Окно ЗАМа

Я поднимаю глаза, и они снова смотрят на меня со старого черно-белого портрета: самодовольный, самоуверенный и почти счастливый Леннон и немного напряженный Маккартни. Этой фотографии много лет, она давно выцвела и сильно пожелтела, хотя в последние годы я повесил ее подальше от солнечных лучей. И каждый раз, садясь за письменный стол, я проваливаюсь взглядом в эти лица и надолго забываю о цели своего прихода сюда. Так вышло и на этот раз. Что испытывали они оба в момент, когда щелкнула вспышка фотоаппарата в руках Бейли? Просто позировали или уже тогда знали, как двусмысленно будет выглядеть этот снимок, как и множество других, сделанных в тот же день этим на удивление проницательным фотографом? В далеком детстве мама разрешила мне повесить на стену всего одно фото любимой группы, и я выбрал именно это – накопил с обедов деньги на увеличение изображения с обычного плаката в два раза и вскоре стал счастливым обладателем изумительного портрета, секрет которого мне так и не удалось разгадать. Сам оригинал плаката привез приятелю из-за границы отец, но тот музыкой не увлекался и понятия не имел, что это за парни на черно-белой фотографии. Когда же у меня при виде нее затряслись руки, он понял, что снимок все же представляет некую ценность для ровесников, и отдать и даже продать его мне категорически отказался. В фотоателье тоже сопровождал меня из страха, что я умыкну куда-нибудь это сокровище. Понятия не имею, что с плакатом случилось впоследствии: интерес к приятелю я потерял в тот же миг, как получил на руки свой экземпляр знаменитого фото. У обоих на лицах застыли странно разные выражения, но оба при этом столь гармоничны, будто бы находятся на своем месте, знают это и ничего не хотят менять. Пол слегка напряжен, но ему все равно комфортно. Джон полностью расслаблен, но вот ему отчего-то дискомфортно, и при этом лишаться этого дискомфорта он не желает. Что происходило за кадром? О чем думали эти двое, глядя в объектив? Эти вопросы не давали мне покоя еще в детстве. А потом я вырос, и сознание мое заполонили вопросы совсем иного толка. Фото, его герои и их мысли не просто отошли для меня на второй план – они банально перестали существовать, остались частью интерьера, напоминанием о детском фанатизме… И вот я поднимаю глаза, смотрю на них, как и когда-то двадцать лет назад, и пальцы, сжимающие ручку, замирают над пока еще чистым листом. Наверное, мне стоило бы сейчас попросить прощения, но не у Джона с Полом, а у того мальчишки, что так беззаветно любил их когда-то и так был счастлив в этой своей любви. От мальчишки этого не осталось больше и следа. Весь вышел, истратился на бессмысленную, бесполезную борьбу с ветряными мельницами. Взгляд снова падает вниз, и рука начинает выводить по листу: «Я, Меркулов Захар Александрович, двадцати семи лет, находясь в здравом уме и твердой памяти, действуя добровольно, без чьего бы то ни было принуждения, решаю свести счеты с жизнью. В смерти моей…» Рука замирает, и на ресницах ощущается подозрительная влага. Прошу никого не винить… Кроме разве что приказавшего долго жить государства, которым мы когда-то так гордились. Государства, похоронившего под своими руинами все мои мечты, планы и надежды. Самолеты с грузом вылетели всего полгода назад, вот еще бы дали нам хоть несколько лет!.. И мы успели, мы бы все успели, не пришлось бы теперь смотреть на разграбленные заводы и думать, как из всего этого выкарабкаться… Ну ладно, бразильская партия разбилась вместе с самолетом, упавшим в эти треклятые джунгли, да и черт с ней, но я возлагал огромные надежды на индийскую. Ее успели принять, разместить как полагается, набрать штат тестировщиков… Как же мне быть теперь? Где взять средства на исследования? Союз не успел перевести первый авансовый транш ни в Индию, ни в Англию. Все погибло, все уничтожено… остался всего один опытный образец. Всего один! Что я могу с ним?.. Институт закрыли… Слишком поспешно, что, впрочем, неудивительно. Военные НИИ и КБ они будут тянуть до последнего, пока все не разворуют и не распродадут, а наши исследования, МОИ исследования они намеренно похоронят, сделают вид, что их никогда и не было. Как они, должно быть, рады сейчас тому, что мы успели произвести всего четыре прибора, из которых ни один уже не в состоянии выполнить свою функцию. Ты победил, жестокий мир джунглей! Торжествуй! Теперь больше никто не стоит уже на твоем пути. Захар Меркулов сдался и опустил руки… Грудь сжимает от глухих рыданий. Как же я все-таки жалок. Задумал изменить мир! Тоже мне, выискался новый Наполеон, второй Раскольников! Только с их именами я теперь и могу ставить в один ряд свое недостойное имя. Вознесся до небес и в один миг рухнул на камни. Ты надеялся один пойти против всего мира? Возомнил себя супергероем из глупых американских комиксов? Получай же, Меркулов, за свою гордыню. И радуйся, что мир еще не успел понять, во что ты хотел его превратить, и не уничтожил тебя. Справедливость… Ха! Кому она нужна, кроме тебя? Тебя же даже в родном НИИ высмеивали с твоими глупыми и наивными идеями. Все уже давно перестали верить в светлое будущее, одному тебе все хотелось переломить человеческую природу, как-то изменить ее, заставить всех понять, как хорошо было бы жить в мире абсолютного равенства и братства. Переслушал ленноновскую Imagine что ли… Сам же Леннон и не верил в возможность всего это. Он просто записал текст под красивую музыку, а ты уже чего-то нафантазировал себе… Я сидел у стола, крутил в пальцах ручку, силясь придумать еще хоть фразу, чтобы прощальная записка не смотрелась так куце и нелепо. Чтобы те, кто прочтут ее, поняли, почему я так поступил, покачали головой, но не осудили. И как это сделать в коротенькой записке, не объясняя всей сути моих исследований? Приложить к ней свою кандидатскую диссертацию? Или тетрадь с набором формул? Перенаправить на бывшего начальника отдела? Вот только и он считал меня в некотором роде шутом, изысканий моих не одобрял, но раз государство не поскупилось выделить на наши разработки определенную сумму и готовилось оплатить испытания помимо России еще и в Бразилии, Индии и Великобритании, он делал вид, будто смотрит на меня с пиететом. А сам продолжал крутить пальцем у виска: развлекается дурачок, да и пусть. Лишь бы серьезной работе НИИ не мешал. Впрочем, чего я так беспокоюсь, читать ее все равно будет некому. Разве что вот этому самому начальнику отдела. А он и задуматься о причинах моей смерти не пожелает. Пустил себе шут пулю в лоб, туда ему и дорога. Совсем на своих утопистских идеях помешался, немудрено и покончить с собой, когда в стране такое творится. Он мне так всегда и вещал с самым что ни на есть авторитетным видом: - Семью тебе надо, Захарка, бабу хорошую, детей. По выходным на дачу. Шашлыки, огород, собака в будке. А диссертация никуда не убежит, успеешь еще написать ее. А то случись чего, и похоронить будет некому. И как в воду глядел. Соседи, услышав выстрел, понабегут, конечно. Надо бы входную дверь отпереть, чтобы не взламывали, а то новым жильцам лишние хлопоты – кем бы они там ни были. Не хотелось доставлять людям лишнего неудобства, и без того им вряд ли понравится жить в квартире, где было совершено самоубийство. Кровь со стен отмывать опять же… Я поморщился и постучал ручкой по листку. В голову ничего не приходило. Расследование проводить не будут, все очевидно: молодой подающий надежды ученый покончил с собой после того, как закрылся его НИИ вследствие распада Советского Союза и отмены госзаказа. Дело всей жизни пущено под откос, не смог найти себя в новом мире, вот и решил поставить в своей неудавшейся жизни точку. Семьи нет, любимой женщины нет, родственники – разве что дальние, давно забывшие о его существовании… Даже крест на могилу некому будет водрузить. Внезапная мысль пронзила вдруг все мое существо: ну ладно, у меня не вышло, так сложилось, ничего не попишешь. Но так ведь может получиться у кого-то после меня! Надо же им помочь, чтобы они не начинали всю работу заново! Надо как-то передать свои записи потомкам! Надо где-то их сохранить, чтобы через десятки лет люди попробовали бы снова, когда будет налажено производство, когда на них не будут смотреть как на шутов и умалишенных, когда они захотят воплотить это вместе, всем коллективом, читая записи обезумевшего одиночки мечтателя. Я заметался по комнате, выгребая из ящиков тетради. Бывшему начальнику отдела будет на все это плевать. Сначала он пообещает хранить их, а потом выбросит, не успеет мой труп окоченеть. Я барабанил пальцами по шершавой обложке, а в мыслях моих царил хаос. Мне совершенно некому было оставить дело всей своей жизни. Как чудовищно осознавать такое в 27? Бывшие коллеги не оценят, они и раньше-то относились ко мне как к юродивому. Но где же взять на все время и силы? Они ровно в шесть срывались с места и бежали домой, а моя работа только тогда и начиналась. Терпеть не могу думать в присутствии десятков других людей, пусть и таких же ученых, как ты сам. А отдельные кабинеты нам не полагались. Только коллеги прекрасно справлялись и в обществе себе подобных, один я бездумно сидел над тетрадью все эти часы, с нетерпением ожидая, когда же захлопнется дверь за последним, и кабинет погрузится в вечернюю тишину. Я и прибор-то сконструировал тогда в одиночку – ну, разумеется, опытный образец. На конвейер его все равно поставить не удалось, все так бесславно и закончилось на четырех экземплярах. И я так и не смог выяснить, работают ли они вообще. С нашим советским образцом я должен был лично контролировать эксперимент. Уже была отобрана партия испытуемых в количестве пятидесяти человек. Я должен был лично опрашивать их до и после эксперимента. Разумеется, мне в помощь планировалось предоставить специалистов института мозга и нескольких психологов, но все так и осталось в планах и на бумаге. Я даже не успел встретиться с этими людьми и обсудить с ними детали грядущих испытаний. Не успел познакомиться с добровольцами. Успел лишь спасти образец от кражи и поломки. Вот только какой в нем теперь толк? Я открыл самую верхнюю тетрадь в стопке и принялся по инерции листать ее, вспоминая обстоятельства рождения каждой формулы, бессонные ночи, стоявшие за ней. А ведь это могло бы всех нас спасти, если бы… Если бы только я сделал это открытие хотя бы на пару лет пораньше. Мне хватило бы и этой пары лет! Количество испытуемых можно было бы довести до нескольких тысяч, начать серийное производство, и вот тогда… Мечты, пустые мечты. Этот мир не изменить, ничего не исправить. Я захлопнул тетрадь и со злости шарахнул кулаком по всей стопке. Она пошатнулась, и тетради разъехались в разные стороны, образовав на столе неровную горку. Можно, конечно, попробовать найти добровольцев и сейчас: кто-то наверняка согласится работать и без денег, тем более что ничего такого особенного делать-то не придется. Вот только если я оказался прав, то в результате этих экспериментов добровольцы мои вряд ли выживут в мире, который обрушился на нас полгода назад. По крайней мере, я им этого гарантировать не могу, а становиться причиной чьей-то гибели мне совсем не улыбается. Разве что своей собственной. Вот тут я хотя бы никому неподотчетен и могу творить все, что вздумается. Ну а если кто-то все же прочтет мои записи и решит продолжить мои изыскания, удачи тебе, смельчак. Я оказался слишком слаб духом, слишком труслив, чтобы гордо носить звание ученого. Пусть в памяти своих коллег и начальства я останусь лишь невзрачным юродивым лаборантом. Но, по крайней мере, я его создал. Это уже немало. Уговаривать себя можно сколько угодно, оттягивая неминуемое. Но рано или поздно мне придется отложить ручку, бросить последний взгляд на так и не дописанную записку и достать из ящика пистолет. Оружие нам выдали еще при поступлении на работу в НИИ: чтобы всегда была реальная альтернатива предательству и шпионажу. Слепое и наивное начальство… Но спасибо ему хотя бы за то, что теперь мне не придется разводить грязь и сырость, вспарывая себе вены, и не барахтаться под потолком на крючке от люстры. Все пройдет по высшему разряду. Вот бы только еще мозги со стен никому не пришлось бы отскребать… Мозг вдруг лихорадочно заработал, соображая, как организовать исключительно гигиеничное самоубийство. Мне не пришло на ум ничего лучше, чем нацепить на голову прочный пластиковый пакет и лечь на пол: так я ничего не забрызгаю и не запачкаю. И я побежал на кухню искать подходящий полиэтилен. И вот он валяется у моих ног вместе с пистолетом, а я поспешно дописываю прощальную записку – мне необходимо как-то объясниться перед теми, кто увидит мое тело. «…прошу никого не винить. Все это одна только моя самонадеянность. Я посмел возомнить себя богом и решил подправить человека, вычистить в его натуре все самое неприглядное и порочное, чтобы, не дожидаясь плодов эволюции, с этим самым новым человеком построить прекрасный и светлый мир, свободный от нынешней неправды и несправедливости, избавленный от нынешней грязи и несовершенства. В своей гордыне я взлетел слишком высоко, и только август 1991 года привел меня в чувство. Моей страны больше нет, дело моей жизни уничтожено, и поделом мне. Я один прошел одновременно путь Дедала и Икара, так и закончить его следует на высокой ноте. Из меня не вышло ни Раскольникова, ни Фрейда, так, может, хоть дух Больцмана поймет меня и простит… Видит всемогущий дремлющий Ктулху, я всем желал только добра. Тетрадями моими распорядитесь по своему усмотрению. Надеюсь, их все же сохранят и когда-нибудь воспользуются этими наработками. Все документы по проекту – в верхнем ящике рабочего стола. Там же и записная книжка с телефонами контактных групп в Англии и Индии. В Бразилии проект был сорван по техническим причинам. Прошу не осуждать меня за такое решение. А, впрочем… осуждайте! И не забудьте заглянуть в зеркало перед тем, как покинуть мой опустевший дом. Пока еще живой З.А.М.» Сгреб пакет и револьвер и еще долго стоял посреди комнаты, не сводя взгляда с плаката, будто запоминая эти лица, прощаясь с ними или, наоборот – надеясь увидеться? Нет, надо уйти куда-нибудь, где меня не достанут эти взгляды – напряженный – Пола и расслабленный – Джона. Где я смогу остаться совершенно один. Выхожу в коридор, кладу записку на комод у зеркала, расправляю в руках пакет, готовясь надеть его на голову. Может, для верности еще и скотчем шею обмотать? Чтобы кровь за ворот не стекла… Так, сперва надо сесть, надеть пакет, затем лечь, взвести курок… Не знаю, зачем я подошел к этому зеркалу, не хотел ведь этого делать ни при каких обстоятельствах. Даже завесил его поначалу. Но из-под простыни неизменно выглядывала простая деревянная рама, ошкуренная и покрытая всего одним тонким слоем лака… И я сдернул простыню, отметив про себя, что лежать на ней будет все же удобнее, чем на холодном голом полу. Словно покойнику есть какая-то разница. Усмехнулся. И взгляд непроизвольно упал на отражение. Я стиснул зубы, но отвести глаз уже было не в моих силах. Черт побери, я должен был это предвидеть. Значит, придется делать все как и обычно – грязно и негигиенично, но иного выбора нет. Дрожащей рукой я поднес к виску пистолет, по-прежнему не отрывая взгляда от своего отражения и по привычке чуть отставив назад левую ногу. Из зеркала на меня смотрело бледное осунувшееся лицо человека, которого я перестал узнавать. А из-за плеча моего со стены комнаты все так же злорадно поглядывали Джон с Полом. Как я мог забыть закрыть дверь! Я в последний раз посмотрел в глаза им обоим, коснулся зеркала подушечками пальцев, непроизвольно опираясь на него, затем кивнул собственному отражению, зажмурился и прижал дуло к виску, взводя курок.