя я мог и мечтать о таком; у меня дрожали губы, но я продолжал смеяться, понимая, что едва могу ходить. Удивительно, что человек так неспособен перед природой; но разве я человек? Я тот, кто знает, что смерть придет за всеми. В литературе и в жизни... От нее нельзя уйти. Именно этого я и желаю! – Отогреешься в Люпине, пока мы не обсудим, что за чертовщину ты творил у себя. Не зря же такой, как ты, закрылся... И звал кого-то. – он отвернулся от меня, я схватил его за край одежды, и он пнул мой живот. Чертыхнувшись и почувствовав, что с глаз течет слезинка, я все таки встал. Мне пришлось ковылять за рыжим «ягненком», который так старательно выдавал себя за лидера. Ох, как же я хотел над ним потешиться! Но совсем не было настроя, да и я вообще казался себе мертвым куском мяса, который не пригоден даже для людоеда. – Когда ты используешь своего Арахабаки во всю мощь, ты сможешь избавиться от меня? Получишь настоящее удовольствие, потому что разрушишь неразрушаемое! – это я сказал очень тихо, как будто держал в тайне; но он наверняка навострил уши так, что слышал каждый шелест, тем более мой и так громкий голос, который не всегда удавалось прятать. – Я столько раз убеждался в том, что смерть так близка, что ни разу не достигал ее, хотя и особо не старался. Даже тот раз с Одой; я мог не подстраивать все это и погибнуть под пулей. И странно... Ты не доводил меня до крайности. Может, я сделаю это, и смогу уничтожить нас обоих? Он молчал, слушая мой бред и идя довольно быстро по сравнению с моими мелкими шажками. Единственной теплой вещью на мне был шарф, который вообще меня не спасал, хотя я не чувствовал тела и вряд ли теперь жаловался на боль. Мы подходили к Люпину, одному из моих любимых и ненавистных мест. И если бы не последние события, я бы наверняка все время находил средством от печали те вечера, которые проводил с Одой и Анго. В общем, Анго не интересовал меня так, как Сакуноске, но оно и понятно. Что почувствует тот, для кого исчез самый дорогой человек? Признаться, я ощущал себя не подростком, а настоящим старцем, который пережил всех и пострадал от каждой болезни, надеясь, что «отойдет» и понимая, что его конец так же далек, как счастье, от которого он избавился с пенсии. «Ты будешь до конца дней блуждать в темноте; тебе не найти того, что ты ищешь... Ты и сам наверняка знаешь это». В тот момент, когда Ода говорил это, когда я сидел перед его умирающим телом и понимал, что смысла для слез больше нет, я пропустил это «стань тем, кто спасет»... Я не хотел спасать. Может, мечтал погрязнуть в самых смрадных чувствах и ужасных картинах, которые наблюдал бы каждый день, может, хотел понять людей, но я не мог, не могу спасти даже себя. Что человек, если он не нужен обществу? И дело даже не в том, сколько убийств я совершил, нет! Я просто не вижу смысла в дальнейшем существовании. Наверняка, и не буду видеть. Чуя схватил меня под руку и накинул свою куртку. Я даже не знаю, его это была или нет; быть может, она принадлежала уже мертвому Буичиро или Юдзу; главное, что не его, моего дара и проклятия, умершего пару дней назад, ведь самым болезненным был этот чертов бар. Когда мы дошли до барсучьей норы, то я сразу занял место, на котором ни разу не был; вообще самое далекое, задорно прося виски, пока Чуя говорил о вине. Я не понимал, откуда эта любовь к алкоголю ближе к шестнадцати, но я и сам был падшей тварью, так что мог позволить себе погрязнуть. Все здесь было такое старое и тесное, что мы едва могли поместиться вдвоем... Я вспомнил, как Чуя только сказал о моей дневной истерике, и мне будто прострелили руку, да и все тело; я скорчился от какого-то чувства, которое душило меня изнутри, пока не взял дрожащей и изнасилованной битвами стакан с аккуратно вычерченными прямоугольниками. – Зажравшаяся тварь, – сказал я сначала в пустоту, а затем глянул на Чую. Не знаю, каким взглядом я на него смотрел, но наверняка не очень приятным... Он почти выронил из руки бокал и опять отвернулся, затем сорвал с меня куртку и пошел вешать ее рядом; впрочем, далеко он не мог уйти, ведь едва даже я мог спокойно раскинуться. Я не видел смысла раскинуться хоть как-то, потому что мечтал сейчас только о небытие, которое бы поглотило меня, как мать, которая забирает обратно сына, не позволяя появиться. – Ну, Чуя-сан, что же это ты, совсем неважно выглядишь, – он правда казался мне позеленевшим и высохшим, будто его неделю держали под землей, здесь... Хотя, может, это так перчило перед глазами, потому что у меня вмиг все размылось, и я закрыл лицо одной рукой, поднимая голову и смотря одним глазом, потому что в действительности схватился за бинт. – Дела в мафии идут отвратительно. Тебе об этом говорил Мори, да? Ты уйдешь? Я удивился, слушая не только его спокойный и холодный тон, в котором хотя и были нотки желчи и ненависти не в привычном количестве, но и услышав это «уйдешь» и прикусил щеку, кажется, прокусив ее так, что опять чувствовал кровь. – Я не уйду, только если с собой! – я улыбался, зная, что говорю правду. Нет, во мне не горело желание сбежать с Мафии, хотя меня и раздражал Мори. Я готов был уйти со своей жизнью и один. Хотя, может, и мог помочь другим, но как, когда я по-настоящему ненавидел свое существование? – Ты лжец. Сколько раз пытался закончить безболезненно, и почему тебя так потянуло к насилию над.. Собой, ты, земерзший пес? Да скоро от тебя вообще ничего не останется, ты думаешь, я особо рад все время избивать тебя и видеть забинтованный кусок мяса? Ты мне противен, но не больше, чем кто либо другой. Ты ведь понимаешь, что твоя смерть ничего не изменит?! – Именно. Ничего не изменит. Чуя, я затем и хочу умереть, чтобы ничего не изменилось. Какой смысл в том, чтобы продолжать и продолжать эту борьбу? Он, может, и есть, но я солгу, если скажу, что хочу видеть сморщенные лица только своих жертв. Я вижу в этих неудачниках себя. Но я не мог сказать ему прямо, хотя бы потому, что он не заслуживал этого. Мы враги, и не должны забывать об этом. Я сделал долгий глоток, растягивая его в десять секунд, затем опустил голову на руки и от усталости зевнул. – Мори мне тогда сказал, что мне не удастся уйти безболезненно, если я вступлю в другие ряды. А если я хочу чувствовать боль? – Просто заткнись, прошу. Я уже не смеялся; поднял стакан в воздух и потряс, смотря на кусочек льда, который почти растворился. Я увидел свое отражение и поднял брови, заметив свои синие губы; по крайней мере, здесь было тепло, и я мог согреться, забыться на время в этом, мечтая, наконец, вернуться в тот холод, чтобы покончить со всем этим раз и навсегда. Тогда я вышел из бара, и Чуя погнался за мной, зная, что я способен на самые зверские преступления к себе. Я не хотел спорить; в любом случае, говорить не хотелось. – Может, ты встанешь на мое место? Хотя бы после меня, – сказал я, когда мы подходили к месту. Я знал: он не ответит... Чуя наградил меня испуганным взглядом, хотя мог прямо тут задушить меня со всей ненавистью, которая в нем оставалось. Кто же сделал с тобой это, Накахара, и почему ты смотришь на меня, как мышь на кошку? Неужели это был я, Чуя? Неужели я тебе так противен? Но почему ты ничего не говоришь? Я попрощался с ним, закрыв за собой дверь. Где-то вдали, слыша голос Огая и преодолевая от этого рвотный позыв, я пошел искать одежду, которую припас еще вчера. Ее я готовил для самого отчаянного случая, в котором точно стал бы уверен, что уйду. Я забрался в свою простую и незамысловатую комнату, где одиноко стоял стул и стол, на которых я когда-то мечтал лежать, чувствуя, как сверху падает бомба, и сразу нашел нужные, старые вещи. Вошедшего меня почти никто не заметил, разве только Кое, которая одарила меня испуганным и замершим взглядом; но я быстро перешел через эту ее попытку надавить на жалость, и уже бежал обратно, в любимую, мертвую во всех смыслах погоду, закрывшись большим капюшоном, костюмом-балахоном и сдвинув челку так, чтобы едва было видно лицо, но чтобы я видел хоть что-то. Впрочем, я мало что разглядел даже когда вышел на отчего-то безлюдную улицу Токио, ведь шла метель и закрывала все пространство для взгляда. Я пошел туда, где был сейчас Чуя, на один из мостов, где мы прогуливались, когда позволяли себе хоть немного казаться друзьями. Тогда я нашел его, стоящего у речки и ищущего что-то вдали. Кажется, здесь он просто старался отдохнуть. Я развернулся, чтобы ему была еще хуже видна моя физиономия, и стал неестественно громким и писклявым, скрипящим голосом говорить какой-то бред про Портовию Мафию, Гильдию и что-то еще... Я почувствовал, как падаю, но не от собственного бессилия, а от жгучей, но невероятно приятной боли и, как потерпевший уродец, упал в снег от пули, что получил... От Чуи. Я больше не хотел ничего чувствовать, хотя слышал сдавленный крик рыжей бестии. Прощай, мой друг. Я ведь могу сказать тебе это, когда уже умираю, верно? Когда ты и сам будешь держать меня на руках, прямо как я несколько дней назад? В эту метель я не могу винить тебя за эту пулю, потому что я и сам не понял, что то стоял ты. Прости меня. Я был непригоден. Но теперь ты и сам постараешься занять мое место? – Дазай... Прошу, нет. – Он прижал меня к себе, и тогда я навсегда закрыл глаза.