Билет с открытой датой

Обшарпанный дермантин на двери в соседскую квартиру на фоне выкрашенных в цвет слоновой кости стен с лепными декоративными рамками смотрелся до нелепости инородно. Затеянный отцом на рубеже тысячелетий ремонт из их трёшки перекинулся сперва на лестничную клетку, а затем и вовсе расползся на два этажа вниз вплоть до самого входа. Такое неукротимое стремление главы семейства облагородить все вокруг себя в тот момент, с одной стороны, было вполне понятным, с другой же — каким-то убогим в своей наивности, что ли. Новый, выполненный с изысканным вкусом и буквально кричащий о благополучии интерьер показался ей тогда роскошной шкатулкой, по какому-то курьезному стечению обстоятельств ставшей вместилищем для изъеденной коррозией фамильной броши. Памятной, но только этим, пожалуй, и ценной. Впрочем, ее скепсиса по отношению к этой глобальной стройке, кроме разве что жившей напротив Веры Яковлевны, кажется, никто не разделил. В отличие от остальных обитателей подъезда, пожилая соседка от предложения заменить свою входную дверь на более современную за счет старшего Воропаева отказалась наотрез. Оплатить же подобные реновации из своего кармана тоже не имела решительно никакой возможности. Эта история о том, как чужие принципиальность и безденежье щелкнули отца по носу, до сих пор разжигала в Кристине искорку, пусть и чуть виноватого, ликования. А потертый стеганый кожзам настойчиво напоминал: одними косметическими работами убитое в хлам прошлое не починишь.

***

После завершения ремонта она была здесь от силы раза три. В последний — два года назад, уже после похорон. Так странно: наматывать круг за кругом по комнатам, почти двадцать лет служившим декорациями твоей жизни, узнавая их лишь по расположению окон и ломаному коридору, собирающим это пространство воедино. В их с Кирой большой комнате теперь гостиная, в Сашкиной «коморке» (зато своей!) — отцовский кабинет с письменным столом в окружении книжных шкафов под потолок. Свое прежнее назначение сохранили только родительская спальня да кухня. Хотя и в них отголоски прежней обстановки угадывались едва-едва. На стенах коридора, когда-то измалеванных восковыми мелками, — к этому безобразию каждый в свое время приложил руку, — рельефные текстильные обои и оформленные в паспарту фото. Остановившись в паре десятков сантиметров от одной из рамок, она замирает. Получив в подарок на свое тридцатипятилетие новенький «Зенит», папа в тот же день загорелся желанием нащелкать семейных портретов. Не в обиду долгое время служившей Воропаевым верой и правдой «Смене-7», не оснащенной автоспуском, но возможность без посторонней помощи очутиться в кадре всем вместе появилась у них впервые. Извели тогда целую катушку, чтобы уж наверняка получить хотя бы несколько удачных фото, но вот с проявкой в ателье что-то напортачили — больше половины негативов никуда не годились. Из нескольких все же пригодных к печати снимков выбрали этот: сделанный в самом конце их «кустарной» фотосессии, когда все, уже замученные и едва способные хоть как-то собраться, заманались давить из себя улыбку. Спроси ее, так ни в одном из всех их многочисленных фотоальбомов не найдется карточки честнее… Уставшая мама, отвлекшаяся на что-то за пределами кадра, а потому смотрящая куда-то в сторону; Сашка, только-только пошедший в школу, а уже хмурящийся, как доцент на защите студента-троечника, не иначе. Она сама, — к тринадцати годам уже вытянувшаяся, тощая, как оглобля, — чуть сгибающаяся в попытке удержать у себя на плечах еще по-младенчески пухленькую, но уже не по-детски вертлявую и настойчивую Киру. И отец, весь демонстративно распахнувшийся в стремлении обнять их всех разом — единственный, кто все еще смотрит в камеру. Он таким и останется в ее памяти: вечно улыбчивым, заискивающим перед наблюдателем, кто бы им ни был, и совершенно слепым к тому, что происходит с теми, кто ближе всего. Бытует мнение, что младшие дети для родителей любимые. Сложно сказать… Наиболее осознанно желанные — уже теплее. Трудно передать, с каким трепетом мама ждала Киру: женщина, за пять лет до того в свою вторую беременность едва ли не до самых родов в мороз ездившая на работу на трамвае и с удовольствием заедавшая жареные пельмени аджикой, ни с того ни с сего села на строгую диету и начала бояться легких сквозняков. Заблаговременная договоренность с опытными врачами, благодаря знакомствам отца; десятки прочитанных книг — все должно было пройти идеально. Так и случилось… Быть может, именно поэтому признать, что она не справляется, для матери было особенно мучительно. С выписки минуло несколько недель, когда, вернувшись домой из школы, Кристина услышала, как сквозь уже привычный плач младшей сестры прорываются надсадные мамины рыдания. Вся растрепанная, с перекинутым через плечо полотенцем она с Кирой на руках исступленно нарезала круги по пребывавшей в полнейшем раздрае комнате. — Возьми ее! Возьми! Пожалуйста, Кристюш… На мгновение девочка застыла: видеть маму такой беспомощной с тех пор всегда было больно, но тогда, впервые, еще и ужасно страшно. Однако, стоило той передать малышку, как выражение тревоги и бессилия на ее лице сменилось облегчением. Лишь на секунду. Дав себе отчет в собственных эмоциях, она, казалось, лишь больше ужаснулась. Домой Кристина с тех пор стала приходить раньше: забросила секцию по легкой атлетике и кружки, да и во дворе гуляла все реже. Мама об этом никогда не просила, наоборот, вечно бросалась причитать, когда понимала, что дочка отказывается от своих увлечений и встреч с друзьями, лишь бы не оставлять ее с заботами и делами наедине. Между тем самой Крис помогать с заботой о Кирюше тогда только нравилось. Сперва скрупулезно повторять за мамой каждое действие, запоминать все в мельчайших деталях, а затем и самой пеленать сестренку, укачивать, — то, что ей доверяли подобное, позволяло ненадолго почувствовать себя ответственной и самостоятельной, а значит совсем взрослой. Неизменно продолжало расстраивать лишь то, что, несмотря на все ее старания, матери будто не становилось легче. Однако, кроме самой Кристины, никто этого, казалось, и не замечал. Впрочем, было ли чему удивляться, если поначалу мама делала для этого все, что могла… Улучив, если повезет, несколько часов сна, по утрам звала всех за стол завтракать, с улыбкой отмахиваясь от любых предложений помощи. По вечерам за этим же столом была увлеченным слушателем чужих впечатлений о проведенном вне дома дне: уточняла, поддакивала, переспрашивала, — все, лишь бы черед быть рассказчиком не дошел до нее самой. Дать слабину она позволяла себе лишь в присутствии старшей дочери. Благодарность, стыд, страх и сожаление, а порой и еле сдерживаемые слезы, — она будто не переставая корила себя за то, что все же принимает помощь, без которой, по ее собственному мнению, должна была справляться. Но не могла: в каждой крохотной ошибке или заминке винила себя, словно в преступлении. Иногда начинало казаться, что совсем еще юной Кристине в уходе за Кирой она готова была довериться даже больше, чем себе. Сама же девочка разрывалась между желанием обратить на переживания мамы внимание отца и пугавшим, сковывавшим чувством, что тем самым подведет ее, выдаст самый болезненный секрет, хранительницей которого стала лишь по стечению обстоятельств. Когда пришла пора вести Кирюшу в садик, маме стало чуть спокойнее. Спокойнее, но вот лучше — едва ли. Что саму Крис, что Сашку в свое время отдавали в ясли, а тут… Мелкая частенько болела, да и новая должность отца позволяла растянуть пребывание мамы в роли домохозяйки на неопределенный срок. Видно, перерыв в когда-то любимой работе получился настолько длительным, что вернулась она совсем не в тот коллектив, из которого уходила. Быть может, именно это так и не оправдавшееся ожидание перемен и стало тогда решающим: сил на симуляцию счастья у матери больше не осталось. Она все чаще пыталась остаться наедине с собой. Но не отправляясь на прогулку по городу или в музей, как любила когда-то в ранней молодости, а сидя в спальне — словно отрешившись от всего, что не требовало ее срочного, безотлагательного участия. Возможности не замечать у отца больше не было. Хватило его, правда, только на то, чтобы по-рыцарски великодушно «простить» маме ее отстраненность и холодность. Их он воспринял, скорее, как причуду. Прихоть, стоит перетерпеть которую, и все вернется на круги своя. — Ты ведь понимаешь, что, пока маме… неудобно, какие-то обязанности могла бы на себя взять и ты. Как старшая. Неудобно. Неудобно было всегда только самому папе: перед друзьями семьи, видеться с которыми мама стремилась все с меньшим энтузиазмом, перед приехавшими погостить родственниками, принятыми не так разносольно, как раньше, да мало ли еще перед кем… После подобных встреч он всем своим видом показывал, как устал «отдуваться» за жену перед знакомыми. Отдуваться по дому между тем приходилось Кристине. Мама порывалась вести быт как раньше, но все чаще что-то забывала, быстро уставала, долго собиралась с мыслями даже перед самыми пустяковыми делами. Папа, приходя с работы с чувством выполненного долга, для житейских проблем был непроницаем, Сашку же пытаться к чему-то припахать было себе дороже — сил на уговоры больше потратишь. В общем-то, вскоре она привыкла. Не зря говорят, что привыкает человек ко всему. Жаль только, что и к чужому труду тоже. Стоит взять на себя больше, чем дóлжно, вскоре эта работа станет в глазах остальных твоей обязанностью, за исполнение которой не только не поблагодарят, но в случае заминки еще и спросят. То, как именно захлопывается эта нехитрая ловушка, Кристина поняла довольно быстро, но вот осознание того, что она и сама когда-то не знала цены маминым стараниям, напрочь отбивало стремление выбираться, постоянно нашептывая: «Можешь и потерпеть». Трещину ее смирение дало, когда Кирюше было четыре. Проводить с ней время обычно было не в тягость: что в квартире, что на улице занятие находилось легко. Гуляли они и в тот день: мелкая металась между горкой и песочницей, Крис же сидела на ближайшей скамейке с одной из заданных на лето книг, то и дело бросая на сестру взгляд поверх страниц. Резкий пронзительный визг, отозвавшись по всему телу удушливой волной паники, тут же сорвал ее с места. Захлебывающаяся слезами Кира пыталась подняться на ноги у цветочной клумбы, расположенной совсем рядом с площадкой. Увидев, как из разодранной ранки от левого виска и почти до самого глаза, — и какой только идиот решил подвязывать цветы во дворе к металлическим прутьям! — не переставая сочилась кровь, Кристина подхватила сестренку на руки и побежала к дому. Родители с работы еще не вернулись, Сашку с его астмой на лето, как обычно, отправили к бабушке за город «дышать природой» — открыть было некому. Обхлопав на себе все карманы, ключей Крис так и не нашла, видать, выпали там же, на площадке. Ревела Кира не унимаясь, из-за слез казалось, что крови становится все больше, было не понять, задет ли глаз… Испугавшись, что в случае чего она даже позвонить никому не сможет, Кристина принялась колотить в квартиру напротив к той самой Вере Яковлевне. Отворив дверь и растерявшись лишь на секунду, женщина помогла им тогда промыть рану, оказавшуюся едва ли пустяковой, но, к счастью, все же неопасной, и в попытках успокоить девочек до возвращения родителей усадила их пить чай. Приклеившись тогда взглядом к кружевным узорам расстеленной на столе скатерти и от нервного напряжения едва не стуча зубами о край кружки, Крис, как ни пыталась, не могла избавиться от пожиравшей ее мысли о том, что, сложись сегодняшний день чуть иначе, перед лицом беды она могла бы остаться совсем одна.