Потерянный родственник

Рыцарь лежал неподвижно, как статуя, как чучело. Если оно было неподвижным, оно было послушным. Если оно было неподвижным и тихим и не думало, не дышало, возможно, всё было бы по другому, может быть, всё было бы не так… оно не было бы… не было– Снаружи. Оно лежало на холодных камнях Перепутья, ужасная пустота эхом отзывалась в его панцире, страшная боль обжигала его тело, и что-то росло, извивалось в груди. Что-то, чего там не могло быть — чему не было разрешено там находиться. Где утешительный полумрак храма? Где знакомые цепи впивающиеся в панцирь? Где Сияние? Оно заставило себя сделать вдох, он был густым и удушающе сладким, как будто оно вдыхало сироп. Он жег, словно клеймо заклинания, словно лед на влажной коже. Внезапно появилась ужасная боль, давящая с такой тяжестью и силой, что дыхание грохотало, словно камень в колодце. Его грудь и плечи пульсировали жаром и мерцали ярче с каждым мгновением. Холодный камень под его спиной царапал края дюжины открытых ран. Пустота сочилась из панциря, оставляя после себя холод, хватая конечности подобно клешням. Что-то ледяное трепетало в груди, как набор крыльев, как второе сердце, потому что оно было пусто, оно потеряло Сияние, и оно было одиноким, плывущим по течению, сломанным, бесцельным… Следующий вдох застрял в горле, и оно дернулось, затем забилось в конвульсиях, движимое инстинктом, который оно не могло подавить, чем-то низменным, каким-то животным ужасом, изъяном, который по какой-то ошибке так и не был устранён. Его панцирь скрежетал о камень, оно металось, как добыча, как что-то выпотрошенное, жалобно содрогаясь, пока влажный комок в горле не растворился, и в него не ворвался новый вдох. Вновь пробудившаяся боль почти полностью лишила его возможности дышать. Оно пережило столетия агонии, вечность пыточных снов, и боль была ему знакома, боль была слабостью, боль была угрозой его контролю. Но оно было приковано, принуждено к тишине, способно дышать и выдерживать ожидание, до тех пор, пока Сияние не ослабеет. Движение было новой пыткой. Движение и что-то новое внутри него, это что-то, не было полностью физическим, но болело так же болезненно, как и любая из его ран, эта вещь, которая вторглась в него и билась, как птица в клетке, не давая ему покоя. Оно потеряло Сияние. Оно пробиралось назад сквозь воспоминания, сквозь жгучую боль и тьму, через пробуждение, осознание и мятежную борьбу своей тени. Оно прошло мимо них и нашло… Ничего. Более того, бесконечные годы заключения были ослепляющим отрезком жгучих грёз, жестоких иллюзий, бесконечного однообразия, причиняющего боль скукой. Но какое бы потрясшее мир событие не разорвало его цепи, не выбросило как мусор, не пронзило панцирь дырами от гвоздей и не вызвало пульсирующую трещину в его маске, оно не смогло найти ничего. Движимое странной, тяжелой настойчивостью — что бы это ни было, оно уже произошло, не могло быть остановлено, не могло быть изменено, но оно хотело, нуждалось в том, чтобы знать — оно подняло голову. Оно лежало, будто его бросили, растянувшись перед запечатанной дверью храма, гвоздь на расстоянии вытянутой руки, испачканный пустотой и яркими, липкими брызгами инфекции. Его плащ был разорван в клочья, а броня представляла собой всего лишь несколько кусков ржавого металла, все еще связанных с телом неудобным, выпирающим наружу наростом панциря. Когда оно попробовало сесть, его рога перевесили, и вместо этого оно упало набок, отягощенное чем-то странным с левой стороны — его плечо казалось одновременно слишком тяжелым и недостаточно тяжелым. Когда сустав коснулся земли, он взорвался от боли еще раз, почти достаточно сильно, чтобы заставить рыцаря снова потерять сознание. Ничего не произошло, когда он попытался вытянуть левую руку, движение плавно сменилось неподвижностью, затем движением, затем неподвижностью… Оно качнулось, сдернуло скрывающий обзор плащ здоровой рукой и вывернуло ноющую шею, чтобы посмотреть на рану. Ах. Пульсация в его голове на мгновение стала легче, почти пропала, но сменилось спокойствием, более полным, чем все, что он когда-либо мог чуствовать, и онемением, которое заменило даже мысль о потере Сияния, потому что его рука исчезла. На её месте была масса света, искривленное оранжевое буйство, наслаивающееся, как лепестки и пульсирующее в такт вне его тела. За последние несколько месяцев инфекция, наконец, одолела его разум и поразила плоть; теперь оно смутно вспоминало. Оно… тогда еще мало что осознавало, его разум был полон света, только света, этого ужасного света… Ей не потребовалось много времени, чтобы растворить его панцирь. Возможно, еще несколько месяцев, и не осталось бы уже ничего. Судя по следам гвоздей, изрезавших его панцирь, оно все еще было достаточно здорово, чтобы сражаться. Оно коснулось одного, его пальцы соскользнули, испачкавшись пустотой. Они были повсюду: от неглубоких ран на голенях и бедрах до широких зияющих дыр в груди и сквозных отверстий в спине. Концентрические ожоги от атакующих заклинаний вырисовывались в историю о битве на его плоти, выгравировав ее рунами на языке, который он не мог прочитать. Его тень, возможно, не может сбежать, но если он подождёт достаточно долго, его панцирь всё равно может опустеть. Но… с чем оно боролось? Попытка вспомнить заставила его схватиться за пульсирующую голову, когти выковыривали кусочки хитина из щели между глаз. Не Сияние; она уже давно не могла принимать какую-либо физическую форму. Вот почему она похищала разумы, населяла тела, прогрызала оболочки и тени, истощая своих хозяев, как огонь спичку… Боль от непроизвольного содрогания пронзила его снова. Пузырьки жидкости в его плече горели, как кислота, все еще пожирая конечности, словно подчиняясь приказам отсутствующего монарха. Монарх. Отец. Дрожь, охватившая его сейчас, была чем-то совершенно другим, все еще порождённая воспоминаниями и страхом, но другого рода. Он помнил легкое прикосновение холодных когтей, властный холод вознесённого разума, сдержанную силу и холодный контроль бога в смертном теле. Отец сформировал заклинания на его панцире, превратил его разум в пустую святыню, а тело в оружие. Отец выковал его для этой войны. Отец бы это исправил. Оно передвинулось на оставшийся локоть и потянулось к гвоздю. Его ноги будут повиноваться — им придется повиноваться. Оно не знало дороги — оно ни разу не покидало город перед своим завершающим путешествием в храм — но оно знало направление. Вниз.

***

Почти ещё один час ушел на обход окольным путём, которому Хорнет теперь была вынуждена следовать, дабы попасть к храму, держа иглу наготове, чтобы отбиваться от существ обезумевших от инфекции. Воздух был суше, но по-прежнему густ, хотя и не так, как на Зелёной тропе. Тут было тяжело, пропитанный фальшивой сладостью запах инфекции сильнее, чем где-либо еще. Ей приходилось перебарывать себя, чтобы не задержать дыхание. Ваш разум принадлежит вам. Ваша борьба принадлежит только вам. Ваша воля принадлежит только вам. Какими бы запутанными ни были ее чувства к матери, ей было за что ее благодарить: Хорнет знала, что у нее на уме. Знала себя и свои способности, знала, что она достаточно сильна, чтобы нести возложенное на нее бремя. Она была воспитана, чтобы править, даже если единственной территорией, которой она управляла, была она сама. Вниз, мимо последнего уступа, в туннели. Тепло горячих источников снизу проникало в пещеристые помещения, нагревая полы до тех пор, пока камни не начинали шипеть там, где инфекция просачивалась сквозь трещины. Она была почти у поворота ведущего на верх — она могла следовать по путям своихмыслей, пока не остановилась на пороге храма и не столкнулась лицом к лицу со всем знанием, которое там найдёт. Пробралась через узкий туннель, мимо жрунов в их норах, вверх и наружу в нижний проход к огромному лифту, а затем… Она остановилась. В пещере было тихо, очень тихо, тяжелое отсутствие звука, которое более соответствовало гробнице, чем гулким просторам Перепутья. Мгновение она не была уверена, что ее остановило, а потом увидела это. Между решетками лифта на камнях ютилась черная как ночь фигура, груда конечностей и изогнутая маска, принадлежащая существу, во много раз больше ее. Настороженность пробежала по ее шипастой шее; слишком часто в этих пещерах она видела, с какой легкостью охотник становится добычей. Какой бы свирепой она ни была, она была далеко не самым сильным зверем в этих норах. Тем не менее, в пещере было тихо, настолько тихо, насколько когда-либо было в Перепутье, наполненном лишь далеким грохотом жрунов. В этой тишине эхо ее шагов донеслось до нее, словно предупреждающий шепот. Она медленно приблизилась, когти сомкнулись на рукоятке иглы. Сердце у нее подпрыгивало, словно камешек. Фигура была настолько большой, что ее тело наполнилось горячим, жидким, инстинктивным страхом маленького существа, заставившим ее бежать, прятаться, убегать, пока она еще могла. Оно все еще не двигалось. Хорнет прищурилась, вытянула иглу вперед и выпустила шелковую нить, на случай если ей понадобится бежать вниз. Существо было с четырьмя конечностями, оно безвольно лежало под грязным серым плащом, который едва доходил ему до талии, каждый из его одинаковых рогов был по длине равен её росту, они лежали на камне, цветом напоминая слоновую кость. Их форма показалась ей знакомой, и как только эта мысль мелькнула в ее сознании, она увидела его: тусклую синюю тень, отлитую в камне, в плачущих потоках воды под вечным дождем Города Слез. Памятник Полому рыцарю. Благодаря этой жертве Халлоунест существует вечно. Она прерывисто вздохнула. Оно не могло… не могло быть… Рыцарь пошевелился.