Россыпь белых пауков

— Что-то Володя по ночам спит плохо. Диляра шумит на кухне, ставит чайник на плиту и заботливо раскладывает по тарелкам омлет. Марат влетает вихрем, энергичный и жизнерадостный, избегает внимательного взгляда отца, отвлёкшегося от чтения газеты, и подходит к матери, заглядывая в тарелку через плечо. Рука тянется к корке хлеба с колбасой. Он жуёт быстро, ласково улыбается в ответ на недовольный взгляд и сварливое «Ну всухомятку куда!», поглядывает на улицу через окно, отодвигая белый тюль. Слова матери отпечатываются в голове. Ночью он и правда слишком часто слышит кашель Вовы, тяжёлые шаги и шум возни на кухне. Вова, привыкший с армии вставать по режиму, непривычно долго спит, спрятавшись за семью замками. Выходит он тогда, когда Марат, скачущий на одной ноге, пытается удержать равновесие и надеть второй кроссовок. Диляра суетится рядом и толкает в сумку завёрнутые в пакет бутерброды с сыром и колбасой, оставшиеся с завтрака. Они оба вмиг становятся тише, обращая своё внимание на заспанного Вову. В растянутой майке, кажется, отцовской, он выглядит моложе; взлохмаченные шелковые пряди русых волос напоминают гнездо, а глаза так и норовят вновь сомкнуться от бьющего света ламп. Марат вспоминает его таким же годами ранее, когда волосы были короче, усы не отрасли, а вечно сонным он был от бесконечной учёбы, ещё не бросивший университет. — Ой, Володя. Как ты себя чувствуешь? — Диляра поторапливает сына, подаёт сумку и поправляет кроваво-красный галстук на шее. Марат неприятно морщится, всячески отрицая символ пай-мальчика и настоящего пионера, сдавливающий как петля. «Ну и какой из меня авторитет с этим?», — жалуется он брату. — Простыл где-то. Маратка, сколько можно телиться? Опоздаешь, — Вова отмахивается, игнорирует, избегает вопросов о своём состоянии. Кожа неприятно покрывается мурашками, дома кажется нестерпимо холодно, и он поспешно ступает босыми ногами в сторону ванной комнаты в надежде скорее залезть под обжигающий душ. Ночь выдалась тяжелой, позволив провалиться в глубокий сон только под утро с рассветом. До этого, каждый раз засыпая, першение в горле вновь и вновь возвращало его к бодрствованию. К середине ночи неприятное скребущее чувство переросло в откровенный кашель, который Вова сначала пытался приглушить краем одеяла, с силой закусывая его, а после, устав бороться, постоянно поднимался, ходил на кухню греть воду и подолгу сидел, думая о вреде курения. Зеркало в ванной показывает ему собственное отражение во всей красе неприятия. Залёгшие под глазами синяки, красные белки, непривычная бледность кожи. «Загорал же как никак», — вспоминается Вове жар солнца Афганистана и сухой ветер пустыни, когтями царапающий кожу. Он раздевается быстро, лезет в ванную под ласковые капли горячей воды, ощущает тепло и затыкает тревожное чувство в груди, ссылаясь на злую зиму за окном. Горло не беспокоит, кашель, выкручивающий органы, не лезет наружу. Значит — можно выдохнуть. Значит — всё хорошо. Вова выходит из ванной в чистой одежде, полотенцем впитывая оставшиеся капли воды на шее, упавшие с волос. Он прислушивается к звукам на кухне, слышит, как нож звонко стучит о доску, вода тихо закипает и шипит в кастрюле, Диляра напевает родные мотивы. Ароматный запах готовящейся еды распространяется по квартире, и Вова быстро определяет — на обед будет борщ. Слух цепляет шум телевизора в гостиной и он медленно шаркает к нему, силясь выключить. Сердце замирает и резко ухает вниз к холодному полу, стоит прислушаться к скрипучему голосу диктора телепередачи. Тревога вместо сердца поднимается с пола, разрядом тока проходясь по всему телу. Тревога, будь она неладна, приходит не одна. Тревога приносит с собой безудержный кашель и удушающий скрежет в горле, норовящий разорвать гортань. — Считается, что белые лилии с давних времён являются символом чистоты и непорочности, — полный мужчина на экране в цветастых брюках демонстрирует тонкие зелёные стебли и белоснежные лепестки-паутинки. — Такие цветы будут идеальным подарком для ваших любимых. Вова никогда не был астматиком. Вова — человек, стабильно выкуривающий две пачки сигарет в неделю, не страдавший от заболеваний лёгких. Вова падает на колени и задыхается, не смея остановить кашель. Он чувствует, как подрагивающие руки Диляры подхватывают его за локоть, стараются поднять. Она появляется внезапно, и Вова, рычащий от боли, отрицающий собственную слабость, пытается уйти от прикосновений чужих рук, от помощи. В уголках глаз скапливается влага, с губ тонкими нитями свисает слюна. Он прижимает руки к лицу, тыльной стороной ладони вытирает непрошеные слёзы и влажный рот, чувствуя, как кашель утихает в груди. Тяжесть чужого тела, обвивающая плечо, уходит, но Диляра вновь рядом: подаёт стакан воды и ласково поглаживает по спине, и Вова ей благодарен — не являясь ему матерью, она всегда относилась к нему как к родному сыну. — Это пройдёт. Вова как заведённый повторяет заветные два слова, будто они — молитва и мантра, призванные спасти его от темноты неизвестности, до тех пор, пока голос, сорвавшийся на хрип, вновь не приобретает стальные ноты уверенности. Напуганное лицо Диляры кивает — она верит. Верить хочет и сам Вова. В его комнате запутанные простыни постели поражены первыми каплями яда — мелкая россыпь белых лепестков виднеется из-под одеяла.

***

Через неделю приступы кашля становятся невыносимыми. Марат, вьющийся хвостом ночью вокруг постели брата, приносит воду и тёплое молоко, беспокойно спит и опаздывает в школу каждый божий день. Вова, выработавший новую привычку засыпать только под утро, просыпается днём и склоняется по дому в одиночестве холодным призраком. Когда вместе со слюной он начинает выхаркивать кровь, липкий ужас окутывает тело. Цепляясь дрожащими пальцами за края раковины и сотрясаясь всем существом, Вова нечеловечески рычит от боли и обхватывает шею, впиваясь в кожу короткими ногтями. Царапины не пугают его — были и похуже. Пугает растущее внутри ощущение нечто живого и противоестественного. Вова толкает пальцы в рот, и они, влажные от воды и слюны, задевают нёбо, вызывая рвотный рефлекс. В грязь канализационной трубы утекает кровь, желчь и белые лепестки. Вова подхватывает один, уберегая от потока воды, и подносит ближе к глазам. В голове проносится недавний выпуск телепередачи, скрипучий голос диктора и его цветастые штаны. Подарок. Любимым. Чистота. Лилия. Цветок их любви — лилия.

***

— Влюблены? — тяжелый взгляд из-под толстых линз очков буравит его насквозь. — Нет, — Вова откровенно врёт. Образ его любви высечен на сетчатке глаз, отпечатками пальцев на коже. Его влюблённость и болезненная привязанность разрастаются в грудной клетки тонкими стеблями, обвивают и поражают лёгкие. Они сковывают тело, перекрывают доступ к кислороду, и он, мальчишка из глуши, повзрослевший на улицах и ужасах пустыни, упрямо сопротивляется трепещущим чувствам. На выходе из больницы они сталкиваются. Его голос Вова узнаёт по вкрадчивой хрипотце и низкому тембру. Кащей соблазнительно улыбается молодой медсестре, обнажая ряд белых зубов. В руках пакет — передачка — для очередного товарища, вышедшего за ворота серой советской тюрьмы. — А ты чего по больничкам ходишь? Случилось что? Снег толстыми хлопьями падает на одежду, лезет в глаза и оседает на длинных ресницах. Кащей поправляет меховую шапку и достаёт из кармана чёрного пальто помятую пачку сигарет, ругается себе под нос и выпрямляет край. Прикурить получается не сразу — огонь от спички, нарушаемый слабым ветром, так и норовит погаснуть. Внимательный взгляд Кащея, точно у врача в кабинете, прожигает в нём дыру. Он, будто знающий правду наперёд, не сводит янтаря глаз с лица Вовы и терпеливо ждёт ответ, неспешно выкуривая сигарету. — Вы больны, — врач выносит приговор. — И вы это знаете. — Молчишь, партизан? — Простуда обычная, ну что ты заладил. Кащею врать сложнее. Вова прячет взгляд, мысленно готовый сорваться на бег. Он знает, что позади тупик, личный ад, зимний сад из белоснежных цветков лилий, впереди — живое бьющееся сердце, взывающее к себе. Вова с мастерством, отточеным до безупречности, очерчивает дистанцию между ними, выстраивает стену. Ему мало Афганистана, песка и пыли — границы, надёжно защищавшей его долгие два года, запечатавшей все лишние мысли. Он знает, что Кащей, добивающийся своих целей любыми способами, не боится ни стен, ни границ. Кащей — самый настоящий вор, тихо крадущийся к жертве и ловко вскрывающий любые замки. Стену, разделяющую их два года, он вспарывает прикосновением, взглядом и словом. — Пойдём ко мне? Над очередными руинами плавно раскачивается белый флаг.

***

Квартира Кащея, доставшаяся ему от отца, выглядит лучше, чем в последний раз, когда Вова её видел. На старом линолеуме нет следов пыли и грязи, опадающих с тяжёлых ботинок, и Вова, опуская голову и разуваясь, слабо улыбается. Мысль о Кащее, вымывающем холодной водой каждый угол с перерывом на ругательства, так и стелится в голове. Узкий коридор, ведущий на кухню, подсвечивает лампочка. «Явно новая», — судит Вова, оценивая яркость освещения. Окна пустуют без пожелтевших вырезок газет, и от этого вся квартира кажется более светлой, а небольшая кухня — шире. Тёмная краска стен, ранее испещрённая рубцами бетона, выглядит свежей — новый слой блестит при естественном свете. Стол, на который Кащей выкладывает продукты, купленные по дороге, выглядит добротно и не шатается. — Ты для кого ремонт делал? — Вова беззлобно улыбается и постукивает пальцами по дверному косяку. — Спрашивает ещё, — голос Кащея звучит отдалённо. — Для тебя старался. Его лицо подсвечивает желтизна холодильной лампочки, и Вове удаётся разглядеть смех в глазах и уголок губ, растянувшийся в улыбке, — шутит. Руки бережно раскладывают по полкам десяток яиц и бутылку молока, консервные банки — в шкаф выше. Закрывая холодильник, Кащей садится на табуретку и вытягивает ноги. Неприбранный мешок картошки одиноко лежит на полу, касаясь голых лодыжек. — Проходи, че ты застыл-то там, — Кащей тянется рукой в карман брюк, выуживая пачку сигарет. — Чаю хочешь? Лимон — раритет, но сахар есть ещё. — Хочешь, — Вова по-хозяйски прячет картошку под стол и тянется рукой к пепельнице, холодящей подоконник. Кащей молча курит под шум воды, набирающейся в чайнике. Спичка зажигает газ, накрываемый сверху толстым чугуном, и вспышки синего огня начинают медленно кипятить воду. — Поддержи-ка, — Кащей стряхивает пепел и тянет сигарету Вове. — За чайником последи, я переодеться хочу. Тебе дать что-нибудь или в своём останешься? — В своём, — Вова прислушивается к ощущениям в груди и подносит горящий огонёк сигарет к губам, затягиваясь. — Горло береги, — Кащей, скрывающийся за углом коридора, по пути стягивает шерстяной свитер. Последние слова звучат ворчливо и глухо: — К врачам жаловаться ходит, а курить умудряется. Вова молчит, но уголки рта сами собой растягиваются в улыбке. Дым проникает в горло легко, оставляя горечь на языке. Он выдыхает через нос, наблюдает за тем, как белые клубы тонкими струйками поднимаются к потолку, рассеиваются, так и не достигнув высоты. Вова вновь разглядывает кухню, смотрит в окно и думает о том, что рядом с Кащеем, одновременно далёким и близким, цветы в его груди прилежно замирают. Не ощущать ни одного колыхания белых пауков внутри за целый день — новая победа, медаль на стенку и грамота в рамку, отмечаемые выкуренной сигаретой впервые за две недели. Кащей возвращается, облачённый в хлопок белой майки, сливающейся с бледностью кожи, и спортивных штанах с лампасами от бёдер до голени. Он шлёпает босыми ногами по линолеуму, убирает с плиты засвистевший чайник и его фигура, суетящаяся от полки к полке, маячит перед Вовой. Кипяток в кружку с пакетиком чая он заливает до самых краёв, добавляет три кусочка сахара и ставит на стол с глухим стуком. — Дуй только, — хриплый голос звучит почти ласково. Вова обхватывает пальцами кружку, разглядывает скол на ручке и долго дует прежде, чем сделать первый глоток. Кипяток приятно расползается по горлу, не вызывая боли. Лилии внутри послушно молчат, закрывая бутоны, и Вова ощущает сладостное облегчение, растекающееся внутри вместе с чаем. — Скажи мне честно, Вов, что с тобой? — Ваша болезнь пока находится на стадии изучения. У нас здесь ею мало кто болеет, так что… Сказать вам многого не могу, — рука врача подрагивает, заполняя пропуски в больничной карте. — Лекарства нет, снимать боль как при обычной простуде не имеет смысла. Вы же понимаете, что это совсем другой случай. Вова не понимает. Он опускает голову и принимает свой диагноз почти смиренно, только ногти без устали ковыряют заусенцы на пальцах. В голове пустота, в груди — бутоны лилий, жмущиеся к рёбрам и обнимающие лёгкие. — Хандра, — пальцы тянутся к чужим костяшкам рук, сжимающим коробок спичек, касаются быстро и легко. — Я у тебя сегодня останусь, разрешишь? Кащей не смеет расспрашивать, насильно вспарывая голову вопросами. Вова, умалчивающий и скрывающий собственные секреты, песком рассыпается сквозь пальцы, утекает как вода. Кащей, раньше знавший каждый его шаг наперёд, застывает не в силах предугадать следующее действие. Упрямое сердце тянет ступить вперёд, схватить за грудки и выбить ответ на каждый вопрос, но холодный мозг молчит и лишь кивает на просьбу. Они больше не касаются этой темы. Просиживают на кухне до глубокой ночи, скуривают пачку сигарет и несколько раз кипятят чайник. Кащей, привыкший засыпать под водку, открывает в себе новую зависимость и тратит почти весь запас сахара. Вова рассказывает ему про войну, про обретённых и потерянных друзей, про кошмары, мучившие его по возвращению. Они не трогают тему улицы, яростной делёжки границ с соседями, тюрьмы и бандитизма, в котором погрязли и утопли оба. Кухня, будто спасительный островок, прячет их от лязгающих кастетов, смертельных пуль, сбитых костяшек и гематом, расползающихся фиолетовыми пятнами по телу. — Со мной ляжешь? — Кащей зевает, бросает последний окурок в пепельницу и перехватывает удивлённый взгляд Вовы. — Что? Неужто гостю на полу стелить? — Отговорки у тебя не меняются, — Вова, выпуская изо рта дым, улыбается и тушит фильтр о край заполненной пепельницы. — Лягу. Широкий диван в гостиной всё ещё вмещает их обоих, разве что становится им короче. Кащей ложится с краю, предоставляя Вове больше места. Неловкости нет. Им, видевшим друг друга в разных состояниях, одетыми и нагими, стесняться нечего. Вова, кутающийся в старые простыни, чувствует горячее дыхание между лопаток. Кащей за спиной не дремлет, накрывает себя клетчатым одеялом и утыкается лбом в чужое плечо. — Руки только не распускай. — Да куда здесь, а. Не упасть бы ночью. Они замолкают, убаюканные размеренным тиканьем часов на стене. Вова долго не может уснуть, замерев в одной позе; лодыжки свисают с дивана, и холодные языки ветра кусают голые пальцы. Он прислушивается к спокойному дыханию, согревающему кожу лопаток, и думает о том, насколько их хватит. Будущее ловкими движениями вырисовывает несчастливый финал, и злобный смех заката их отношений с силой бьёт по барабанным перепонкам. Страна, где мнение чужих людей ставится во главу собственного, где осуждение и сплетни каждый день разлетаются по улицам чумным вихрем, никогда не позволит им быть рядом. Люди их страны, злые от бедности и измученные алчностью, будто стая диких зверей, веруют в силу и мощь предводителей, не глядя готовы жертвовать больными. «Мы ведь и сами такие», — мысль в голове возникает сама собой, и Вова прекращает дышать. Он чувствует, как трясина тревоги затягивает в воронку, лишает спасительной земли, надежды, под ногами и тянет на дно. Вова, не боявшийся плена Афганистана, страшится нового — цепкой хватки собственного разума. Не думай, не чувствуй, забудь, встань, уйди. Лилии вновь оживают. Их стебли, напоминающие стальные цепи, сжимают грудную клетку. Вова ощущает панику, окутывающую тело, и задыхается. Горло вновь першит, и он срывается на кашель, пытается подняться, путаясь в простынях. Места, как и воздуха, стремительно становится меньше; Вова разворачивается, упирается руками в чужую грудь, силясь оттолкнуть от себя Кащея. Собственные заледеневшие руки перехватывает огонь других. — Да лежи ты смирно, — голос Кащея звучит зло ото сна. Он поднимается с кровати, пошатываясь, направляется в сторону кухни. Вова не слушается — плетётся следом, сворачивая по пути в ванную. Находя в темноте выключатель, он давит на него, и свет ослепляет глаза. Вова, двигающийся на автопилоте, не чувствует боли, падая на колени перед унитазом. Голова кружится, неприятное ощущение, поднимающееся из желудка, переполняет тело. Глаза щиплет от влаги, и Вова вновь кашляет, чувствуя как вместе с ним изо рта выходят остатки съеденной за день еды, желчь вперемешку с кровью и лилии, большее напоминающее тёмное месиво. Он тянется рукой к поплавку для смыва и откидывается к плитке стены. — Почему ты молчишь? Кащей садится на корточки перед Вовой, протягивает кружку воды и полотенцем стирает выступившую испарину на лбу. Взмокшая чёлка лезет в глаза, и он зачёсывает её назад. Прохладные прикосновения к горящей кожи лица ощущаются спасительными, и Вова не сопротивляется — ластится к руке. Тело всё ещё сотрясает мелкая дрожь, но постепенно становится легче. С ним рядом становится легче.

***

Дома боли не прекращаются. Вова, разобравшись в корне своей проблемы, болезни, не спешит разбираться, решившись на привычный способ лечения, — выстраивание очередной стены. Прячет мысли и воспоминания о ночи в квартире Кащея, сводит их общение к минимуму и всерьёз принимается за пацанов. Следит за тем, как они тренируются, заставляет подниматься на пробежки, распевать песни, а в зале — отрабатывать новые приёмы в спаррингах друг с другом. Кащей всегда рядом, одобряющий его действия немым взглядом, и лилии внутри грудной клетки Вовы вторят ему, молчат. Для «универсамовских» ребят всё кажется только лучше с каждым днём: Кащей прекращает утопать в запоях и постепенно возрождает былой авторитет, а Вова, по возвращению напоминавший живой труп, показывает себя таким, каким являлся до войны — немым лидером и примером для подрастающего молодняка. — Вова, ты проснулся? — спросонья голос Марата кажется Вове странным. Щурясь и приподнимаясь на локтях, он рассеивает дымку сна и видит, как брат, беспокойно кружащийся по комнате, останавливается. — Вова… Вова, я ничего не говорил! — Что? — взгляд у Вовы мрачнеет. Марат, не прекращая мотать головой в отрицании, резко отходит к стене. — Говори. — Отец… Он… Голос Марата прерывает настойчивый стук в дверь и голос отца. Он тянет за ручку и заходит почти сразу же, не дождавшись ответа. За его спиной маячит Диляра, нервно сжимающая в пальцах кухонное полотенце. — Маратка, ты завтракал уже? Иди, мы позже присоединимся. Диляра протягивает руку сыну и слабо подталкивает его к выходу из комнаты, и за вновь закрытой дверью слышны громкие возмущения Марата. Отец присаживается за письменный стол, и его широкая фигура закрывают солнечные лучи, проходящие сквозь белые занавески. Вова видит, как он старательно пытается настроиться на разговор. Волнение выдаёт его с головой: беспокойно приглаживает широкие усы и часто касается головы. — Я был у врача, который тебя принимал, — слова, несмотря на внешнюю нервозность, даются ему легче, и он отрывает взгляд от пола. — Поговорили. Ехать надо, Вов. — Куда? — Вова тяжело вздыхает, пряча лицо в ладонях. Ему, недавно воссоединившемуся с домом, противна мысль о новом расставании. Голова гудит, безысходность горечью теплится на языке. Надолго ли это? Помогут ли вообще? — В Москву. Там врачи есть знающие. — Когда? — Чем быстрее, тем лучше. Я уже обо всём договорился. Остальные слова доходят до него с заминкой. «С таким шутить нельзя». «Подумай о себе, сын». Голова, напоминающая рой неустанно жужжащих пчёл, не успевает анализировать информацию: билеты на поезд, адрес больницы, операция, сроки восстановления. Вова, уставший воевать в пустыне, а после бороться с пленом собственного разума и чувств, соглашается, собственноручно поднимая над головой белый флаг. Последние границы и стены, очерчиваемые и выстраиваемые с особым пристрастием, он рушит в одночасье. Теперь уже сам. — Я рад, что ты решился. Вова, курящий на вокзале, наблюдает за тем, как закатное солнце, огибая здания и дома позади, останавливается на платформе. Оно обжигает лицо и лезет в глаза, дарит умиротворяющее спокойствие и сжигает остатки воспоминаний об Афганистане; Казань с её улицами и детьми-бандитами, сад лилий внутри и установки в голове. Он бросает окурок в ближайший сугроб, поправляет лямку рюкзака на плече и подходит к вагону, подавая проводнице документ и билет. Женщина быстро сверяется, дежурно улыбается ему и пропускает. Плацкарт встречает его суетящимися людьми, детским плачем и запахом пота. Рюкзак с плеч Вова предусмотрительно снимает и шагает вперёд, вытягивая шею в поиске номера своего места. На его верхней полке лежит чужая дорожная сумка, вокруг — пустующие места. Вова узнаёт хозяина вещей по шуму и недовольству других пассажиров, хриплым угрозам про кипяток и поступи тяжёлых шагов. — Ты? — Я. У Кащея в руках две кружки чёрного чая с сахаром, на губах — кривая улыбка. Тиски лилий ослабевают и их стебли-оковы спадают, не сжимая лёгкие, — боли больше нет. Вова, дышащий полной грудью, впервые за последнее время чувствует себя свободным.