Человек

Злоба привычным жестом обматывает тугую веревку вокруг ее шеи, оставляя вечные алые следы. Лариса смотрит на своего супруга, и ей становится тошно, несмотря на аппетитный запах свежеиспеченной курицы, вкуснейших овощей. Домашняя атмосфера давно стала ей противна. Точно она живет не в уютной квартире со всеми удобствами, мягкими диванами и креслами, красивыми торшерами и репродукциями мировых шедевров искусства, развешанных по углам, нет — в старом и заброшенном доме, где половина комнат закрыта на тяжелые ледяные замки, а те, куда можно зайти — сырые темные помещения, где стены покрыты плесенью и запекшейся кровью, а по полам то и дело пробегают крысы или лежат раздавленные тяжелыми ботинками черви. Она изучает его лицо, тело, движения со всей внимательностью, точно травоядное, что вслушивается в шорох листьев и шум ветра, чтобы не быть съеденным. Совершенно привычный напыщенный взгляд, чуть снисходительная улыбка, в которой варилось столько эмоций, что одну и не вычленишь. Ей кажется, что она видит там жалость, может, только ее рябящее отражение. Он ничего не говорит ей, только принимается за еду. И с каждым его молчаливым действием напряжение Ларисы растет. Ей кажется, что тишина — предвестник бури, что так тихо бывает только перед смертью. Они давно уже не говорят. «Будто бы чужие», — сказала бы сама себе Филатова, вот только они никогда и не были родными. Михаэль слегка морщится. Расстроен, что его жена не приготовила кулинарный шедевр. Будь Лариса безрассуднее и посмелее — давно бы опрокинула этому наглецу тарелку на голову! Бессовестный критик, что никогда и слова доброго не скажет, не приласкает и не утешит. Из него выходит просто отвратительный любовник и волшебный мучитель. Острый язык собирает все недостатки и комплексы, превращает в грозное оружие, что используется с ухмылкой, без капли сожаления, сжигая самоуважение и ценность любви. Филатову это злит. Злит, злит, злит! Вечно ее недостаточно, вечно она не может добиться чего-то большего, чем этого ледяного взгляда! Она уже начинает забывать, каково это было — быть любимой им. Но она бережно хранит все, что еще может отыскать в туманной памяти среди тысяч кровавых звезд. Воспоминания об их первой встречи отражаются мертвенными бликами в пустой тарелке Ларисы. Она уже давно не может как следует поужинать. Не хочется. Ей хочется заставить верить себя в то, что когда-то он был другим, но страх и ненависть не позволяют нацепить на нос блестящие розовые очки. Она вынимает искрящиеся осколки из собственных глазных яблок. Он был… Нет, он притворялся… Галантным. Не позволит себе грубого слова, улыбается так дружелюбно и расслабленно, чуть глаза прикрывает, точно на мир смотрит со снисходительностью хаотичного божества. Ему все нипочем, если захочет, он всю планету съест на завтрак и даже не поперхнется. Он получает то, что хочет. Успешный и целеустремленный — все Предприятие косится на него с завистью. Сложно вычленить чувство и мысль из этого водоворота эмоций, что прячется в сдавленных улыбках и перешептываниях, как только Штокхаузен покидает комнату. Кажется, его все ненавидят. Только показывать это боятся. Почему? С Ларисой он обходителен и нежен. В его движениях и лице нет грубости, нет злобы и строгости, кажется, он и слова ей плохого не скажет, что бы она ни сделала. И хоть что-то жуткое появляется, только когда Петров проходит мимо, только когда смотрит на Филатову с какой-то мечтательностью и с каким-то зовом о помощи и поддержке — на Штокхаузена. Зло прячется в дерганных жестах, в поджатых губах, в обнаженных зубах, когда он старается улыбаться изо всех сил, и получается у него неправильно. — Лариса Андреевна! — он улыбался ей и пожимал руку. Его пальцы удивительно мягкие, прикосновения нежны, точно он в любой момент прижмет пальцы к ее запястью и поведет их по внутренней стороне предплечья. Ласковый взгляд топит науку в любви, топит там талант и индивидуальность. Лариса улыбалась ему в ответ. Чтобы не быть грубой, крепко сжимала руку в ответ. Их встречи были похожи на представление. Для руководителей и младших научных сотрудников, для обслуживающего персонала и для бездушных роботов, для Терешковых, что с искусственным любопытством поглядывали на них голубыми глазами. Она держалась отстраненно — он старался быть так близко, как только мог. Бескорыстная помощь, советы, вечерние разговоры, когда все уже разошлись по домам, кроме них двоих. Михаэль не любитель ночной работы, в отличие от Ларисы. Она знала: он здесь, только потому что она тоже. Вечерние разговоры походили на странные свидания. Романтика пряталась за книжками, растекалась реактивами в колбах, холодными инструментами лежала на столе. Филатова поджимала губы и односложно отвечала, гадая, что вообще в ней так зацепило Штокхаузена, что он никак не мог оставить ее одну? Точно она стала его смыслом. Или трофеем, что он так жаждал получить, чтобы повесить его на стену и любоваться по вечерам, проводя пальцами по бледной щеке и заглядывая в покрасневшие чистые глаза, смотря на скопившиеся в ресницах слезы. — Ты просто гениальна в области нейрохирургии и при этом не можешь справиться с курицей. Ты хоть пробовала ее? — его взгляд холоден, точно он отчитывает повара в дорогом ресторане, как привык. Но Лариса ведь совсем другое! Его любовь. Разве нет? Разве не так? Что же случилось? Его тон не напоминает ей ни о чем, кроме марша солдат, кроме стихийный бедствий, кроме матерей, что рыдают над мертвыми детьми. В его голосе собраны боль и страх со всех уголков человечества, и они давят на ее грудь, заставляют задыхаться от тревоги. Что он сделает? Не сильно ли злится? Придется ли ей сегодня снова обрабатывать себе синяки и ссадины? — И что не так? — ее голос спокоен, почти равнодушен. Покажи ему эмоции — он превратится в чудовище. — Это у тебя спросить нужно. Вкус не тот. Горчит. Может, овощи плохие, может, ты со специями переборщила, — он закатывает глаза, но продолжает жевать курицу. Она горделиво блестит под теплым светом торшера, точно хвастается тем, что не понравилась самому заместителю Предприятия. Что ж, видимо, все не так уж и плохо. Пока что? Правда, он все равно выглядит рассерженным, точно сдерживается, чтобы не устроить скандал, не уйти в спальню, захлопнув дверь. Или, торопливо натянув пальто, не уйти из дома, чтобы пропасть на целую ночь и вернуться только под утро, когда Филатова будет чутко спать, скованная нечеловеческой тревогой. Иногда ей хочется выплюнуть желудок. Где он был? Куда ходил? Чем занимался? Лариса не хотела знать. Лишь бы ее не трогал. — Лариса! Ну что ж ты делаешь! — снова упреки. Мама смотрела на нее возмущенно, но все-таки Лариса видела в ее взгляде беспокойство. Она была похожа на собаку, что злится от отчаяния и голода, что так хочет спасти своих щенят и от того щетинится на каждого. — Что ж ты отказываешься от такого подарка? Он способен позаботиться о тебе! Успешный, богатый, ответственный, да такого днем с огнем не сыщешь! А ты отказываешься, как дите малое! Пора и о будущем уже думать, Лариса Андреевна! — мама упирает руки в бока и не спускает голубых глаз со своей дочери, а она мнется, будто ей снова пять лет. В чем-то она права, конечно. Но Михаэль не такой, которым его видит мама. Нет, что-то в нем было не так. Филатова не понимала, что именно, но чувствовала нутром что-то плохое. Это не в духе ученого доверять чему-то не доказанному, впрочем. Он не сделал ничего плохого. — Я не смогу быть с тобой вечно, — совершенно внезапно произносит мама, и в глазах стоят слезы-жемчужинки, заботливая печаль, чистая-чистая. Пряди русых волос спадают на бледный лоб. Лариса, точно парализованная, не может пошевелиться. — Не хочу, чтобы ты жила, как я. Не хочу, чтобы была такой же одинокой. Хочу, когда умирать буду, знать, что оставляю тебя с надежным человеком. Отца нет, никого нет, кто мог бы за тобой приглядеть, одни мы с тобой остались во всем мире, — мама искренна, грудь вздымается все чаще от волнения, а голос становится сиплым, женщина еле-еле сдерживает всхлипы. Филатова тяжело вздыхает и мнет ладони, пытается успокоиться и устоять перед огромным-огромным светом. Она была одна все это время, но никогда не ощущала одиночество так остро. И даже если в огромной компании начнешь задумываться о том, какой мир большой, а ты больше напоминаешь пылинку, станет до боли одиноко. — Пожалуйста, Лариса, — наконец выдыхает мама и берет дочь за руки, хватается за последнюю жизнь. Лариса нервно закусывает губу, но торопливо кивает, не в силах смотреть на покрасневшее от слез лицо. — Конечно, мам. Конечно, — две улыбки расцветают на лицах. Одна искренняя и спокойная, друга — тревожная и вынужденная. Может, мама и права. У Ларисы ощущение, что она в густом тумане, настолько густом, что он цепляется за ноги, обвивается вокруг них ядовитыми змеями. Ей тяжело сосредоточиться на Михаэле, он будто бы где-то далеко-далеко, а в этой комнате она одна. Наедине со своими страхами и личными дневниками, щебетарями, которые хранили ее отчаянный и одинокий плач. В какой-то момент становится невероятно жалко себя. Филатова превращается в невинного ребенка, что постоянно нарывается на неприятности, что не любим совсем никем, что остался совершенно один в большом мире. Гном среди великанов, отчаянно пытающийся допрыгнуть до тяжелых голов. После желания приласкать саму себя, утешить, успокоить, будто мама снова жива и рядом, в ней ядовитым газом стелется гнев. Это несправедливо. Она должна совершать новые открытия и наслаждаться жизнью, проводить рабочие вечера за экранами компьютеров, за документациями. Разговаривать с такими же одаренными людьми, как она, не испытывать страха и не оставаться в холодной постели в одиночестве, пока ее супруг голодным фантомом бродит непонятно где. — Тц, да что ж с тобой не так… — бурчит Михаэль внезапно и недовольно смотрит на курицу, и грозный раздраженный голос вырывает Филатову из густого болота мыслей. Что случилось? Штокхаузен поднимает разочарованный, даже озлобленный взгляд на Ларису и с тяжелым вздохом тянется за ножом, — ничего не можешь нормально сделать, сколько можно… Что это, если не последнее предупреждение? Кажется, сейчас действует даже не она, только страх, скопленный в голове, вытекающий через уши, ноздри, рот, глаза — отовсюду. Нет, нет, нет, только не снова, колото-режущие раны она не готова обрабатывать! Нет-нет-нет, не хочет умирать у него на глазах из-за его гордости и раздражительности, не хочет захлебываться кровью. Лариса хочет умереть старой! И не от чужой руки! Даже не от любви! Она хватается за нож первая и со всей силы всаживает его в широкую грудь. Душная тишина заполняет их легкие. Вакуум умершей любви. Михаэль падает на пол, роняет стул и бурчит что-то себе под нос. — Не подходи ко мне! Истеричка несчастная… Так и думал, что ты поехавшая. Что ты натворила? Что ты натворила? — повторяет он. По его разъяренному лицу видно, что он хочет кричать — не чтобы позвать на помощь, но чтобы напугать ее напоследок, заставить подчиняться снова, как он обычно это и делал. А Лариса должна беречь себя. Потому что больше некому. С мыслями о жемчужных голубых слезинках и русых волосах, она всаживает нож в его грудь еще пару раз, пока он не прекратит двигаться, а его глаза не заледенеют навсегда. И больше он не сделает ей больно. Она вздохнет с облегчением и не проронит ни единой слезы. Только утрет нос с какой-то воинственностью и чувством выполненного долга. Она Горгона, крепко сжимающая в горячей руке голову Персея. Ей не нужна месть Богам, судьбе и целому миру, что обрек ее на все это, ей нужен только покой и и безопасность, и, кажется, она почти добилась всего этого. Лариса бросает на него еще один взгляд вместе с оглушительным звоном упавшего на пол кухонного ножа. Теперь Михаэль Штокхаузен совсем не страшный. Просто человек, причем слабый и беспомощный. Его смерть — источник свободы и, пожалуй, это единственное хорошее, что могла в нем увидеть Филатова. Он похож на смешную куклу, брошенную и распотрашенную неуклюжим ребенком. Но взгляд ореховых глаз, в котором нет ничего, кроме пустоты, все равно пробирается в чувствительную душу, старается отыскать там совесть и сожаление, вину и раскаяние, будто бы хочет пробудить тоску и заставить упасть перед трупом на колени, взяв его руки в свои и горько оплакивая. Он же человек. Его тело похолодеет, кожа побледнеет, а потом он и вовсе сгниет в земле, оставленный всеми. Кто будет по нему скучать? Кто будет его оплакивать? Человека. Но разве монстров оплакивают? Разве поют реквиемы чудовищам, что принесли так много боли? Разве ей стоит сожалеть о содеянном и искренне раскаиваться? Разве она может чувствовать сейчас хоть что-то, кроме опьяняющей свободы. После того, как ее руки были туго завязаны жесткими веревками, она не может испытывать ничего, кроме радости от того, что ее узы наконец разрезали с грубостью и страстью к жизни. Даже если ее кожа поцарапана и кровоточит — это мелочи по сравнению с мыслью, с воздухом чистым-чистым, с легким дыханием. Пока она свободна. А остальное не имеет смысла.

***

Одиночество — самый верный и нежный супруг. В следующий раз она видит его на кладбище. Высокомерие, скрытность, океаны лжи и манера от скуки пугать зеленых ученых сыграли с ним злую шутку, и именно поэтому Филатова сейчас могла ступать на сухую землю и слушать симфонию листьев. Солнце гладило ее яркие волосы, точно успокаивало и старалось избавить от скорби. Его могила не брошена. За ней ухаживают, но только для галочки. Одинаковые цветы появлялись тут каждое воскресенье, только чтобы показать определенное уважение важному сотруднику. Сюда явно не приходит никто, чтобы поговорить, чтобы никогда не прощаться, чтобы как-то ощущать его присутствие. Никто, кроме Ларисы. Она не уверена, что скучает по нему. От мыслей о нем, от невинных фантазий, что он из царства мертвых возвращается в ее жизнь со сладкой улыбкой, ей становилось дурно. Тошнота накатывала, голова кружилась, от тревоги сердце колотилось об стенки ребер, отчаянно пытаясь вырваться из душного тела. Но воспоминания… О их первых днях, когда он так старался угодить. О первых странных объятиях и поцелуе. О том, когда все еще было хорошо. О временах, когда он еще видел в ней человека, а не бесчувственную пустующую сущность. И она была бы счастлива обнять снова того самого Михаэля Штокхаузена, старого. Но он мертв. Он умер дважды: сначала от руки бюрократии и бесполезности лжи и лести, а потом — от ее собственной. Она никогда не почувствует снова, какие у него удивительно мягкие волосы, и Лариса этому даже рада. Прошлое здесь замрет стерильным и искусственным цветком, неестественным в своей красоте и оттого пугающим. А Филатова продолжит жить. Она кладет на могильную плиту веточку розмарина и наслаждается далеким пением птиц, которое он уже никогда не услышит. Да и слышал ли? Он был глух ко всему, кроме собственной крикливой и вечной ненасытной жажды. Она останется у могилы старой жизни еще совсем недолго.