По цене одного

      Тэхён пошарил рукой перед собой. Подтянул пятки под одеяло. Снова пошарил. Вот странно же — вроде большая кровать, но и они втроём места на ней прилично занимают. Хоть на кого-нибудь да должна рука наткнуться.       Тэхён наконец открыл сонные глаза. Веки еле поднялись, ресницы еле разлепились. Ох и утомили его шалопаи. Он-то боялся, не сдюжить им эдакой смеси мёда да толчёной гусиной скорлупы, а они ох и сильными оказались, ох неутомимыми!       — Вот свезло-то мне, два по цене одного, — охрипшим от ночных ласк голосом пробормотал он. Прохлада коснулась щёк, носа, губ. Не должно было в спальне быть эдакого утреннего морозца, однако он покусывал кожу, заставляя почему-то дрожать, хоть шкуры да одеяло хранили ночное тепло.       Тэхён медленно сел, обхватил колени руками.       В утреннем свинцовом мареве, что не слишком-то и отличалось от ночи, видно было плохо. Только в приоткрытую дверь, сквозь ледяные окна сочилась тончайшая рассветная полоска, алела на горизонте, обещая ясное утро и следом — солнечный день. А ещё оттуда, из большой комнаты, в спальню отчётливо тянуло холодом.       Тэхён проморгался, огляделся. Кажется, он один был на кровати — неужто сбежали досыпать в прядильню? А чего ж так просились-то к нему под бок вчера вечером, чего ж ныли? Он перерыл одеяла да подушки — авось где-то под этим ворохом близнецы всё же прячутся, дрыхнут сладко? Вдруг не досчитался аж двух шкур — песцовой да соболиной. Он пытался припомнить, когда их видел в последний раз, да вот беда — он всё в спальне про слова ласковые да взгляды жгучие близнецов думал, а вовсе не своё хозяйство пересчитывал.       Сердце пропустило удар. Тэхёна будто окунули в ледяную прорубь: ноги-руки заледенели и притом покрылись липким потом. Он так и сидел, отчаянно представляя, как вот сейчас встанет, как зайдёт в прядильню, а там Гукки да Куки: один развалился вольготно на двух тюках с гусиным пухом, второй свернулся клубочком, обняв руками хороший пук кудели. Точно-точно, так и будет — куда ж им деваться-то? Не дураки же они совсем без сапог да тёплых вещей на улицу носы совать? Вмиг же замёрзнут?       Тэхён дёрнул руку к шее, провёл медленно, вспоминая, как ладони близнецов вчера по ней проходились, гладили, ласкали. Своей-то ладонью совсем не похоже, а ещё…       Льняной верёвочки с ключами от всех замочков на шее не было.       Тэхён застыл, чуя, как холодный воздух ледяными иглами колет грудь.       — А ведь сработало колдовство-то! — радостным тоном провозгласил он. Собственная рука обхватила шею так, будто стала чужой, силилась принять решение: убраться прочь или придушить всё же? — Сработало, фырь да чуфырь! Я и правда могучая зимняя ведьма! Ау, ребятушки! Совсем вас не вижу, вовсе! Вы уж простите, врал до этого, а сейчас — и не чую, и не вижу, и не слышу даже! Ау, вы где?!       Он выбрался из кровати как есть, обнажённый, с распущенными волосами. Снова обшарил кровать наощупь, не отрывая взгляда от сундука. Кое-как натянул на себя шаль из гусиного пуха — Куки её довязал, прозрачную почти, кружевную, и такими восхищёнными глазами смотрел, как только на Тэхёновы плечи её накинул, что Тэхён чуть не погиб тогда на месте от восторга. Закутался кое-как, подошёл ближе к сундуку.       Замок сиротливо валялся рядом. Тэхён поднял крышку. Немного одежды у него было в запасе, а теперь и вовсе пусто стало. Белья осталось полстопки, да нарядная кружевная рубашка. Ни унт тёплых, ни куртки кожаной на меху, ни дохи — ничего не осталось.       — Вот же шалопаи! — Тэхён медленно крышку закрыл. Он дышал будто бы через раз, но тянул при этом губы в улыбке. В яркой доброй улыбке, потому что он ни капельки не расстроился, что они одолжили его вещи. Наверное, на улицу выйти захотели? Нет, ну правда, чего это он? В кои-то веки ветер утих, а тут сидеть безвылазно в каменных стенах кому угодно наскучит! — Ну правда же шельмецы! Эх, вот бы вас отвезти сейчас на моей золотой Фергуз в лес! Вот бы набегались, наигрались! Снежки бы покидали… Может, и зайцев каких словили бы — я бы из шкурок вам шапки сшил. Так вы на улице, да, шалопаи?       Он толкнул дверь из спальни.       Застыл на пороге.       Очаг почти потух — в нём догорал один из чурбаков, на котором обычно сидел Гукки. Дверь на улицу была приоткрыта, пучки войлока, которыми были заткнуты щели, валялись на пороге вперемешку со снегом.       — Или уже ночью нагулялись всласть? — громко спросил Тэхён. — А я же говорил! Я же предупреждал: мёд-то шмелиный, да со скорлупой — он ох и силы даёт, да вот успокоиться после него — беда бедой! Вы, никак, после ночных игр не знали, как сердце-то унять? Гулять пошли? А сейчас дрыхнете небось?       Ступая по полу, будто по битому стеклу, Тэхён дошёл до прядильни. Дверь в неё не запиралась никогда — тюки с куделью и сундуки с перьями мешали. Он словно слепой шарил глазами по пустой комнате… Нет. Не пустой! Спят небось! Нагулялись! Натешились с ним ночью, набегались потом на крохотной площадке перед пещерой, сплошь заметённой снегом, а теперь вот спят! А мёд шмелиный да скорлупа толчёная ох и коварная штука — сейчас спать будут долго, пока силы восстановятся. Вон, ну точно же — тюки вдавлены будто вровень по телу Гукки и Куки. Ох и могучая же Тэхён ведьма — и правда, смог их невидимками сделать!       Только вот куда его прялки-то подевались? Хорошие прялки, липовые, с резным рисунком… Новые почти. Старая, потемневшая да рассохшаяся, так сиротливо в углу и валялась, а эти две, светлые, вкусно пахнущие деревом, исчезли…       — Нельзя же на них кататься, ой нельзя, — Тэхён голос понизил резко, будто горло пережало. Так хриплым шёпотом и продолжил: нельзя их ему будить, пускай пока спят невидимками. — Помню, Гукки, сказывал ты, что вы как-то из старых прялок в городе да по детству сани сделали. Да у меня-то прялки новые, их брать нельзя. Я ж на чём прясть буду-то, нить тянуть кружевную-красивую? Ну а коли и взяли, зачем на улице бросили? Вымокнут в снегу, расслоятся…       Пробравшийся вместе с первым порывом ветра морозец снова куснул босые ноги. Тэхён потёр одну о другую, покрепче закутался в шаль, вскользнул взглядом по пустому сундучку с самыми дорогими перьями — будто кружевными, с живота его золотой Фергуз. Потряс головой, двинулся к входной двери.       — Что ж, шалопаи, двери-то не заперли? Знаю, знаю, после мёда да скорлупы и голова плохо работает, и сил совсем не осталось, так ведь? А заклинание-то моё на невидимость ох как сработало, вон как спите крепко, и не видно вас, и не слышно…       Войлок валялся по всему полу перед дверью, за порогом метался по снегу рваными клочьями, укатываясь за край обрыва. Засов каменный, сгоряча брошенный в пропасть, Тэхён просто деревянной палкой заменил — та трещала под тяжестью каменных дверей, но держалась. А сейчас валялась напополам сломанной на снегу. За ней цепочки следов вели прямиком к тайной тропе наверх — за ночь ветер вымел оттуда снег, обнажил скользкую каменную дорожку меж скал, сделал видимыми вбитые в стену крюки.       — С горки небось катались, да? С горки-и-и, зачем вам ещё-то на эдакую кручу лазить? Ну вы спите, спите. Потом мне всё расскажете, когда проснётесь. А завтра, а то и вечером — и я с вами кататься пойду. Третью прялку возьмём, втроём на них, как на санях, с Заячьего рога и покатаемся…       Синие губы — то ли от холода, а то ли от того, что сердце всё равно будто бы билось через раз, шептали слова. Тэхён, кое-как придерживая шаль одной рукой, прикрыл дверь, положил вместо засова кочергу. В щели всё равно дуло, выхолаживая дом.       Он замер потом у очага, глядел, как по чёрному, почти прогоревшему чурбаку скачут искры рыжего пламени. Слепо пошарил вокруг, не нашёл запаса дрова, повернул голову в сторону дровника да кладовки.       Прислушался, понимая, что слышит уже давно и писк, и шорох, и шебуршание.       Снова расцвёл улыбкой.       — За дровами пошли? Ах вы ж шельмецы, ах шалопаи! А ведь слышите, что брожу-хожу тут, с вами говорю! Али обиделись на что? И ничего я долго не спал, а то сами и виноваты — ох и утомили меня ночью, ох и порадовали!       Тэхён добрёл до дровника. Взгляд невольно наткнулся на лукошко со смоляными щепками, запас для розжига на всю зиму. Оно пустовало, как и сундучок с кружевными перьями. А под потолком метался пяток мышей, иногда пища резкими режущими звуками. Цепляясь шалью за поленья, дёргая безжалостно кружевное полотно, отчего на том множились затяжки, он добрался до дальнего угла.       Мышиной стаи не было.       — Что ж вы… Куда ж на мороз… Мне ж только двое и были нужны, куда остальные-то, — жалко искривив губы, прошептал он. Обхватив себя руками, шатаясь, он побрёл из дровника. Писк в голове теперь не утихал, был слишком уж громким, невмоготу просто. И он заглянул в кладовку.       Мышиная стая была тут. Большая часть забралась в открытый ларь с зерном и там шебуршалась, дралась, ела и гадила, то и дело взлетая и пикируя снова вниз. Остальные рассеялись по полкам и нишам, когтями, зубами разрывая мешки с ягодами и травами, цепляя яблоки и овощи, спрятанные в открытых, чтобы не заветривались, ящиках. Они ползали, рвали когтями, кусали, били крыльями, копошились огромной кучей и пищали, пищали, пищали так, что Тэхён почувствовал головную боль. Одна летучая мышь приземлилась к нему на руку, вцепилась коготками в вязаную ткань. Тэхён поднял вторую руку, замахнулся на мелкую пакостницу — сейчас бы схватить, свернуть шею, а то и просто выкинуть за дверь! — и медленно опустил руку. Стряхнул мышь, и та взлетела, затерявшись в мечущихся комках с крыльями под потолком.       Он попятился, попробовал нашарить на стене мешки с лямками — крепкие, хорошие мешки, в которых возил себе в запас продукты половину лета и всю осень. Мешков не было. И маленького бочонка с солониной не было, что берёг на конец зимы, и тряпицы с салом. И баночек с мёдом, что растянуть на троих можно было до Остары.       Только стая ползающих, летающих, грызущих, кусающих, гадящих летучих мышей.       Тэхён пятился да пятился, а в голове трусливой цепочкой следов на снегу строился маршрут: выйти вон из пещеры, да вверх по скользкой каменной тропинке, цепляясь за крюки — на самую макушку Заячьего рога. Оттуда вниз, лихо, вместе со снежной лавиной до самого подножия Марциева леса. Миновать его кромку не спеша, по ночи, а там на краю деревенька, где тёплый амбар и добрая пожилая хозяйка в крайнем доме.       Переночевать, обогреться — и вперёд! Марциев лес, да Хмурые горы, да снова лес, только Тёмный, миновать по большой дуге городок, в котором на Йоль побывал, и всё дальше и дальше: через поля и горы, леса и болота, через море на утлом судёнышке, ибо не хватит ни сил, ни денег купить себе место на хорошем корабле да в нормальной каюте. И уже если совсем повезёт, то так на нём вдоль берега до самых отрогов Корватунтури. А коли нет, раз уж он такой невезучий, то снова пешком и пешком, по снегу, первой весенней грязи, всю зиму проведя в дороге, очутиться к Остаре ровнёхонько перед вратами братцева замка.       Да вот беда: коли вот прямо сейчас Тэхён побежит, даже изо всех сил — никак не успеет. Путь до них два, а то и все три месяца без златокрылой Фергуз. Братцы его чудотворцы только на зиму в сей мир и приходят, с первыми весенними лучами крепко запирая ворота Лумепале. Так и стоит братцева обитель, ледяной дворец посреди полей красоты неописуемой, даже летом стоит, не тает. Людям туда хода нет. Да вот беда — нет там никакой еды, и не вырастить ничего, стоят заколдованные поля всё лето с лавандой да можжевельником, припорошёнными снегом. Коли даже и доберётся туда Тэхён — так ему и бродить голодным до первого ночного морозца. И эхом среди ледяных холодных стен будет отдаваться давнее напутствие Крампуса: «Ты смотри, Тэхён, людей ледащих забирать можешь, чтобы не скучать-то зимой. Да не зря мы углём их дома метим. Нехорошие они люди, как есть нехорошие. А ты, хоть и сильный, да только уж больно наивный, и в чудеса веришь, младший брат. И в людей тоже веришь почему-то. Хотя никакое они не чудо вовсе. А всего-то лишь люди…»       Тэхён пятился и пятился, пятки стучали да стучали по каменному полу, в такт скрипучему голосу Крампуса в голове. Зубы вот тоже ни с того ни с сего стукнули пару раз друг о друга.       — Ничего, ничего, — громко сказал Тэхён, лишь бы унять этот стук. Запахнул поплотнее шаль, всю в затяжках. — Ничего… сейчас. Тэхён вот сейчас с духом соберётся да и выгонит их оттуда! А вы спите, пока спите. Утомились-то ночью, порадовали Тэхёна, ой порадовали! Авось и ещё порадуете, так что Тэхён тут сам… сейчас вот выгонит всех этих летучек… Да порядок-то в кладовке и наведёт! Спите пока… Тэхён же слышит, как вы там храпите, утомились небось…       Спина коснулась холодной каменной двери в стойло. И под весом Тэхёна тоже стала медленно открываться. Тэхён невольно взмахнул руками, обернулся и ступил в открытую дверь. Наткнулся ногой на вторую жердь-засов, что валялась прямо под ногами. Холод в открытом стойле накинулся на почти обнажённое тело, стянул противно голую кожу.       На полу валялось покорёженное, смятое золотое кнутовище. И нож рядом. Плети на нём как не бывало. Самодельные сани из прялок нужно было чем-то обуздать, а хлыст, сплетённый из двух ремней отличной буйволовой кожи, да расплетённый на два, как нельзя лучше для этого подходил.       Рассвет сквозь плетёную из лозы дверь стойла первыми робкими искрами отражался в пустых гнёздах, где раньше были драгоценные камни.       Тэхён стоял, молча глядя на покорёженное, опустошённое золотое кнутовище. Минуты роем снежинок заметали босые ноги; редкое глубокое дыхание ледяным туманом стекало вниз.       Руки у него опустились, он зачем-то пошёл в дальний угол, разворошил горку насыпанного им же снега. Откинул слой соломы. Все алмазные косточки были на месте, голова золотого гуся смотрела на него янтарными глазами с антрацитовыми зрачками-точками, приоткрыв серебряный клюв. Гусиная нога в оболочке золотых перьев была такой же, какой он её оставил.       Он взял ногу, обнял, лелея в руках как младенца. Прижал к щеке и побрёл в дом, медленно, уже не ощущая порывов ледяного сквозняка. Позабыл закрыть в стойло дверь — так и оставил приоткрытой. Добрёл до спальни, бормоча под нос себе:       — Спите там, спите… Укройтесь поплотнее, а то холодно у Тэхёна что-то, чтоб не замёрзли… Спите…       Забрался в кровать; шаль соскользнула, а Тэхён, не глядя, что-то натянул на себя — то ли шкуру, то ли одеяло, — кое-как прикрыв дрожащее тело. Теплее не стало, но холода он больше словно не чувствовал. Обнял крепко гусиную ногу, лёг, прижал к себе, бережно гладил жёсткие золотые перья. Слушал только: вот что-то зашуршало в прядильне — небось Гукки перевернулся с боку на бок. Вот что-то застучало в кладовке — небось Куки по продуктам лазает, завтрак хочет им всем приготовить. А вот они оба к нему в кровать залезли, ласковые, невидимые, только почему-то замёрзшие оба. Обняли, крепко держась руками, — и так они лежали, сонно говорили о чём-то приятном и золотистом, как крылья его ненаглядной Фергуз, смотрели сквозь двери спальни в очаг. И лежали так долго-долго, пока рассвет не заставил пламя медленно-медленно померкнуть…

Конец