Покамест естество цветет изобилием красок, человек пополняет себя припасом и готовится к зиме.
Самого дальнего побережья Альбиона в западном направлении, где бризы Ирландского моря гордым оплотом встречал захваченный днем ранее Дин-Бих, рассветные лучи достигали последним. Удаляясь от молодецкого гама гарнизона, что ни свет ни заря умывался в дворовы́х колодцах, с двумя деревянными ведрами, которые прошлым хозяевам не лишним бы было подколотить, Бодо направлялся к стойлам. Его южное, но уже закаленное хладом Атлантики тело прикрыто было лишь ниже пояса — оборванным лоскутом льняного полотна. С самого восходу, как и соратники, босой, он ступал по наторенному грунту внутреннего двора призадумавшись. Бессонная ночь в обществе повздоривших сослуживцев оставила на душе выходца из Кантабрии соответствующий осадок. Когда зашел под навес, он обнаружил, что в стойле был уже не первым. Стоявшая на перетоптанной копытами почве в каких-то простецких башмаках, едва досягавших щиколотки, Фридесвида ластилась ликом к породистой морде своего пони. Долго не замечая постороннего, она ласкала верное животное под нижней челюстью, вытянутой не так далеко, почесывала в боках заросшую выю, целовала ему пофыркивающий нос. В накинутой на нее теперь легкой тунике, полы которой по традиции англов распахивались спереди, голубой узор перемежался с травянистым. Еще с вечера расплетенную голову несолидно кольцевал венцом древесный обруч, оттеснявший белесоватые пряди со лба. Учуяв еще одно человеческое присутствие, лошадка несколько раз добродушно мигнула в сторону вошедшего человека своей черной, как воронье перо, полуразумной зеницей. Ощутив на себе косой взгляд возглавителя, Бодо от чего-то почувствовал себя на удивление неловко, но сам бы не объяснил, почему. Прав он оказался в том, что с осторожностью выбрал свои первые слова. — Люди уж на ногах, дукс, коль позволите доложить. — Снарядись сам и внуздай свою лошадь, — ничуть, похоже, не колеблемая его внешним видом, приказала она наотрез. — Будь готов к скончанью рассвета. — Скольких еще скли́кать? — уточнял Бодо, пополняя водой конскую поилку. — Нискольких. Мы поедем с тобою вдвоем. — Но… как же это? Куда? Этот вопрос Фридесвида, молча отпиравшая перегородку, оставила без ответа. Раннее утро двое повстречали уже в дороге, на полпути к редкой лесной роще, что располагалась от взятой крепости к северу. Взором кантабриец, хоть заморский скакун под ним и спел на полном ходу, всё никак не мог разлучиться со степенно умалявшимся крестиком, еще черневшим на фортовом знамени, что развевалось позади. Вот его начал поглощать горизонт, и тогда уже Бодо, ряженный в кольчужный хауберк, как следует сосредоточил вниманье на скакавшей перед ним проводнице. Стоит сказать, он, кажется, впервые наблюдал ее верхом без седла. В придачу тому, пони и прочей сбруей не был отягощен — в том лишь, в чём родила кобыла. И даже вопреки тому покладистый питомец слушался свою наездницу безукоризненно. Хотя, поразмыслив, иноземный ве́ршник уже не исключал, что было это, должно́, не столько вопреки, сколько благодаря. Ничего излишнего, посреднического уже не мешалось попусту в налаженной между ними связи. Никто, как могло ошибочно показаться, никуда никого не вез — оба вместе неслись против ветра с валлийских холмов, в глубину дикого леса, сноровисто обходя стволы возникавших на пути древ, что рано запестрели осенней красой. Единым, нерасчленимым дуэтом человека и воспитанного природой зверя. На равных, и уже даже не якобы. “Не отступающих ли кельтов ей помыслилось настичь? — гадал он, еле урываясь вдогонку. — Очевидно, нет. Она взяла бы для того куда больше людей. Да и с каким умыслом ей это делать? В другом чём-то совершенно затея…” В какой-то момент кони, замедляя шаг, вышли к основанью небольшого ущелья и стали осмотрительно спускать ездоков всё ниже и ниже, пока не привели к чему-то, что напоминало собой коренной бриттский треф . По оба бока тропы, что нисходила промеж двух соседствующих скал, умещался в тесноте десяток-другой ветхих домишек — все поверх скошенных поддонов и на абсолютно разной высоте. Жители в клетчатых одеждах отвлекались от труда и показывались из своих лачуг, скапливались толпой вдоль единственной горной дороги. Ржавым каркасным шлемом среди одноликого сброда рубах в клетку выделился, стоило полагать, деревенский старейшина. Взгляды на себе двойка приезжих ловила далеко не приветливые, говоря мягко. Особенно это касалось до зубов снаряженного Бодо, из ножен на поясе которого выглядывало навершие каролингского меча. Но визит совсем переменил дух, стоило только безоружной Фридесвиде спешиться, утопив обувь в навозной грязи и в ней же вымазав края туники… и заговорить. Вряд ли чтобы донести простому человеку, что ты на одном уровне с ним, существовал более действенный жест, чем тот, к которому прибегла она. Ни один гвинедский, гливисингский или брихейниогский тиран на их веку не пятнал еще так собственного достоинства, дабы исповедать своих истин. Не будет преувеличением сказать, что поступок этот значимо изменил настрой сходбища. Предрасположенность селян-валлийцев к ней, — а следовательно, и ее словам — претерпела непредсказуемый поворот в лучшую сторону. Оставаясь в седле, Бодо бездеятельно внимал одной из тех немногих в его случае речей, слово в которых разбирал через раз. Неузнаваемо преобразившийся для него облик предводительницы, одетой сейчас не богаче любой крестьянки, был исполнен раскрепощения и скромности, чем не мог не восхищать. Старейшина деревни, а за ним и все остальные лапотники, светлели в лице тем больше, чем слушали ее: образ коварной завоевательницы, сотворившийся в местности из слухов, бесследно развеивался, пока Фридесвида Милосердная давала землякам понять, что не намерена вмешиваться в и без того тягостную жизнь их поселения, хоть его территория и прилегала прежде к Дин-Биху, и готова будет защищать их, если вассалы Гвинеда вернутся с местью раньше времени. Солнце наконец выглянуло из-за гор, что на обратном пути возвышались от путников уже ошуюю. Оседланные ими лошади неторопливым шагом провожали вереницу телег, нагруженных продовольствием и запряженных вьючным скотом. В знак любезности новая управительница крепости огульно скупила у крестьянства все уготованные ими на продажу излишки перед тем, как оставить ущелье. В теперешний момент ее и ее попутчика вновь окружало нелюдимое обилие порыжевших крон. — Беспечно всё ж таки соваться в дикую глушь вовсе без оружия. — Вот на то мне и ты в сопутниках. — Но отчего один я? Да и отчего я именно, раз пошло на то? — Ратоборца способнее в дружине не сыскать, Бодо, только и всего. В цене ты, на мой подсчет, не уступишь троим опытным тэ́нам, пусть и сам будешь один. Хочешь сказать, я могу утаивать каких-то других причин? Опять? — Нет, конечно нет, — спохватился он, своей растерянностью не приличествуя зрелому возрасту. Кочевавший по небосводу косяк птиц прокликал мимо них, чем-то заполняя бессловесную паузу. — Скорее восточнее, чем южнее отсюда находится вольное подворье, — делилась она тем, что смогла разузнать у местных. — Заполдень съезжаем и туда, пропитаньем там снабдимся еще вяще. Дальше к северу, если, по словам се́рфов , придерживаться берега, до сих пор населяется старое святилище бриттов, именитое в народе яко Древние камни. Завтра я отправлюсь на его поиски в одиночку. — Позволь, Фриде… Собеседница покосилась на него негодующе. — Дукс… я имел в виду. В глубинах королевства Гвинед числа не будет патрулям здешних галлецианцев , когда до их вождей дойдут вести о вмешательстве Уэссекса. Это куда рискованней прогулки по близлежащим деревням. Позвольте хотя бы мне сопровождать вас, как и днесь. — Сакса за ремнем мне будет довольно. Верхом и с клинком в царстве смертных просто так не пропадают. — И всё же… — Я знаю и помню эти земли. С ранних лет я находилась с ними в разлуке, и вот наконец заполучила шанс воссоединиться. Завтра я отправлюсь на его поиски в одиночку, — добившись на его лице смирения, она добавила: — Твое беспокойство, кажется, начинает переходить условленные между нами границы. — Приношу извинения. Бодо прекрасно понимал, что череду всех этих принижений навлек на себя сам, и поэтому не многое мог сделать последним в противовес. А еще к этому моменту он знал, что не одному ему уже становилось заметно, как суровеет юная полковница, некогда одинаково небезразличная к каждому. Разумеется, пройти путь от морской паломницы-голодранки, что вынуждена была седлать волны судьбы и испытывать дарованной Богом удачи, к знатной леди крупнейшего королевства в былой Гептархии англов мало кому удастся без изменений: внешних и, что всего важней, внутренних. Весной в Скандинавию за ним вернулась совсем не та брани не знавшая сестра монастыря, с которой он познакомился на палубе «Воден Рика» позапозапрошлой зимой. Что уж говорить о ней в настоящее время, командовавшей целым войском, одолевшей в смертельных поединках языческого берсеркера и конунговского бастарда. Девушка двадцати лет и одного года менялась на глазах, подобно едва одноцветному в течение года пейзажу.* * *
Настал следующий день. Как и задумывала, Фридесвида сунула за подпояску своей туники туповатый охотничий сакс и покинула форт в обществе лишь невнузданного пони, а стражи-англосаксы заперли за нею ворота, не задавая лишних вопросов. Взошедший на крепостную стену, Бодо который раз беспомощно проводил ее глазами в даль. Ощущение своей малозначительности для нее на фоне иных вещей щадило его всё меньше. Кантабрийский воин не оставлял поста что днем, что ночью, от зари до зари он в трепетном чаянье выискивал в яркоокрашенной роще намек на возвращение всадницы, прерываясь только на пищу и поденное упражнение новобранцев. Аквитанские дозорные, что патрулировали стены с переброшенными чрез рамена сумами из-под сулиц, всегда немо переглядывались за его спиной. Не то чтобы остальных сохранность их предводителя заботила меньше. Поведения своего, сказать честно, Бодо и сам затруднялся истолковать. Быть может, его одного это действительно заботило как-то по-особенному? По прошествии пары-тройки суток в выехавшей из леса лошаденке он и бдительные аквитаны наконец узнали чалого жеребца Фридесвиды. Не задавшегося величиной, однако везшего, как прояснилось вблизи, по некой причине сразу двоих. Не знакомая никому рыжеволосая арбалетчица с устрашающим ликом, расписанным тёмно-синею краской из вайды, приобнимала невредимую Милосердную сзади, чтоб не свалиться с голой спины галопировавшего, островного конька. Во всей ширившейся округе девушки были абсолютно одни. Двивей говорила немного, но когда делала это, то не прятала диковинного пиктского произношенья. Бежавшая из Альбы — из далекой, северной Каледонии — самострельщица, как и многие другие беженцы с изгоями, укрывалась среди Древних камней под опекой самопровозглашенного друида. До тех пор, пока верхоконная странница под простолюдинным прикрытием не предложила ей куда более надежной защиты. Ничего больше пополнившемуся гарнизону прибывшие не раскрыли.* * *
На завтрашнюю дату в Дин-Бихе выпал конец очередной седми́цы. Жертвуя весь полуденный час, рать единой, полносоставной чредой извилась по двору от входа во владельческие покои. В них, собственно говоря, новая хозяйка заседала перед монастырским столом, позаимствованном у местного епископа, что отказался уходить с кельтской ватагой и был принят ею в подневольные. Ратники заходили с ветреной улицы по одному, вежливо совлекая шело́мы и покидая зброю в дверях, и каждый лицезрели стол Фридесвиды загроможденным четверкой большущих, полнящихся серебром мешков. Лаву с ней делил томный лицом Агафинос, а в паре шагов, сложив руки за спиной, неподвижно присутствовал Бодо, скорее всего, в знак демонстрации того, что подчинялся той в отдельном от всех порядке. Подступая ближе, боец дожидался, пока византиец исследует его глазом, нервно выпачкает в чернилах кончик очиненного пера и каллиграфически выполнит на пергаменте мелкую пометку, и только тогда перенимал полагавшееся жалование непосредственно из хрупких кистей военачальницы, щедрившейся на улыбку. Всё еще заправленный в прическу обруч и вольные, традиционные одежды придавали ей непринужденный и прозаичный вид. Привычная всем процессия шла без преткновения, покуда внутрь не пожаловал Кевлин. Со шлемом и мечом он расстался на пороге неохотнее остальных, но тем всё не кончилось: завидев в жаловавших его дланях скудноватую пригоршню монет да бегло ее исчислив, саксонский мужчина скрестил руки в негодовании. — Здесь хорошо если половина будет, «Ваше Милосердие». — По случаю пребывания в гарнизоне платы сокращены вдвое, саксонец, — изъяснил Агафинос. — С тобой я, что ли, толкую, старик? — он обратился назад к Фридесвиде. — Чего-чего, а урезанных жалований мои одноземцы точно терпеть не собираются, черница! По случаю и прочее, говоришь? Четверо лун из семи только мы провели как гарнизон, а остальные как всякое другое воинство, спрашивается, где хоть за это доля? Деньги́ у тебя немерено, а всё одно пу́стится же вся набивать брюхо аббатам да епископам, тьфу! — На твоем месте я с этого же мига поскромнел бы языком, плебейская пьянь. Следующая смелость оскорбить твою леди кончится для тебя… — Бодо, — запнула она того строгим тоном. Всё дружелюбье ее черт претворилось в деловую ухищренность. Чеканные пенинги высыпались на стол и были тотчас удвоены, а то и утроены владелицей в количестве. — Что же, раз так, с этого дня ты будешь лично жалован за то, чтоб убеждать своих одноземцев терпеть, — Кевлин был несколько сражен, чтобы ответить на это не приоткрытыми в недоумении устами. — Давно уж кому-то, вроде тебя, до́лжно держать в узде разомлевшую пехоту. Милости прошу в мои гезиты. Греческий счетовод ворчливо выправил одно число в своде другим, помножив его на три. До сих пор не способный поверить, что отныне стал уполномочен руководить целой дивизией, сакс кротко и без слов принял свои серебряные и удалился наружу, пуская следующего. В противовес всей возмужалости и сложенью астурийского посла, одного настолько неудобного проступка перед Фридесвидою хватало ему, чтобы раскраснеться сродни незрелому отроку, и тот ничего не мог с собой поделать. Он не прекращал поражаться тому, как безупречно ей удавалось сохранять такт в своих уверениях, чувствовать, когда колкость стоит встретить любезностью, а милость когда — обличить в лести. Ее дипломатичный флегматизм был оружием, которому всякий клинок мог позавидовать. Оружием, что одерживало победу, оставаясь в ножах. В последовавшие часы понедельным жалованием уже без недоразумений обзавелись также и Регинхард, и Брунгильда, и даже новоприбывшая Двивей. Когда на одной из солдатских жен полк подошел к долгожданному концу, денежные мешки опустели поче́сть целиком. Развернув поверх стола еще одну грамоту, Агафинос внимательно сопоставил бумаги одну с другой и заключил без удовлетворенья: — Исходная выручка в значительной степени уступает предыдущей. — И без того ясно, наставниче, — сгребала землевладелица оставшиеся чеканки в считаемую горстку. — Подвели в этот раз обе кузницы, те, что в Люнденвике и Кориниуме . Пивоваренный цех в Витанкестере вообще не успели приладить в срок. — Без меня распорядителям не договорится с городскими купцами, рудой им приходится запасаться с неслыханными наценками. Если б только я могла бросить Дин-Бих, чтоб заправлять там в сий час… — Боюсь, такими темпами доходов с ваших мануфактур станет недостаточно для содержания мобильной армии. По крайней мере, не всей точно. О продлении пожертвований, в свою очередь, не может пока что идти и речи. — Будь что будет, — Фридесвида поднялась со скамьи, оправив сребрящиеся волосы. — Спасибо, Агафинос, — краем ока она не обделила и Бодо. — Отсчитайте свою часть, и можете оба быть свободны.* * *
Двадцать шестого дня к воротам примчался гонец, назвавшись вестником от бретвальды. Бодо сразу же отлучился с настенного дозора, чтобы уже внизу, на земле, первым подоспеть к принявшему депешу англосаксонцу-ке́мпану . “Позволь мне”, — протянул он ему руку с мыслью, что сутки уже как не виделся с Фридесвидой с глазу на глаз. Пехотинец передал свиток бумаги без раздумий; может, на своей отчизне тот и не уступал более сослуживцу чином, но сам понимал, что разительно еще уступал достоинством. В самой середине надворья Бодо взобрался на пригорок, на котором палата хозяйских покоев и размещалась, в уподобление постройкам норманнов подпираемая в стенах стругаными бревнами. Завидев у того в ладони бумагу, единственный караульный кивнул ему и пропустил внутрь. Молодая госпожа так увлечена была чтением недешево обошедшегося фолианта, распахнутого у нее на коленях, что вошедшего сразу и не заметила. Невдалеке от ее разутых пят, в самом центре помещения пламенела пара огороженных очагов, наподобие тех, что согревали монаршие медусельды. Теперь, когда все насущные дела и заботы оставались позади, она наконец-таки могла расслабиться вот так в уединении. Долго еще не двигаясь с порога в созерцании ее распущенных прямых власо́в и меловых кистей, аккуратно перелистывавших толстую пожухлую страницу не чаще, чем в четвертину часа, он тщетно старался припомнить ее хоть раз в настолько же мирном состоянии прежде, за длительные месяцы странствий и злоключений. Одно из дров в вершине нагроможденья расщепилось изнутри от жару и с треском извергло над собой столп янтарных искр. Сидячая чтица оторвала очи от рукописного тома, а при виде Бодо чуть не смутилась и потуже запахнула полы сине-зелёной туники. Урожденный пиренейских гор немедля поднес адресованное той послание. Заложив тесьму меж пергаментных листов и сведя крышки переплета, изготовленного из дубленой кожи, Фридесвида убрала книгу на близстоящий стол и отдала себя опечатанной грамоте. Глаза ее, не досягавшие лазурностью зеркал души уэссекского кесаревича , в средоточии пробегались по символам покатого латинского письма. “Энеида”, — пользуясь случаем, вычитал про себя Бодо с позолоченного тиснения на корешке. Распечатанный манускрипт, покинутый вскоре, накрыл собой книжный переплет. Получательница встала с престола, сошла с деревянного уступу на земляной настил и принялась неторопко мерять зал босиком, хаживая мимо огнищ, смятенная, без всякого сомненья, каким-то размышлением. — Пожалуй, мне стоит… — его сапог робко ступил к выходу. — Я не услала тебя поколь, — она стала на месте, к нему спиной, за нее же увела руки. — Прочти посланье тоже. Слегка удивленный, иноземец слушался и сам прикоснулся к англосаксонской рукописи. “Леди Фридесвида Милосердная,
Заручившись наказом приближенных Короны, Я принимаю решение великодушно наделить тебя, как Своего правомерного вассала и сторонника, земельным уделом в твердыне Дин-Бих по праву завоевания вышеупомянутой 20 Сентября 870 Anno Domini и, как следствие, от сего дня, 26 Сентября 870 Anno Domini, пожаловать почетною ти́тлою Элдормена, впервые помимо правового обычая.
Властитель Семицарствия всея Энглаландии и Ки́нинг Уэссекса, Бретвальда Этельред Этельвульфинг”
О подлинности отправителя свидетельствовала уже сорванная печать. — Ну-с? — Оттиск в самом деле из королевских. — Как, на твой взгляд, быть мне? Какой ответ послать обратно? — Неужто я вправе… — Я дознаю́сь о твоем суждении как подопечного и знаю, что ты говоришь за многих в дружине. Только и всего. Он отложил телеграмму и был смятен тем же размышлением. Фридесвида продолжила: — На всём веку что англов, что саксов ни одна из жен еще не посвящалась в элдормены. Оттого и сказано, «помимо правового обычая». Это небывалая честь, удостоится законного места в ряду знатнейших правителей земель Севера. Того кроме, собственное владение уладило бы мои невзгоды с казною, — но, прошагав в другом направлении, она обратила поток мысли. — Как бы то ни было, одначе, сей край причитается не нам. Не мне и никому из нас. Бритты вершат Валлисом с самого падения Рима, и мне чуждо становится тому противницей, ибо, покоряй мы силой да притесняй слабого, чем будем отличаться от безбожника-викинга? Альфред дал мне это поручение с миротворческим умыслом, двадцати лун оказалось бы достаточно, чтобы донести до валлийских риев желанный посыл и положить конец их распрям. Но присвоить Дин-Бих насовсем… Правобережье Северна может и в раздоре, но враждой поделена сама Энглаландия, поколе единодержавию в ней угрожает Данелагово иго, его Нортумбрия с Ист-Энглою, немудро забывать об этом. Господствуя здесь, отнюдь ничем я тому не помогу. — И всё же «…наказом приближенных Короны». Не самого́ ли этелинга это затея? — осмелился предположить Бодо. — В сий час это не имеет значения, — нароком противилась та обличать Альфреда, ревностно розовея. Вздохнув, он собрал воедино все мысли, что вынашивал умом и сердцем уже на протяжении недель. — Пусть я никогда не питал к нему почтенья, в одном бастард конунга Датской марки и наш бывший сподвижник, Эгиль, справедливо пока́ранный вами в поединке, был неоспоримо прав. Когда в процессии Тинга назвал вашу удачу не знающей себе равных и ничем иным, как вмешательством Богов. Младой наследник Уэссекса, стоит полагать, тоже не может этого не подмечать, ведь неспроста так ценит вашего с ним приятельства. А согласно преданиям моего народа, если позволите, удел любого избранного судьбою в том, чтобы ясно очертать свою цель и не скупиться на жертвы, неотъемлемые для ее достижения, — именно к этим его словам почему-то больше всего расположился ее интерес. — Тем из нас, кому Небо, сама необъяснимая причинность вещей предначертали большее, не внове на подступах к нему, к своему высшему смыслу, своему истинному предназначению, миновать тривиальные искушения и отвлеченья. Сколько знаю, ничего я не уважал в вас так, как терпения и рассудительности. Пускай уж, получив нежданный отказ, сюзерен повременит награждать вас феодами впредь, чем вы измените своим добродетельным воззрениям. Я верю, что ни одно достояние под небом того не стоит. Любезно отклоните предложение Короны, Фридесвида Милосердная. В выражении собственного лика она выдавала, что получила от его ответа гораздо больше, чем чаяла. — …д-дукс, — сбивчиво поправился он, отвернувшись в пол. — По́лно уже, Бодо, — неожиданно усмехнулась англосаксонка. — Я тщательно поразмыслю над всем, что ты сказал, а обратную весть пошлю завтра с восходом. Можешь идти. Заедино, будь мил, отпусти караульного и пригласи ко мне епископа, как встретишь того в бу́рге. Как и всякий другой, этот вечер она также провела на одних только коленях, сцепивши ладони молитвенным жестом, — в том углу зала, что специально был отведен под службу. Расхаживая по скрипучему уступу, опрятно стриженный бриттский архирей в жемчужно-белом шерстяном стихаре́ до земли, увешенном шелковой по́лой с золотистыми нашивками, прочитывал вслух строфу за строфой из писанного рукою молитвослова. Однако не первую обедню уже романские псалмы́ огибали ее отрешенные уши, а воскуряемый на монастырском столе фимиам ничуть не покоил неутешного рассудка. Незаконнорождённый датского короля Хорика, звавшийся Эгилем, действительно, как помянул Бодо, был Фридесвидою покаран. Едино вот о справедливости этой кары еще можно было рассуждать. Хольмгангом, дуэлью до худшего исхода, разрешается что ни разногласие в мире язычника; уважать такого закона, вестимо, нетрудно и благонамеренному человеку войны, вроде Бодо. Но самой же оправдать собственноручно пролитой крови, неважно совершенно, насколько правым замыслом и толком облеченной, ей всё одно было себя не заставить. Не заставить себя примириться с тем грехопадением, коим было и будет всегда убийство. И не сказать чтобы преступившая обета затворница была неумела в бою, особенно дойди дело до опорного шеста, которым смолоду береглась от святотатцев, да прочего древко́вого. В бражный зал «дарителя колец» ей так и довелось попасть срединой ушедшей весны, хитростью и уловкой обыграв того с ярлами в турнире. Но всё-таки не сравнить этого было нисколько с учинением смерти по умыслу, и сколько ни жмурила очей ее покорно склоненная глава, всё не могла избавить целомудренный храм духа от жалости соразмерной что к Эгилю, что к пленному дану, которого приказала казнить в Доккинге позапрошлым февралем, что даже, подумать только, к бесчеловечному берсерку Орму, череп коего пронзила чрез зеницу метанным копьем. Покамест холодны и невозмутимы оставались ее кожа и натура, внутри от исступления задыхалось еще в самом-то деле всего лишь девичье сердце, сердце врачевателя и благодетеля, но никоим образом не воителя. Повлекая в трепет грудь, терзали и распирали душу Фридесвиды всего более невоплотимые страсти. То были неувядшие грезы о встречной любви того, кого ныне она нарочито теснила от себя прочь больше, чем кого-либо другого.* * *
Последние луны сентября Фридесвида Милосердная, так и отказавшаяся по предписанию Бодо от элдорменского титула, практически не показывалась на́ людях. Опричь этого, можно сказать, жизнь в форту шла своим чередом; окоемы, как морской, так и земной, были чисты как никогда, а запасы еще долгое время не грозили иссякать. С утра до вечера полуголые саксы-новобранцы до измору калечились тренировочными посохами, пачкая один другого в надворной грязи, и всё это под надзиранием троих наиболее приближенных к полковнику компаньонов. Пока Кевлин отвлеченно и устало позевывал в стороне либо сердито покрикивал на однополчан, Регинхард и Бодо наблюдали за тренировкой в свойственной себе немногословности. Ростом первый задался заметно ниже второго, чем внушал подначальным меньшее уважение, да и жив до сих пор оставался скорей благодаря собственной изворотливости, чем силе и характеру. С начала лета равных ему не стало и в благонадежности: именно тем, насколько существенно поменялся во нраве, он и заслуживал всё еще места в кругу доверенных Фридесвиды. Смуглолицый иноплеменник, тем не менее, относился к нему, как и к любому другому сотоварищу. “Слыхал, гонцовскую весточку на днях-то ты сам взялся к ней занести, — начал безбородый фриз со сложенными на груди руками. — Совпало так, что с того мигу-то она и не выходит больше к нам из палаты, да и богосло́вца перестала звать. Ежли ты бросишь молчать-то да изъяснишь-то в конце концов, в чём дело, всем нам станет от того только проще, визигот”. Но Бодо, принимавший стойку поскромнее, молчать не бросил и тогда. В чём дело, поверьте, ему и самому желалось бы знать. Оба мужчины, что каждый по-своему были связаны с одной и той же женщиной, негласно ощущали себя на грани собственной безысходности. К последнему сентябрьскому вечеру изменилось и это. Горцу Пиреней к его диву вдруг передали, что Фридесвида ждет его у себя. Его одного, как выяснилось, и предпочтительно без промедлений. Не переряжаясь из доспеха, он забрался на пригорок скоро и прошел в никем не стерегшуюся дверь. Дотлевавший посреди помещенья огонь освещал покои слабо и ко всему в них прибавлял сзади отчетливую тень. Немощное пламя единственной свечи потревожилось от пущенного внутрь ветра, уже не такого щадящего, как летом. Последняя подтаивала на столе рядом с книжным томом, что был раскрыт уже примерно на середине и до нее же, стоило полагать, владелицей дочитан. Сама она, к слову, была стоя обращена ликом к стене и задумчиво поглаживала древесную спинку своего престола. Бодо сомневался в том, как было бы лучше приветствовать ее, и, прознав это, временная правительница Дин-Биха, спускавшая ныне сивые власы до плеч, по самые локти, пренебрегла этой мелочью: — Вот ты и здесь, — ее голос зазвучал как-то по-неприятельски надменно. — Я давно уже намереваюсь кое-что с тобой обсудить, но обзавестись недостающим сподвиженьем у поэта ушедшей эпохи, честно, не ждала. Как и обещала, я поразмыслила над твоими словами, Бодо, но они невольно заставили меня задуматься о другом. О том, что однажды ты всё же исполнишь свое обязательство передо мной и сразишь Свена братским мечом. О том, чему же быть дальше, опосля того. С единением флотов Астурии, Франкии и Уэссекса твоё задание окажется выполненным, одначе вряд ли ты надолго останешься пожинать плоды своих миротворческих стараний тут, на Севере. Ведь в Хиспании тебя наверняка дожидается твой первозданный повелитель, о котором ты так много сказываешь. Семья. Как изъявилось недавно. В кои-то веки она развернулась и бесстрастно прошлась по уступу вдоль стола, в обыденных для себя тонах рек и лесов. Его кареглазый взор уткнулся в ноги, от смятения. Лишь теперь он сознавал, что до этой поры и не заглядывал так далеко в грядущее. — Мне хорошо помнятся твои откровенья со второй нашей встречи, в марке данов. Откровенья ничтожного и повинного пред своим богом человека, что жил взамен тому чтоб почить, поколь иные почили взамен тому чтобы жить. Не ты разве молвил такого? Что готов был умереть, а уцелел поневоле? Что живешь отныне единственно за-ради искупленья? Внемли́ ж моим следующим словам. Ты уже умер, Бодо из Кантабрии, умер, как лишь «Воден Рик» коснулся подводного дна, и, не усомнюсь, последние минуты на его палубе ты прощался со своими детьми и их матерью; в норманнском плену же всего-навсего родился сызнова, с новой целью и призваньем. Служение мне и есть это призванье. Я и есть твое искупление. Вид дозрелого мужчины обретал виноватость уже против его воли. К ужасу и оторопи для себя он открыл глаза на то, что и вспомнить, право, не мог, когда последний раз подумывал о прежней возлюбленной. Что имена и лица собственных сыновей уже издавна путались в его сознании, точно являлись подошедшим к концу, как прожитым, так и позабытым сном. — Царица Дидона приютила и возлюбила Энея, принесенного морем героя, — мягкие, не успевшие еще намозолиться пальцы ее с шелестом пробовали страницы пергамента, — и он оставался с ней, клявшися в верности. Одначе потом вспомянул завещания сил, что были выше над ним, и предал ее, и семя его засим заложило Рим. Предашь и ты меня, вспомянув завещания своего монарха? «Ясно очертать свою цель»… неужто так ты выразился тогда? Что, если я скажу тебе… — в выражении Фридесвиды зримо промелькнула секунда мимолетного, сразу побежденного сомнения, — что посягаю сплотить воедино всю Энглаландию? Моего притязания к ти́тлу «бретвальды» ты осмелишься поддержать меньше, чем пра́ва Альдефонсо на трон Астурии? Угли очагов меркли, а тени предметов, грозно брошенные поверх стен, едва осязаемо подрагивали. Бодо думал. Каждой частичкой разума он подталкивал себя к принятию решения, о котором в будущем не пожалеет и за которое сможет быть горд, окаменей оно в истории Темных веков на суд всем потомкам. Так оробело, словно в любой момент готово было одуматься, его колено преклонялось к застеленной соломою земле. — Я не в силах судить о законных основаниях вашей претензии на власть. Как бы то ни было, я склонен считать, что, в противовес всем иным королям Британнии, вы обладаете чем-то, чего нет и нипочем не появится ни у кого из них. Высоконравственным потенциалом, необходимым для объединения этой столетиями размежеванной суши, что положило бы конец ее бессчетным войнам, в которых крещеный поднимает клинок на крещеного, а брат на брата, и что позорят нас всех в глазах Богов, старых и Нового равновелико, — промолвить следующего за этим ему не далось без перерыва на судорожный глоток, выражавший появившуюся у него надежду на долгожданное прощение старым другом и освободителем. — Странствуя с вами по морям Атлантики, я пришел к заключению, что моей лояльности вы заслуживаете не меньше, чем все, кому я был таков прежде, ибо разделяете с ними единомыслие и ревность искоренить из этого мира одно и то же зло. Я не отрекаюсь от преданности Альдефонсо, сыну Ордонио, и продолжу претворять в действительность идеалы его и его отцов. Едино лишь продолжу делать это я уже в вашей стене щитов, и больше ничьей другой, леди. Очами он упирался в ее неприхотливую обувь, но позабавленный смешок сверху оказался недостаточно тих, чтобы не быть уловим его слухом. Всё так же высокомерно, вот только уже примирительно и будто бы шутя, безмолвная весталка поднесла к нему поникшую кисть. Не утрачивая возможности, Бодо бережливо и рачительно принял протянутую руку в свои и, опустив веки, припечатал чуть разомкнутые, обветренные прохладой осени губы к тыльной стороне длани, что казалась ему на вид высеченной из мрамора античным гением, но на ощупь была обжигающе горяча, в родство полудню в летнее солнцестоянье.