Потерянный родственник

Хорнет была дома. Она бы поняла это даже если бы закрыла глаза, привязала руки к бокам и обернула маску шелком. Грохот земли под ее когтями дал ей знать об этом, влажный холод воздуха, окутывающий ее панцирь, и слабые вибрации, доносящиеся сквозь шелковые веревки, натянутые вдоль каждого туннеля. Глубинное гнездо простиралось перед ней, огромное, темное и манящее, и каждый вдох, каждый шаг казались легче, чем предыдущий. Держа одну руку на стене туннеля, а другую на игле, она бродила по пустым проходам, приоткрыв рот, чтобы чувствовать запахи, хотя и не чувствовала ничего, кроме влажных камней и грибных спор, и редкие следы глубней, сновавших между трещинами в стенах, которые были слишком малы, чтобы она могла в них пролезть. Было тихо, во всяком случае, настолько тихо, насколько это вообще возможно, тяжелый воздух отдавался издалека с грохотом и стрекотаньем, или с постукиванием множества ног по потолку над ней. Она знала, куда идет; она всегда знала. Здесь она никогда не терялась, даже если ее не направляли шелковые линии. Под ее пальцами задрожала одна из этих нитей. Она остановилась. Нить снова дернулась, царапнув ее хитин. Движение было почти настолько сильным, что его можно было увидеть, властная частота перекрывала тихий гул других линий, практически крича на нее. Она обернулась. Туннель позади нее выглядел таким же, слабое сияние люминесцентных грибов вырисовывало формы незавершенных паутин и блеск на витках древних панцирей, вделанных в стену. Нить дергалась снова и снова, вибрируя на кончиках ее пальцев, движения были хаотичными, паническими и непрерывными до пока не последовал следующий удар. Что-то застряло в нитях. Что-то большое. Хорнет развернулась и зашагала обратно по туннелю, перехватывает иглу другой рукой, скользя пальцами по стене, следя за тем, чтобы не потерять след. Шелковые нити не только служили путеводителями в непроходимой тьме, но и были пульсом Глубинного Гнезда, позволяя его обитателям следить за любыми нарушителями, осмелившихся войти из враждебных земель, или за любыми зверями, которые поднялись из нижних туннелей, чтобы угрожать паукам и их сородичам. Меняющие обличии существа и мимики, те, кто расползаются по стенам или вдавливаются в трещины и щели, оставляя лишь мельчайшие щупальца, в ожидании прихода ничего не подозревающего путника. Она была охотницей и носила плащ, чтобы доказать это. В ее обязанности входило следить за безопасностью туннелей, устанавливать ловушки и растяжки, которые звенели бы отовсюду, возвещая о присутствии чего-то достаточно неуклюжего или невежественного, чтобы на них наткнуться. Нить подпрыгнула под ее рукой. Чем дальше она шла, тем громче она гудела, и Хорнет перешла на низкие, пружинистые скачки, приглушая шаги, насколько могла, но желая пожертвовать скрытностью ради скорости. Что бы она не поймала, оно было сильным, достаточно сильным, чтобы потенциально порвать ее шелк и оставить ей лишь пустую ловушку. Она никогда не чувствовала такого движения. Она знала большинство существ, которые могли попасть в ее ловушки, знала, что они чувствуют, как они борются, оно не было одним из них. Она находилась всего в нескольких лигах от деревни. Что могло так долго избегать плена, пробираясь так глубоко в Глубинное Гнездо, и оставаясь неуслышанным ею? Туннель внезапно закончился, выведя ее в пустое пространство, освещенное только сетью шелка душ, натянутого с туманных высот. Сначала она могла видеть только движение, неистовое дергание веревок взад-вперед, незнакомое существо так глубоко запуталось в ее паутине, что его форма терялась под переплетением нитей. Она схватила рукоять иглы, тонкие узоры души уже струились между ее пальцами, когда она вызвала защитное заклинание. Не было слышно ни звука, кроме тихого гудения ловушек; это существо либо не хотело, либо не могло кричать, возможно, онемев от ужаса, или боясь привлечь к себе хищников. Ее клыки дрогнули. Она вскочила на решетку, танцуя на качающихся нитях, натягивая за собой страховочный трос и взбираясь к потолку. Игла все еще была зажата в одной руке, готовая ударить во что бы ни было то, что покажется под паутиной. Она перепрыгнула последнее расстояние и присела на сети, вытянув иглу, душа гудела в ее венах… Белая маска дернулась в ее сторону, белая маска с раскосыми черными глазами, белая маска с длинными изящными рогами… Это был Холлоу в ее паутине, извивающийся и дрожащий под ее шелком, его голова была запрокинута назад тросом, зацепившимся за рог, его единственная рука была вывернута за спину в следствии его борьбы. Мотки шелка обворачивали тело ее брата, врезаясь в суставы и мягкие места между его доспехами, обвивая шею и оставляя длинные бороздки на обнаженном плече. Он увидел ее. Его метания на мгновение прекратились, хотя вся паутина содрогалась от его безумного ужаса, и она могла видеть, как вздымается его грудь, как влажно блестели его клыки, выставленные на свет напряженным наклоном головы к потолку. Ее внутренности сжались от ужаса. Она дышала почти так же часто, как он, паника нахлынула, как ледяная весна, потерявшись в поисках ответов, потерявшись в неправильности его присутствия здесь, в том, что его шея вывернута назад, а когти запутались в стальных нитях, в его черном, как ночь, панцире, жестоко обернутом ее шелком. Она открыла рот, чтобы заговорить, позвать его. Из ее горла вырвалось лишь паучье шипение, пронзившее холодный воздух. Холлоу вздрогнул. Охваченный ужасом, он забился в паутине, выгибаясь еще сильнее, когда режущие нити туго натянулись. Черные конечности, длинные и когтистые, дернули так сильно, что леска выскользнула из-под ее ног. Хорнет ахнула, резкий звук отозвался эхом, и схватилась за трос рядом с собой. Ее когти дернули его, как струну арфы, и он оборвался… Она упала навзничь в темноту, как в воду, воду, смыкающуюся вокруг нее, скользя по хитину, как липкий кокон, и когда она попыталась закричать, вода проникла ей в горло, капая, душаще, высасывая душу из тела и оставляя его холодным, холодным, холодным словно смерть— Хорнет села. Задыхаясь уже наяву. Она хватала ртом воздух, как утопающая, она чувствовала это в своем горле и легких, то, как они болят и царапая ее изнутри. Она пнула плащ, который набросила на себя посреди ночи, теперь свернувшийся вокруг колен и запутавшийся в пяточных шпорах, до тех пор пока он не превратился в комок на полу а она сидела обнаженная и продрогшая, задыхаясь у очага, с полусжатыми когтями, замершими в воздухе, которыми некуда было ударить. Кошмар. Еще один кошмар. Паника, пульсирующая в ее жилах, не успела утихнуть, как она краем глаза заметила какое-то движение. Холлоу. Ее брат, очень даже бодрствующий, совершенно точно не запутавшийся в паутине в темноте, начал приподниматься на дрожащей руке, его запястье было согнуто так сильно, что она подумала, что оно может сломаться, когти в шелковых оболочках скользили по влажному каменному полу. Он был быстр, прежде чем она смогла отдышаться, чтобы заговорить, его ноги подогнулись, уже на полпути к тому, чтобы начать ползти, шея дрожала от непосильной задачи держать голову — Нет, — выдохнула она и вскочила, вытянув обе руки, хотя они и дрожали. — Стой. Стой. Холлоу резко остановился, сгорбив плечи, дыхание с трудом вырывалось из горла. Хорнет пришлось побороть воспоминания о своем кошмаре, о жутком сиянии его маски в темноте, о резких, неестественных изгибах его конечностей, затянутых в шелк. Он не был в Глубинном Гнезде и он не задыхался паутиной, которую она сама сотворила. Он был в безопасности. Она была в безопасности. Ей некого было винить в этих ужасах, кроме себя самой, хотя она не могла сдержать очередной волны бессильного гнева, направленного на Короля Кошмаров, зная, что он стоит рядом и наслаждается ужасом одиноких выживших в Халлоунесте. Было приятно, что у нее есть бог, которого можно проклясть, даже если он не был ответственен за ее страдания. Она вздохнула, потом еще раз, пока не подумала, что может говорить без надлома в голосе. «Это был всего лишь кошмар. Никакой опасности нет». Холлоу— двинулся. Он нарушил свою неподвижность и слегка свернулся калачиком, подтянув подбородок и склонив голову набок, предоставляя самый маленький силуэт, какой только позволяли его нелепые рога. Она смотрела, застыв в этом моменте, в его странности. Это… это было странно, особенно для него. Раньше он почти ничего не выражал, кроме страха, и то лишь время от времени; она подозревала, что он пугается гораздо чаще, чем показывает. Однако это было что-то другое. Это выглядело… О, боги. На любом другом существе, на чем угодно, кроме сосуда, она бы назвала это стыдом. Или подчинением. Пассивная, самоуничижительная реакция на угрозу или авторитет, мольба о прощении или игнорировании. Затем она поняла, что он все еще оставался там, неустойчиво держась, испытывая боль. Из-за нее, из-за приказа, который она бездумно отдала ему. Ожидая наказания, скорее всего, за непослушание, за действия без указаний. Ее плечи опустились. Она так старалась избежать этого, не обращаться с ним как… как ее отец, и ей это уже не удалось. Доказательством тому было то, что он чувствовал необходимость подчиниться ей, сохранять недвижимость и ждать того, что она собиралась с ним сделать. «Все в порядке», — начала она, и это прозвучало так, словно она говорила через треснувшую флейту, она прочистила горло и начала снова. — Я понимаю, что ты испугался, но, пожалуйста… не поранься, пытаясь помочь мне. Он не шевелился, только глянул на нее своим единственным видимым глазом, склонив голову к полу пытаясь уменьшиться. Его рога были почти с ее высоту, так что эффект от его попыток был никакой, но это все равно укололо ей сердце, как осколки стекла в сжатом кулаке. Было ли это тем, что он пытался сделать во время лихорадки? Когда он отшатнулся от нее, когда он посмотрел на нее с измученным страданием, которое, как она теперь знала, было искренним? Она поразмыслит об этом позже. Даже думая об этом, она знала, что этого не произойдет, что она туго скрутит эту мысль и затолкнет глубоко, как и все остальное, что она не может позволить себе почувствовать. Позже означало никогда, и она не собиралась это менять. Ты можешь расслабиться. Я не сержусь на тебя, — снова повторила она, сделав еще один шаг к нему, выглядывая ответ, любой ответ, любой признака того, что ей больше не придется им командовать. Возможно, это было бесполезно — и она знала, что у нее мало времени до того момента, когда он рухнет. Было ли это эгоистично с ее стороны, экспериментировать сейчас, за его счет? Просто чтобы смягчить свой позор за то, что она отдала приказ, будучи полусонной и охваченной паникой? Она тихо вздохнула и проглотила свою гордость. — Холлоу, ложись. Он сделал, как она просила. Ее сердце все еще сильно билось, а конечности наполняла дрожь энергии, но она сжала когти в кулаки и отбросила ползущее, цепляющееся желание прочь, поверх всего остального, с чем, как она говорила себе, разберется позже. К тому времени, когда он снова расслабился, этот ужасный хрип снова осел в его груди, она сжала панику во что-то меньшее, плотное, во что-то холодное, что застряло у нее в горле, как капля льда. Она справится с этим. Ему не нужен был ее страх, ему хватало собственного. Медленно приближаясь, она оглядела его, пройдя по всей длине, чтобы осмотреть весь объем травм. Она поборола желание протянуть руку и снова прикоснуться к нему — она хотела дать ему возможность попросить, чтобы к нему касались, и не хотела рисковать этим сейчас, когда он все еще успокаивался от паники. Ее руна переноса осталась неповрежденной. Ничего существенного не изменилось со вчерашней ночи, ничего не открылось и не воспалилось, хотя инфекция все еще сияла между более широкими пластинами в груди, как просвет от лампы из-под закрытой двери. Ее руки сжались крепче, и она медленно их разжала, заставив себя отвернуться. Холлоу, похоже, этого не заметил; его дыхание продолжало успокаиваться, хрипы стихали по мере того, как нервы успокаивались. Что ж, сегодняшний день начался чудесно. Хорнет чуть не рассмеялась, что, несомненно, окончательно смутило бы ее брата. Или напугало, или заставило снова съежиться, ожидая, когда она направит на него свой гнев. С этого момента ей придется держать свои реакции под контролем. Она больше не была одна и не могла позволить себе потерять самообладание. От одной этой мысли ей захотелось выбежать за дверь. Она не могла позволить себе бежать сейчас. Проблемы, которые она отложила вчера, все еще были здесь и смотрели ей прямо в лицо. Ей просто придется научиться направлять свою энергию на них, а не исчезать каждый раз, когда ее что-то пугает. Она отстраненно вспомнила список, который начала составлять накануне вечером. Закончить стирку. Закончить штопку. Сделать гнездышко для себя. Перестелить постель Холлоу. И еще раз искупать его. И напомнить ему о знаках, которым она научила его вчера. Хорнет хотелось чего угодно, только не сидеть спокойно и играть не роль репетитора. Тем не менее, знаки не займут много времени, так что она подошла к книжной полке, чтобы взять листы с набросками, которыми занималась вчера. Следующий вдох Холлоу прозвучал резко, и она бросила на него взгляд. Напряжение, которое она видела в его плечах прошлым днем, вернулось, хотя он и не шевелился, пока она смотрела на него, и она не могла заметить никакой разницы в темпе его дыхания. Холлоу, возможно, тоже не хочет, чтобы она играла роль репетитора. Она выдохнула, выругавшись, не показывая своего разочарования, и положила листы обратно на полку. Это могло подождать, по крайней мере, до тех пор, пока он не перестанет испытывать стресс из-за ее внезапного пробуждения. Но напряжение не рассеялось, даже когда она отошла от книжной полки. Ей следовало бы подумать прежде чем действовать. Вместо этого она села и открыла набор для шитья, положив недошитый плащ себе на колени, чтобы закончить. Рано или поздно он снова расслабится. Все, что она могла сделать, это ждать.

***

Она наблюдала за ним. Оно не намеревалось выражать свой страх — просто после того, как оно приподнялось, чтобы подойти к ней, его грудь сжалась сильнее, чем следовало бы, а беспокойство сжало его еще больше, пока у него не осталось другого выбора, кроме как издать звук, когда оно дышало. И подниматься оно тоже не должно было. Ей не угрожала опасность, и она так и сказала. Она не хотела, чтобы оно защищало ее, особенно от угрозы, противостоя которой оно уже показало себя бессильным. Оно не сможет защитить ее от кошмаров, как когда-то не смогло защитить мир от грез. Несмотря на это, оно все еще могло видеть бумаги, лежащие на полке и ожидающие… чего? Когда его сестра закончит штопку? Момента, когда она сможет застать его врасплох? Оно не должно было чувствовать себя так. Оно не должно было бояться каждого ее шага, чтобы она не попросила его о чем-нибудь таком, что вернет страх, панику, которые нахлынут на него ошеломляющей волной. В конце концов, она так и сделает; она ничего не могла с собой поделать. Оно не могло предсказать, когда это может произойти, когда оно может невольно попасться в ловушку, расставленную его собственным разумом. Она хотела, чтобы оно заговорило. Она хотела получить из него информацию. Очевидно, оно было способно ее предоставить. И этого должно быть достаточно. Не было. Сама мысль о том, что она могла бы спросить, заставляла его сердце трепетать. Что, если у нее возникнут вопросы, которые оно даже не сможет постичь, вопросы, которые заставят его упасть в такую глубокую яму, что оно не увидит дна? Оно действительно было слабо, если этого было достаточно, чтобы его сломить. И она знала. Она изменила свои планы, когда почувствовала его страх, отложив их до тех пор, пока… пока… Она закончила свою задачу, время утекало от него, пока оно лежало там, терзаемое болью и опасениями, а она вставала и в следующий момент тянулась за бумагами и просила его ответить ей, сделать то, что ему было запрещено, рассказать о своей боли— «Я выйду, чтобы закончить стирку,» — сказала она, прерывая его тревожную литанию. «Я ненадолго.» Она не стала утруждать себя одеванием своего только что заштопанного плаща, прежде чем выйти под дождь, и сквозь стекло было видно, как она сутулится, когда на нее падает вода. Ее очертания расплывались и менялись по мере того, как она отходила все дальше, капли дождя застилали окно и затемняли блеск ее темного панциря. Его следующий вдох был более глубоким, болезненным и сопровождался тихим шелестом, когда воздух выходил наружу, искривленные шрамы на горле придавали ему больше голоса, чем оно когда-либо имело. Страх не покинул его, только изменился, меняя очертания, как струйки дождя. Наблюдая, как она выходит за дверь, оно почувствовало, как другая нить стягивается вокруг его сердца, хотя страх узнать, зачем она это сделала, ослаб. Она явно была расстроена, хотя и притворялась, что это не так, ради него. И это была еще одна загадка. Возможно, она рассудила, что оно вряд ли сможет быть полезно ей — или кому-либо — если будет парализовано страхом. Поэтому она пряталась, пытаясь скрыть свой гнев и разочарование, хотя оно все равно ощущало их в ней. Оно не знало, чего она хочет. Она ненавидела этот город, этот дождь, этот дом. Вчера, будучи неудовлетворенной, она чуть не разнесла комнату в клочья, и сосуд задавался вопросом, почему она вернулась? Почему она принижала себя? Она была охотницей, и стазис был ей не к лицу. Оно было настолько поглощено своими собственными опасениями, своими собственными неудачами, что не смогло повиноваться ей должным образом. Если бы оно не сможет заставить себя сделать то, что она просила, оставит ли она его наконец позади? Его сердцебиение участилось. Сколько времени у него было, прежде чем оно ей по-настоящему надоест? Ему удалось преодолеть свои ограничения ради нее, раз, другой, ценой собственного страха, и… она осталась, вознаградила его, и теперь, казалось, ожидала, что оно так и поступит, а оно не знало, что делать. Покинула бы его сестра, если бы оно подавило боль и никогда не заговорило с ней? Удерживал ли ее здесь возобновившийся интерес? Оно знало, что Сиянию всегда нравилось наблюдать, как оно разрушается, когда оно больше не могло выдерживать давление. До сих пор он был, технически, способен выполнять то, что хотела его сестра. Он обладал достаточным интеллектом, чтобы понимать, и физической способностью подчиняться. Но паника была ему неведома. Паника хватала его, как кулак, и отказывалась выпускать, его разум крошился, а все его самообладание распадалось убегая от него, как бусины с разорваной нити. Оно не могло бездумно подчиняться. Больше не могло. Воспоминание непрошено возникло в его сознании. Рука сестры, темное пятно перед маской, дрожь до того, как оно прижалась лицом к ее ладони. Голос сестры, трещащий, как разбитая тарелка, шепчущий утешения, пока оно изо всех сил пыталось повиноваться ей. Она просила его избавить себя от боли. Казалось, она расстраивалась, когда оно причиняло себе вред, намеренно или нет. И она отреагировала ужасом, когда узнала о боли, которую причинили ему ее действия. Она не была похожа на богиню. Совершенно не похожа. Пустота в его голове была ужасающей. Если она не желала его боли, его подчинения… если его сдержанность не представляла для нее ценности и она не уважала установленные для него границы… чего она хотела? Оно снова вдохнуло, задрожало, и его когти мгновенно согнулись, ожидая шелкового переплета и не встречая его. Его глаза следили за ее размытым очертанием за окном, пока она трудилась над тем, чтобы избавить свои вещи от пятен пустоты, которые оно там оставило. Оно старалось, сестренка. Оно старалось. Освободится ли оно когда-нибудь от этого кризиса? Неужели его собственный разум никогда не перестанет его мучить? И почему это должно иметь значение? Оно было создано для достижения определенной цели. Ничто другое не должно его волновать, никакие трудности не должны сбивать его с намеченной цели. Эта цель теперь была недостижима, но оно нашло другую. Оно сделало бы то, о чем просила его сестра. Оно подчинится ее новой цели, какой бы она ни была и как бы плохо оно не подходило для этой задачи. На самом деле оно должно быть благодарно, что она вообще нашла ему применение. Страх снова сменился, когда Хорнет вернулась с кучей мокрого белья, чуть не заваливающего ее рога. Он не двигался, с усилием контролируя свое дыхание, выдвигая свою решимость на передний план. На это можно было отвлечься, пока его сестра заменяла белье, складывала чистые простыни и развешивала мокрые сушиться, звук ее топота был странно одиноким в приглушенной тишине комнаты. Куча уменьшилась и исчезла, чистые шторы и полотенца были убраны, и в конце она вытерлась, надела чистый красный плащ с крючка, на который его повесила, и потянулась за бумагами на полке.