Причина и следствие

      Время шло, но неприятные ссадины ситуации не проходили. Невидимая, хоть и ужасно осязаемая грязь ощущалась на бёдрах, коленях, спине. Казалось, будто верхний слой кожи Его рук остались на тех самых местах, навсегда став частью тела Луки. — Всё хорошо ?       Сколько прошло после того случая... Год? Больше? Не знает — не считал.       Но сколько бы не прошло, его новые и новые прикосновения никогда не ощущались как прежде. Порой даже набегали мысли, что и без налёта прошлого они несли под собой нечто запретное, запрятанное в мыслях седого мужчины.       Он больше никогда не позволял заходить себе настолько далеко, как в тот вечер, но было нечто интимное в этих долгих объятиях, большой костливой руке, которая медленно стекала по юношеской спине вместе с потом, резко останавливаясь где то на пояснице. В этих странных поддержках, когда эта же рука похлопывала юнца по колену, пока где-то то сверху ртом пытались подбодрить речью, а рука надолго оставалась на своём месте. О нет, это было что-то не типичное.       Они не говорили об этом никогда.       Прибежавший домой и напуганный парниша сначала был абсолютно пуст, но перед сном слёзы сами текли, вмокаясь в подушку.       Что это было?       На этот вопрос никто не отвечал, ведь он даже не был задан вслух. Так было проще. Возможно, ему просто показалось и это всё было преувеличено из-за незнания. Именно поэтому не были потревожены ни отец, ни матушка.       Но это молчание и отсутствие явной реакции словно развязало Ему руки. Чувственные прикосновения стали обычным явлением, а некогда относительно отстранённый изобретатель, будто старающий сдержать себя от чего-то отвратного, стал невероятно тактильным. Он всегда так сильно любил юнца или ему руки развязали, хей?        — Лука?       Но парень не сопротивлялся. По какой-то причине любые желания завыть, закрыться, смяться в комочек и исчезнуть резко стихали, стоило лишь взглянуть в по-кошачьи выразительные глаза Наставника. В них было столько любви...       Порой именно этот взгляд сводил с ума. Такой внимательный, понимающий и оберегающий. Альва был его единственным другом, единственным настоящим учителем, единственным человеком, который знал о всех камнях на сердце.       Бальса боялся. Боялся, что стоит словам сомнения выбраться из пучин грудины, как мужчина разлетится, развалится, подобно карточному домику, нахмурится и уйдёт.             « Как ты... Мог подумать обо мне... Такое?! »       Даже представленное расстроенное лицо, вымазанное краской разочарования, заставляло ужаснуться. Нет, только не это! Начинаешь настолько отчаиваться, что и прикосновения, обычно заставляющие стынуть кровь во всех клетках твоего дрожащего тельца, в эти моменты кажутся ласкающими, приятными.       Рассуждения и тяжкие мысли расплываются едким туманом, стоит худым пальцам коснуться плеча. Реакцию ждать не стоит, Лука резко одёргивается, словно ошпаренный. — Ох, простите, я задумался ...       Сейчас совсем не время отвлекаться на такие глупые вещи, которые всего лишь являются попыткой очернить светлую личность. Ну и неблагодарность...       Сейчас юноша подрос, начинается время старших классов. Темы по физике становятся куда сложнее, а вновь готовый помочь растущему уму Лоуренс предлагает себя в качестве репетитора. Отказываться попросту нет смысла.       И всё таки сосредоточиться порой совсем не просто. Глядишь на буквы в книге, а всё обращается в причудливые узоры, бессмысленные каракули.       Молчание... Почему Он молчит? Что-то случилось?       Голова невольно поворачивается к старшему, ударяясь и чуть не разлетаясь об глубокий внимательный взгляд. Всё плохо. — Лука, что-то произошло? Я как-то виноват перед тобой?       Эти глаза впиваются в тебя, проникая по мышцам и сосудам в самое сердце, начиная разрывать его на крупные куски. "Скажи" — приказывают они тебе, но в более мягкой форме, не желая словно спугнуть и так забитую в угол мышь. Ещё немного, а от "мышки" послышится писк ужаса. — Почему ты так крупно вздрагиваешь, стоит мне тебя коснуться?       Реальность на момент отеклеилась от восприятия мира юношей, но тут же вернулась на место. Сначала в голове раздалось неуверенное "Да, почему?", но через пару секунд отдалось эхом саракастичного тона — "Ну да, почему же?".       Мысли вновь разбегаются друг от друга в мелкие точки, разворачиваются, сбегаются и, сталкиваясь, вспрыгивают вверх, сливаются в пластелиновую массу, обращаются в волны, оседают морской пеной ...       Вновь непонятные картины плывут перед глазами. В горле не ком, в горле       целый кулак.       Чужой взгляд продолжает выпитывать из тебя всякие соки, а слова не могут связаться даже в элементарные слоги. Оседают морской пеной ... — Может, я ударил тебя однажды случайно? — Гладили.             Нет, нет, нет, нет, НЕТ, НЕТ !       Чёртово слово выпало из приоткрытого рта. Стало так стыдно, а может даже и страшно, что голова сама робко отвернулась.       Но в ответ не звучат нагаданные «Как ты мог обо мне так подумать?!».       Тяжкое молчание.       Казалось, будто сейчас мир способен лишь на большой взрыв, после которого ничего не будет.       Взрыва не случилось.       Нежное прикосновение к руке, еле весомое. — Лука ...       Молодые руки поднимают, кладут на впалые бледные щёки. — Лука, ты думал, что я ...       Нет, даже лицо парня было бледнее, чем что либо. — Ох, Господи, Лука ...       Ему не стоило дополнять своё слово. Оно лишь на первый взгляд казалось одиноким. Однако по лицу Бальсы яркими красками был расписан весь ужас, страх и отвращение к предполагаемой мысли.       Юнец не смотрел на Него, но чувствовал и слышал. Водопад полился сам. — Нет-нет, я бы никогда, что ты. Я бы никогда в жизни не... Ох, постой. Ты всё не так понимаешь, мальчик мой. Почему же ты сразу не спросил? Какой ужас, какой ужас...       Хриплые фразы сыпались из побледневших уст, а спустя пару мгновений они же целовали персиковые пальцы, прикладывали ко лбу, страстно и горько извиняясь.       Это была до ужаса странная сцена. Казалось, словно изобретателя сейчас раскрошит на фрагменты от горести. Как же его дорогой ученик мог напридумать такое?       И пока в молодой голове плясал хоровод паники и стыда, завиваший ураган сожаления, в чужой отбилась от стен лишь единственная мысль :             « Для кого же ты играешь? »       Слишком точно понял всё тот, кто старается играть невинного. Вот же он, целует руки и склоняет голову в знак чистоты намерений.       Но пока это работает, весь этот сгорающий театр имеет место в любой комнате, где бы вы не решили ставить свой спектакль.       Кажется, что извинения работают.             Напряженные пальцы смягчаются, порой стараясь зацепить мягко Его лицо, погладить. Вскоре они скользят по шее куда-то назад. Объятие. — Простите ... — Аа-ах, Лука.       Сколько раз он успел произнести его имя? Будто это заклинание, произнося которое, ты заставляешь его возвращаться к точке повиновения и абсолютной веры в любые слова.       Потому что это Его слова, потому что это Его правда. Потому что, как бы не хотелось отрицать даже перед самим собой, но преданность и привязанность парня слишком велика, чтобы не соблазняться ей. То, как иногда бегают его испуганные глазки, но после не будет даже малейшего писка. А то, как он порой наоборот прижимается к широким ладоням... Ох, нет, совсем забыл, что тогда он чуть душеньку через уши не выпустил от того, как же мелко добилось нутро.       Последний штрих и мастер закончит работу. — Послушай... Я не гневаюсь на тебя, но просто пойми, что в моих мыслях никогда не было такого ужаса. Ты дорог мне, очень. Прошу, позволь мне исправить всё...       Это объятие другое. Никаких сколькиз рук и неоднозначных подрагиваний. Это было крепкое объятие с самой нежной любовью, которая известна этому молодому путнику жизни.       И он верит, верит вновь. Потому что не найдётся ни одного человека, кто был хоть на пару мест ближе к превосходному Лоуренсу. Потому что нет на свете никого, кто сможет заменить Его.       Глаза словно мутнеют, реальность вновь начинает отключаться.       Лука уже не тот мальчишка, которому только-только вырезали тринадцать полных лет. Он вырос, поменялся, расцвёл, но прямо сейчас, как в тот далёкий вечер, после которого первые трещены выжали свою территорию на молодом сердце, Бальса чувствовал себя потерянным, крошечным мышонком, забитого в угол ситуации. Только сейчас в нём таилось и чувство надежды на что-то действительно искреннее, хоть смутная паника маячила где-то на фоне, покачивая свою тощую фигуру из стороны в сторону.

***

      ... Над Его словами и поцелуями он будет думать ещё долго. Даже в совсем неподходящий момент чьей-то ругани на фоне...       Чья она, для кого она?       Раньше этот шум пугал и расстраивал, заставляя вжимать бедную подушку в уши, рыдать. Сейчас стало чем-то обычным, даже родным. Лишь белый шум, не более того. Порой она даже не заслуживала какого-то внимания, не получая и мысли сожаления.       Метёлка подымала пыль с пола, собирая грязь в кучку. Перед глазами стелились смутные образы вчерашнего дня. Репетиторства так и не было. Мужчине стало совсем дурно. Ну кто же знал, что одно слово сможет вызвать такой ужас.       Все эти года собирало в один пучок не только знакомое до неприятного зуда вытянутое лицо, но и его прикосновения. Раз за разом они вызывали бурю эмоций. И теперь становилось до красноты стыдно, ведь абсолютно все они были поняты совсем неверно.       Юноша не сказал больше ни слова, лишь крепко обнял. Мужчина не был глупым, прекрасно бы понял это немое «простите, прошу». Однако останутся ли их отношения такими же крепкими? Прекратятся ли ошибочно принятые за нечто свирепое прикосновения, поглаживания? Бальса не знал, не мог знать точно. В тревожной голове метались лишь предположения, одни хуже других.       Смазанный взгляд падает на толстую запылённую книгу. Одиноко оставленная на полке много лет назад, лишь переставляемая по крайней нужде.       Казалось, будто верхний слой кожи Его рук остались на тех самых местах, навсегда став частью тела Луки ...