Келли идет на ярмарку

Келли уже полчаса крутится в своей комнате перед ростовым зеркалом. Сегодня пятница, а по пятницам они с отцом выбираются из своего пригорода в даунтаун. Келли очень любит пятничные вечера. Обычно отец водит ее в зоопарк или на выставки, или гулять по Булевард-роуд, хотя чаще, конечно, просто в кино. Но не сегодня: в этот раз они идут в луна-парк. Да-да, в город приехала передвижная ярмарка! Келли придирчиво осматривает свое отражение и морщится. Всё не то. Заводит за спину руку, расстегивает молнию, ведет острыми плечами. Платье соскальзывает на пол, Келли переступает его, поддевает босой ступней и откидывает на кровать, в ворох других отбракованных нарядов. В дверь стучат: — Милая, к тебе можно войти? Она вздрагивает и машинально закрывает голую грудь руками, прыгает за дверцу шкафа. — Я переодеваюсь, папочка! — кричит она, судорожно натягивая на себя первый попавшийся в руки свитер. — Хорошо, — говорит из-за двери отец, — я просто хотел напомнить тебе, что мы выходим уже через десять минут. — Можешь войти. Отец робко приотворяет дверь, словно готовый захлопнуть ее обратно в ту же секунду, как услышит визг дочери, но Келли только повторяет: «Заходи, заходи, я одета». Отец Келли, мистер Валентайн, — высокий и красивый, но слегка худощавый мужчина. Хотя ему всего тридцать шесть лет, в его смоляно-черных английских усах и шевелюре уже виднеется седина, а глаза всегда уставшие. Кажется, в отличие от дочери он не собирается как-то особенно наряжаться на выход. На нем темная байховая рубашка и бежевые брюки. Он без особого удовольствия на лице отмечает жуткий беспорядок в комнате — интересно, все девочки такие неряхи? Весь пол, укрытый светло-бежевым ковролином, усеян измятой одеждой, бижутерией и всякими косметическими штуковинами, названий которых мистер Валентайн даже не знает, — усеян так плотно, что этого самого ковролина и не видно. На кровати целая гора из платьев. Глядя на эту гору, отец Келли только задается вопросом — когда это он успел накупить дочери столько вещей? На всех горизонтальных поверхностях что-то лежит. Ручки, тетрадки, блокнотики, мягкие игрушки, фантики, пакетики из-под чипсов, использованные салфетки. Хоть что-то в этом бардаке не меняется: стены комнаты заклеены постерами из тинейджерских журналов, в основном это плакаты каких-то рок-групп со странными названиями (какие-то “NIИ”, “KoЯn”, “T🜗🜖L”, — вот скажите на милость, что это вообще такое? на каком языке это написано?), но встречаются среди них и удивительные вещи — распечатанная на домашнем принтере репродукция Стоунхема, например. «Интересно, когда Келли успела повесить эту жуть?» — думает мистер Валентайн, рассматривая зловещее изображение мальчика и не то девочки, не то куклы на фоне стеклянной двери, к которой тянутся из темноты бесчисленные руки. — Я не знаю, что мне надеть, — жалуется Келли, растягивая низ и без того большого свитера в попытке прикрыть голые ноги, чтобы меньше смущать отца. — Папочка, что мне делать? — Почему бы тебе не надеть то платье, в котором ты была, когда вы ставили представление зимой? — предлагает мистер Валентайн. — Ты еще не выросла из него? Накануне рождественских каникул Келли играла Дороти в школьной постановке «Волшебника из Страны Оз»; ее отец тогда сидел в первом ряду с домашней видеокамерой (дорогая японская камера с откидывающимся экраном-видоискателем) и снял все представление; потом родители Страшилы, Дровосека и Льва даже одалживали кассету — переписать для себя. Келли почему-то до сих пор считает, что это была не лучшая ее роль; она к себе очень требовательна. Келли мечтает стать актрисой, когда вырастет, и играть на Бродвее, в театре. Как ее мама когда-то… когда та была жива, и они все вместе семьей еще жили в Нью-Йорке. Келли хихикает: — Это дурацкое голубое платье в стиле пятидесятых? — Я думал, оно тебе нравится. — Ну конечно нравится, папа! Оно идеально подошло для роли, но не ходить же в нем по улицам! Мистер Валентайн пожимает плечами: — По-моему, тебе очень идет. Впрочем, дело твое, конечно. — Он отгибает манжету и смотрит на часы на запястье. — Я жду тебя в машине, милая. Давай побыстрее. Он уходит, закрыв за собой дверь, и тогда Келли снимает свитер — мамин свитер — и начинает пристально рассматривать себя в зеркале. С неудовольствием отмечает она, что ее лицо загорело («Гадкое калифорнийское солнце!»). На впалых ключицах теперь полоса: выше нее кожа румяная, ниже — болезненно бледная. Ну вот, теперь она совсем как какая-то коровка — двухцветная. Небольшая татушка, которую ей набила подруга еще год назад, как будто слегка поблекла и смазалась — да, под ее левой грудью набито слово «Empress», но папе об этом знать необязательно, по крайней мере до совершеннолетия. Келли вытягивает губы и наклоняется ближе к зеркалу, вертит головой в стороны, глядя как пружинят ее чуть вьющиеся, каштановые волосы, касаясь по-детски пушистых щек с мимическими ямочками. Хоть что-то ее в себе полностью устраивает. Келли достает из шкафа голубое платье и вздыхает. Влезая в него, она думает, как бы сообщить папе, что она уже совсем взрослая (два месяца назад ей исполнилось четырнадцать) и что ей теперь нужен какой-нибудь бюстгальтер. Одевшись, Келли в задумчивости смотрит на свою коллекцию обуви. Ее взгляд останавливается на туфельках «мэри джейн», в которых она играла в спектакле, — тогда на ней еще были белые носочки с оборками. — Ну нет, это уж чересчур, — произносит она вслух и влезает в пару высоких НАТОвских армейских ботинок песочной расцветки, которые купил ей отец, когда она призналась ему, что ей очень нравится его старая форма времен Войны в заливе. Она делает финальное па перед зеркалом, быстро поворачиваясь на триста шестьдесят градусов так, что юбка взлетает, открывая вид на подкладку в виде облегающего белого боди, — затем быстро красит губы (обязательно выслушает за это от папы) и рисует темно-красным карандашом для глаз маленькое сердечко под правым веком. И выбегает из дома. На подъездной дорожке уже стоит-тарахтит их «шевроле люмина», из салона доносится певческий бас Леонарда Коэна. Отец сидит за рулем, прикрыв глаза, и самозабвенно покачивает головой в такт музыке. Келли тянет за ручку пассажирской дверцы и слышит откуда-то сбоку из-за живой изгороди: — Келли! Едете на ярмарку, да? Она поворачивает голову — над кустами коралловых камелий торчит голова сержанта Скиннера, их с папой соседа. Келли улыбается: — Привет, сержант! Да, папа везет меня на набережную. Вы тоже собираетесь в город? Полицеский обходит изгородь и выходит на лужайку. Он высокий и грузный («Жертва пончиково-кофейной диеты», — говорит про него отец Келли), ему чуть за пятьдесят, но лицо у него такое гладкое — прям как коленка — и добродушное, что Келли никогда бы не дала ему больше сорока. Он засовывает большие пальцы рук за пояс, по своей профессиональной привычке, и, тяжело вздыхая, говорит: — Издеваешься над стариком, да? Не стыдно, юная мисс? У меня к вечеру пятницы сил — на пару банок «блю риббона», сырные чипсы и на какое-нибудь слезливое шоу по Би-И-Ти. Келли смеется и садится в машину: вежливый смолток это, конечно, важно, но ее ждет отец. — Было приятно поболтать, сержант Скиннер! — говорит она, прежде чем захлопнуть дверь. Отец вздрагивает и открывает глаза, прикручивает музыку потише. — Боже, Келли, — говорит он, цокнув языком, — обязательно было так краситься? — Ну, папа, я уже большая девочка, — Келли наклоняется и целует отца в щеку — нарочно впечатываясь пухлыми губами посильнее, чтобы наверняка остался след от помады. — Да, кстати… Па? — Что? — Тебе не кажется, что за последний год у меня сильно выросла грудь? — Келли глядит на отца, который сосредоточенно выруливает из их тупичка на главную улицу. Смысл ее слов доходит до него спустя несколько секунд, и его лицо становится бордовым. Тогда она продолжает со смехом: — Я это к тому, что... тебе не кажется, что, может, мне лифчик какой пора купить, а? — Угу, — выдавливает мистер Валентайн сквозь плотно сжатые губы. — Дашь денег или со мной пойдешь? — не унимается Келли. — Дам, дам, только давай-ка сменим тему уже, ладно? Келли хохочет и крутит регулятор громкости магнитолы до упора — они выскакивают на хайвэй под веселые ямайские биты малоизвестного молодого исполнителя Шона Пола, который поет о какой-то «гёль». В открытые окна вместе с ветром приносит с океана микроскопические брызги.

🜛

Они паркуются возле одного из платных паркоматов, мистер Валентайн закрывает машину. Келли тогда берет отца за руку, и они вместе идут по набережной, глядя как на их глазах один за другим зажигаются фонари и тут же будто снова гаснут, когда мириады мотыльков облепляют их своими мохнатыми тельцами. Ярмарка сияет ярко впереди — тысячей синих, красных и желтых огней. Многочисленные павильоны аттракционов расставлены по периметру наподобие ограды, и все эти полосатые, как рождественская трость, шатры, упирающиеся в небо десятками островерхих флажков, напоминают средневековый военный лагерь, а посреди всего возвышается блестящее и переливающееся всеми цветами радуги колесо обозрения; оно напоминает Келли большую пиццу пеперони, которую разрезали на слишком большое количество кусочков. — Так здорово, папа! — говорит Келли, и в ее голосе слышен неподдельный восторг. Когда они жили в Нью-Йорке, то родители несколько раз водили ее в парк аттракционов на Кони-Айленд, но ведь это было совсем другое! Во-первых, там всегда было столько народу, что никакого удовольствия от подобной толкотни Келли не испытывала, ну а во-вторых, передвижная ярмарка — это ведь не только карусели, но и артисты, и представления; и к тому же есть какой-то дополнительный азарт побывать в таком месте, зная, что через несколько дней всю эту красоту разберут, погрузят на фуры и увезут дальше по побережью — в другие города и пригороды. Они проходят главные ворота под шум десятка клаксонов, которыми их встречают разряженные в полосато-крапчатые клоунские костюмы аниматоры, и идут к кассе — и пока они идут, Келли гадает: будут ли в этот раз жетончики или билетики. Оказывается — все-таки билетики. Отец берет целых три штуки: два для Келли и один для себя; он уже староват для роллер костеров, но с радостью займется чем-нибудь поспокойнее вместе с дочерью. Например, можно сходить в комнату кривых зеркал. Туда они и отправляются первым делом, благо этот павильон находится ближе всего ко входу. …Но сперва, конечно, Келли хочет сладкую вату. Они подходят к престарелой женщине в розово-лазурном чепце у тележки, и Келли просит вату, которая здесь тоже двух цветов. Розовая и лазурная. — Ну, — говорит отец, легонько подталкивая дочь в спину, — выбирай. Келли задумывается буквально на одну секундочку. Конечно, она хочет лазурную вату! Розовую вату она может попробовать в любой другой день. Она тыкает длинным, покрытым прозрачным лаком с глиттером ногтем в моток воздушной сладости. — Сколько с нас? — спрашивает отец у продавщицы, лезя в карман брюк за бумажником. — Нисколько, — говорит женщина, — если ты желаешь ватку, разгадай мою загадку! — Ого, — говорит он, — еще и в стихах. Хах, ну вперед, сластёна, — отец завязывает руки на груди узлом и с самодовольной улыбкой смотрит на Келли, — мне здесь уже нравится. — Э-эм, ну давайте, — говорит Келли, — загадку вашу. Женщина не моргнув продолжает: — И из спермы, и из глины — вышел маленький мужчина. Кто же это? — Э-э, не знаю… гомункул? — робко предлагает Келли, косясь на отца, у которого от слова на букву «с» полезли на лоб глаза. — Правильно! — Женщина протягивает Келли десерт на палочке. Мистер Валентайн приобнимает дочку за плечи и уводит, сердитый. Он бормочет: — Что у вас тут за вопросы такие идиотские? Здесь же дети. Но Келли довольна: вата хотя бы вкусная. И бесплатная — папа тоже, кажется, доволен, хоть и бурчит. Они подходят к павильону с несколько банальным названием «Зазеркалье». На входе их встречает контролер. Он одет в фольгированный костюм, на который нашиты тысячи серебряных переливающихся паеток, а на голове у него шар — прямо такой, как бывает на дискотеках, усыпанный маленькими квадратными зеркалами. Контролер чем-то смахивает на участника группы Дафт Панк. Он протягивает свою блестящую руку и говорит: — Билетики ваши, пожалуйста. Отец Келли отдает билеты, и мистер Дискоболл проделывает в них дырочки специальным дыроколом. Внутри зеркального павильона Келли не то чтобы смешно, скорее немного страшно. Она боится, что папа отстанет и затеряется в миллионах отражений, а сама она потом так и не сможет найти выход из этого кошмарного лабиринта — да, Келли еще такая глупышка, — поэтому она крепко держит отца за руку. Кроме них двоих в павильоне ходят еще несколько человек, мамочки с детьми, корчат рожи в кривые поверхности и смеются до колик. Хорошо, думает Келли, будь они тут только вдвоем с отцом, она бы точно перепугалась насмерть. Чтобы отвлечься от плохих мыслей, она спрашивает отца: — Папа, а почему зеркала отражают? — А ты не знаешь, милая? — Нет, расскажи. — Ну, — начинает с назидательным видом мистер Валентайн, — на самом деле, абсолютно все на свете отражает свет, — он усмехается случайному каламбуру и щелкает Келли по носу, — даже твое лицо. Именно поэтому мы, люди, и можем вообще видеть. Они проходят мимо широкого выпуклого зеркала, и их головы и тела вдруг становятся огромными, а ножки наоборот маленькими; они становятся похожи на те карикатуры, которые рисуют в парке художники. Келли крепче обвивает руку отца своими руками. — Наше Солнце испускает волны электромагнитной энергии в широком спектре, — продолжает отец Келли. — Часть этих волн видима нашему глазу. Когда эти волны падают на какую-нибудь поверхность, — тут он нежно гладит рукав-фонарик на ее плече, — например, на твое платье, то часть этих волн поглощается материалом, а часть — отражается в наши глаза. — То есть мое платье поглотило весь цвет, кроме синего, да? — припоминает Келли школьный курс естествознания. — Все верно, милая. Твое платье отражает только голубой цвет. А зеркала такие гладкие, что отражают каждый лучик, который на них падает, и поэтому мы можем видеть в них себя и окружающий мир. Они проходят мимо другого вогнутого зеркала, вытягиваются ввысь и одновременно с этим истончаются вширь. Келли смотрит на папу в отражении, и он напоминает ей Джека Скеллингтона из мультика «Кошмар перед Рождеством». — А как люди их делают, зеркала? Там, наверное, какой-то очень хитрый процесс, ну, чтобы сделать такую магическую штуку, которая может все отражать! — Не совсем, милая, — смеется отец, — зеркало — это вещь довольно простая в своем устройстве. Нужно просто взять кусок стекла и покрыть его амальгамой. Вот и все. Но стекло должно быть ровным или, — он кивает на зеркало перед собой, — или получаются вот такие кривые зеркала. — А что такое амальгама? — Это такой специальный сплав ртути с другими металлами. Ртуть — один из семи известных с древности алхимических металлов. Когда-то давно весь технический прогресс на планете двигался руками алхимиков. — Понятно, — говорит Келли. — Какое красивое слово — амальгама… — Да, милая, красивое. Они еще ходят некоторое время по залу, но кривые отражения уже не могут удивить Келли — теперь, когда она знает все секреты зеркал. Она доедает свою сладкую вату, отец слюнявит кончик рукава рубахи и вытирает им липкое лицо Келли. И они уходят. Мистер Дискоболл на выходе желает им веселого вечера. Они идут дальше по главной аллее ярмарки. Людей не то чтобы много — не так, как в Нью-Йорке, — но хватает. Прямо на дороге, в пыли, несколько детей из начальной школы водят хоровод и поют песенку: Ring around the rosie, A pocket full of posies. Ashes! Ashes! We all fall down! У одного из малышей в руке мороженое-попсикл в виде треугольного кусочка арбуза, и девочка, которая кружит хоровод справа от него, вынуждена держать его за карман курточки. — Хочу мороженое, — говорит Келли, едва увидев это. — Побереги зубы, — отвечает отец, но в то же время Келли видит, что он ищет глазами нужный киоск. — Нашла, — Келли показывает на женщину в зелено-малиновом чепце рядом с холодильником на колесиках под широким, раскидистым зонтом. Они подходят к продавщице мороженого. Кажется, у нее в ассортименте есть все фруктовые вкусы, какие только возможны. Здесь есть эскимо с ягодным джемом: малиновым, клубничным, ежевичным, смородиновым. Здесь есть щербет: апельсиновый, лимонный, яблочный, грушевый. Есть эскимо с экзотическими вкусами: киви, манго, папайя, маракуйя. Есть вытянутые полосатые ледышки сразу с несколькими вкусами. Здесь есть все. — Хочу дыньковое эскимо, — говорит Келли. — Правильно говорить «дынное», милая. — Отгадай загадку! — говорит продавщица, и Келли с отцом замечают, как она похожа на ту предыдущую — с ватой. А, может, это она и есть? — Только давайте что-нибудь фэмили-френдли, хорошо? — говорит мистер Валентайн, но женщина не обращает на него никакого внимания. Словно говорящий автоматон, который оживает, если в него вставить монетку, женщина произносит: — Достаем мы это в иные разы — из желудка околевшей, мертвой козы. — Безоар? — Келли вопросительно поднимает бровь. — Правильно! — отвечает продавщица и протягивает девочке дыньковое эскимо. Мистер Валентайн взрывается: — Да что это за вопросы такие?! — Да брось, пап, — говорит Келли и тянет его за руку прочь. В чем проблема, в конце концов? Они ведь только что снова получили бесплатное угощение. И в этот раз обошлось даже безо всяких неприличных слов. — А ты вообще откуда это все знаешь? — спрашивает он рассерженно Келли, но ответа не ждет, а поворачивается снова к продавщице: — Вы зачем такие гадости детей спрашиваете? Какие еще мертвые козы? Я лучше заплачу, чем такие бредни слушать буду! Женщина поворачивает свою голову, будто та у нее на шарнирах, и глядя куда-то сквозь него отвечает: — Сэр, если у вас есть какие-нибудь претензии, вы можете высказать их в администрации парка. Администрация парка работает каждую среду и четверг с трех часов пополудни до шести. А я ничем не могу вам помочь. — Она с каким-то щелчком склоняет голову набок и снова говорит с заученной, дружелюбной интонацией: — Хотите мороженое, сэр? Тогда отгадайте загадку! — Ничего я не хочу! Мистер Валентайн подхватывает под локоть Келли и уходит подальше от сумасшедшей. — Ну ты слышала? — говорит он, когда они отходят на несколько десяткой футов. — «В среду и четверг». Да их завтра уже тут не будет! — Ой, да расслабься, пап, — говорит Келли. — М? — она протягивает ему эскимо, и он откусывает кусочек. Сладкое настраивает отца на более миролюбивый лад, и он успокаивается. Они идут дальше, мимо карусели — merry-go-round. Она переливается золотом и серебром, а ее главная ось, которая держит низкую крышу, раскрашена синими, красными и хромовыми полосками, и, когда карусель поворачивается, эти разноцветные ленты будто поднимаются кверху бесконечным, гипнотизирующим потоком, словно на уличной вывеске парикмахера. На карусели кружатся несколько детей и их родителей. Келли кажется, что карусель движется слишком быстро, — лица сидящих на пластиковых пони людей размазываются: их глаза — словно мертвые вытянутые щели, их рты — разрезаны от уха до уха, у них как будто по пять–шесть рук и ног — так быстро они проносятся мимо. Постойте. Это не пони! Нет, ошибки быть не может: люди сидят на черных пауках тарантулах. У них даже двигаются механизированные лапки и горят красным восемь лампочек-глаз. Какая странная карусель. — Тир! Тир! Попробуйте себя в меткости! Узнайте, у вас ли самая быстрая рука на Диком Западе! Подходите! Выиграйте игрушку! — Это кричит зазывала справа. — Пойдем в тир, папа? — просит Келли; она уже доела свое мороженное. — Милая, ты же знаешь, я не одобряю оружие. Келли виснет у отца на рукаве и смотрит в глаза так проникновенно — кажется, она сейчас заплачет! — что отцу не остается ничего другого, кроме как махнуть рукой. Келли действительно хорошая актриса. Они подходят к зазывале, он, как и в зеркальном павильоне до этого, прокалывает их билеты специальной перфорационной машинкой и выдает им обоим по бутафорской винтовке, стилизованной под репитер Винчестер 1873 модели. — Вам нужно попасть хотя бы в пятнадцать из двадцати уточек, чтобы получить приз, — говорит он жутко энергичным голосом, но его рот при этом не двигается. Келли это замечает. И только теперь она понимает в чем дело: он в маске! Поэтому его голова кажется такой большой, поэтому шляпа так странно сидит. И до чего жуткая эта маска. Этот мужчина похож на Макса Хедрума — ну, то есть его маска похожа. Такие же гиперболизированные черты. Огромный лоб, надбровные дуги, челюсть; рот застыл в неестественной улыбке, во рту — такие же огромные и белые, словно корректор, зубы. — Давай, милая, ты первая, — говорит отец, глядя, как Келли подходит к барьеру и вскидывает винтовку. — Нет, погоди! Сначала — нужно взвести курок. — Он показывает ей, как это делается. — Так, теперь упрись прикладом в плечо. Да. Молодец. Смотри, нужно, чтобы твой правый глаз — да закрой ты левый глаз! — нужно, чтобы твой глаз, целик, мушка и мишень были на одной линии, понимаешь? — Кажется, да, папуль. — Тогда прицеливайся. Так. Задержи дыхание. — Келли набирает полную грудь воздуха. — Да не набирай ты в легкие! Просто перестань на секунду дышать. Замри. Да, вот так. Как будешь готова — жми на спусковой крючок. Выстрел. С металлическим звоном падает мишень-флажок. — У меня получилось! — Келли на радостях тут же поворачивается к отцу. — Воу! — Он инстинктивно успевает убрать от своего лица ствол. — Поаккуратнее, милая. Запомни: если не целишься, оружие должно смотреть в пол! И убирай палец с крючка, ясно? — Да, папочка, — говорит Келли. Глаза у нее сияют. — Я хочу еще! — Нужно перезарядить, милая, — говорит отец. — Вот эта большая металлическая скоба снизу — да, тыльной стороной ладони от себя. Вот так. Прицелься. Выстрел. Минус мишень. — У тебя хорошо получается, Келли. — Я вижу, па. — Келли самостоятельно прицеливается и сбивает движущуюся мишень во втором ряду. — У вашей дочери талант, — замечает Макс Хедрум. — Мой папа — военный, — говорит Келли, не отрываясь от стрельбы. — В Ираке он убил сотни террористов Саддама Хусейна. Это у меня его гены. — Не говори чепухи, милая, — одергивает ее отец. Дзеньк! Пулька влетает в заднюю стенку павильона. — Черт, — говорит Келли. — Только тринадцать. — Не расстраивайся. Это просто потрясающий результат для новичка, — говорит отец, и Макс Хедрум мотает своей чересчур большой головой — он согласен. — Теперь дайте-ка я... Сто лет не нюхал пороха. Мистер Валентайн вскидывает винтовку на плечо. Макс дергает какой-то рычаг под стойкой-барьером, и мишени заново начинают свое движение. Вот только это не уточки, снова подмечает Келли. А что же это тогда? Келли прищуривается. Нет — это карапузы! Малыши в памперсах, и они будто ползут на четвереньках из одной части стрельбища в другую. Отец, кажется, ничего не замечает и выщелкивает их одного за другим, винтовка — словно продолжение его руки. Двадцать из двадцати! Двадцать мертвых младенцев. — Вы выиграли главный приз, — говорит Макс, берет длинный шест с крюком на конце и снимает им со стены павильона мягкую игрушку, фиолетового единорога. Единорог Келли очень нравится. Отец ласково треплет ее макушку, и они прощаются с Максом: аттракционов так много, нужно успеть попробовать все. Сперва они идут бросать кольца. Выходит у них обоих это… скверно — никакого приза. Потом какой-то разряженный клоун со связкой воздушных шаров уговаривает их сфотографироваться с обезьянкой. Келли обезьян боится, и на полароидном снимке у нее выходит такое лицо, что отец подкалывает ее по этому поводу еще добрых пятнадцать минут. Затем они идут кататься на машинках-картах. У Келли пока что даже нет прав, и за рулем она вообще первый раз, но — она запросто обгоняет отца. Мистер Валентайн шутливо предлагает ей сменить фамилию на Баррикелло. Келли не знает, кто это. Затем они посещают комнату страха со странным названием «Свечная бухта». Внутри оказывается куда смешнее, чем в комнате кривых зеркал. Потом они натыкаются на некий аппарат с интригующим названием Машина Хиромантии. На поверку оказывается — дурацкий автомат, вроде вендинговой машины, только туда надо засовывать по локоть руку, а потом тебе вылезает длинный чек с гороскопом на день. Предсказание Келли гласит, что ей предстоит сыграть в кукольном театре. А отцу выпала какая-то ерунда про меч и весы — и понимайте как хотите, называется. Келли еще катается на горках и других аттракционах, для которых нужен хороший, молодой вестибулярный аппарат, а отец смотрит на нее с земли и показывает большие пальцы. И разумеется, Келли просто не может пройти мимо всех этих цветастых, сахаристых сладостей, которые продают на каждом шагу. На ярмарке она пробует жареные каштаны, фигурный мармелад в кислой обсыпке, малиновую шипучку, целую горсть глазированных шариков-баблгам, которые похожи на попрыгунчики, красные карамельные яблоки, обсыпанные колотыми орехами, шоколадные батончики с начинкой из взрывающейся карамели, лимонные дольки, сладкий попкорн, соленую кукурузу, жевательные конфеты в разноцветных спринклс, марципановые фрукты, миндаль в темном шоколаде с апельсиновой цедрой, лакричные леденцы... Келли приходится отгадывать много загадок, но она никогда не ошибается. Наперсток, лимфа, олово, ногти, выкидыш, башня, фосфор, висельник, хребет, сомнамбула, игла, саранча, — Келли дала много правильных ответов. Отец уже просто не слушает, стоит в стороне и ждет, пока чокнутая леди, которая, видимо, бегает по всему парку и переодевается в разные чепцы, задаст свои идиотские загадки. По крайней мере, ему не приходится платить за все это — и все же интересно, как Келли еще не лопнула? На улице уже совсем темно, даже серферов с их вощеными досками не видно на пляже — разошлись по домам, а ярмарка будто только ярче светится. Кажется, прошло очень много времени, но Келли с папой успели посмотреть и попробовать практически всё — они уже почти дошли до конца главной аллеи, где впереди столпился народ. — Ой, а что там такое? — спрашивает Келли; она жует какой-то цукат из бумажного пакетика в руках. — Хм, — откликается отец, — кажется, какое-то представление. Они подходят ближе — и действительно. Возле одного из павильонов (большой тканевый шатер, похожий на цирковой) прямо на дороге соорудили целый манеж. По разным концам аллеи стоят, словно корабельные мачты, растянутые тросами высоченные столбы с небольшими платформами-марсами футах в тридцати над землей, а между ними натянут канат. На одной из этих платформ сидит долговязый мужчина в шутовском наряде и колпаке. На коленях у него лежит длиннющий шест. Нет никаких сомнений: он — канатоходец. Прямо под ним на земле в этот момент разворачивается представление. Улыбчивый мужчина во фраке с разноцветными заплатами, пришитыми карикатурно гигантскими стежками, и в цилиндре звонко смеется и оглашает собравшимся: — Добро-добро пожаловать на уникальное, удивительное, потрясающее Шоу цирковых уродцев господина Джерри Эпплштейна! — С этими словами он снимает цилиндр и отвешивает публике поклон. Ясно: Джерри Эпплштейн — это он сам. Возле него стоит большая деревянная шарманка на колесиках; на боках у нее наклеены аппликации из разномастного шпона — в виде яблок; видны ее многочисленные духовые трубочки. — Приготовьтесь удивляться и потрясаться, — он наиграно и громко смеется своей неуклюжей шутке, но людям нравится — они тоже смеются, — потому что сегодня, и только сегодня, для вас будут выступать, — он торжественно показывает рукой наверх, на мужчину с шестом, — не побоюсь этого слова — ЛЕГЕНДА! Да, легенда! Невероятный канатоходец T-Bull! — Собравшиеся рукоплещут и свистят, Келли с отцом тоже хлопают в ладоши: воздушный акробат им нравится. — Ой, нет-нет! — продолжает заводить публику Эпплштейн, — Я оговорился, прошу покорнейше простить меня! Невероятный ОДНОНОГИЙ канатоходец Тибулл! В этот момент Тибулл поднимается и видно, что у него всего одна нога, правая. На месте второй — культя, всего чуть пониже ягодицы. — Вот это да! — говорит Келли, дергая отца за рукав рубашки. — Папочка, как же он будет ходить по канату с одной ногой? Мистер Валентайн хмурится и ничего не говорит. Эпплштейн продолжает знакомить публику со своей труппой: — Святой Джимми Горбун, глотатель огня! — Конферансье показывает на согбенного мужчину недалеко от себя, который жонглирует горящими факелами. Он голый по пояс, а его голова забинтована от шеи до макушки, есть лишь прорези для глаз, рта и носа. Кажется, бинты давно никто не менял и они изрядно поистрепались и стали какими-то желтоватыми и лоснящимися — от гноя и кожного сала. Келли замечает под марлей розовую, зарубцевавшуюся кожу вокруг глаз. Горбун, должно быть, когда-то горел живьем. — Мне его жалко, — говорит Келли, кивая на Джимми. — А также… Безумная, сногсшибательная — Гуттаперчевая Мисс Тай Пей! — ревет Эпплштейн, представляя публике грациозную, красивую девушку восточной наружности. На ней шаровары из полупрозрачного голубоватого ситца, сквозь которые видны длинные, стройные ноги, и бикини на полной груди, до того экзотического вида, как будто его купили в магазине сувениров. В голом пупке болтаются украшения, на запястьях и лодыжках — позолоченные браслеты. Он выводит ее на середину импровизированной арены и поднимает вверх ее левую руку, словно для оваций. Тогда девушка выгибается в спине, встает на мостик — одной рукой! — и перекидывает ноги через себя, затем поворачивается к публике спиной; Эпплштейн так и не выпустил ее руки, и плечевой сустав девушки вывернулся в неестественное положение, видно как под тонкой кожей торчит кость. Эпплштейн беснуется: — ПОСТОЙТЕ! Я сказал «Мисс»? Я сказал «Мисс»?! Простите старого дурака! — Он хватает Тай Пей за пояс штанов и рывком срывает их вниз, оголяя задницу девушки. — Я хотел сказать Мистер! — смеется Эпплштейн. Публика поглазастее замечает болтающийся в просвете бедер Тай Пей мужской орган. По толпе проходит возбужденный гул. Мистер Валентайн закрывает ладонью глаза дочери. — Господи, какой ужас… Как это вообще возможно? — говорит он. — Келли, пошли отсюда. — Ну, пап, — канючит она, — мне интересно! Слава Спасителю: гермафродит все-таки натягивает штаны обратно и пускается колесом по арене, все его члены двигаются странно, как будто он совсем без костей. — Хе-хе, — смеется хозяин цирка, — я ведь обещал вам Шоу уродцев! Кто скажет, что Джерри Эпплштейн соврал? — По толпе проходит нестройное улюлюкание, публика в восторге. — И наконец... последний экспонат! Последний по порядку, но не по значимости! Изумительный Человек-ящер Мацумото из Хирошимы! Из шатра по-звериному, на всех четырех конечностях, выбегает странное существо. Хм, да, определенно, это человек. Только он совсем лысый и голый (не считая набедренной повязки). Его грудь покрыта зеленоватой ороговевшей чешуей, а вместо носа у него — дыра. Когда он пробегает мимо них, Келли видит в эту дыру, как шевелится внутри черепа язык Человека-ящера и сокращается носоглотка. — Отойди подальше, милая, — говорит отец и силой ведет Келли к боковому краю арены, где людей поменьше, а вид похуже. — Сегодня мы выступаем для вас! — подытоживает Эпплштейн, раскручивая шарманку. — Одноногий канатоходец Тибулл, Святой Джимми Горбун, Гуттаперчевая Мисс Тай Пей, Человек-ящер Мацумото и... конечно же... ваш покорный слуга — Джерри Эпплштейн, гипнотизер и великий маг! Он крутит ручку шарманки и начинает петь своим зычным, скрипучим баритоном: Когда глядишь с каната вниз, Тебе кричат с восторгом «бис». В рядах детей гуляет смех, Детишек любим мы всех, всех! Когда их ослепляет мишура, И в животе от лезвия дыра, Когда лишь черви, черви на обед, Все ж никого счастливее нас нет! Хотя Эпплштейн и пытается петь энергично и с позитивом, мелодию, которую извлекает его шарманка, веселой не назовешь — это печальный минорный мотив, в котором тут и там прорезаются пугающие, зловещие диссонансы. — Блин, я ничего не слышу за дурацкими клаксонами и этой шарманкой! — жалуется Келли. Так проходит представление. Одноногий Тибулл проворно скачет на одной ноге по канату, балансируя шестом. Иногда он будто теряет равновесие и срывается вниз, но всегда в последний момент умудряется ухватиться за канат сгибом колена, и тогда толпа взрывается аплодисментами, и становится понятно, что это была спланированная оплошность. Гуттаперчевая Тай Пей складывает свое тело самыми разными способами. Например, она демонстрирует, с двусмысленной улыбкой, как легко может дотянуться головой до низа своего живота, и тогда среди публики слышны всякие неприличные возгласы и призывы, но шоу все же не скатывается до стриптиза. Святой Джимми показывает всякие трюки с пиротехникой: глотает огонь, дышит огнем («Папа, как он это делает?»), крутит в руках веревки с пылающими шарами на концах. Его номера такие эффектные, что со временем публика, загипнотизированная пламенем, перестает замечать, что он горбун. Человек-ящер бегает по арене, словно антилопа: прыгает вперед, выставляет руки, раскачивается и проносит ноги между них. Когда публике это надоедает, он демонстрирует им другие свои способности: ест живых крыс из большой стеклянной банки, которая стоит на столе посреди арены, а потом его сажают в большой аквариум, и он сидит там в воде долгое время и совсем-совсем не задыхается, плавает, занимается водной гимнастикой. И все это время, что идет представление, сам Джерри Эпплштейн показывает публике фокусы: пилит запертую в черном ящике Тай Пей, достает кроликов и птичек из шляпы, демонстрирует карточные трюки и проводит сеансы массового гипноза. «Сейчас, — говорит он, — вы почувствуете, что ваши веки тяжелеют». На мистера Валентайна вся эта чепуха не действует правда, а вот Келли немного начинает клевать носом. А может, уже просто слишком поздно? Спустя какие-то полчаса представление заканчивается и люди рассасываются, ярмарка значительно пустеет. Мацумото и Тай Пей разбирают манеж, Эпплштейн сидит возле шатра на пластиковом стуле и курит сигару, шарманка в это время играет какую-то другую, смутно знакомую Келли мелодию. — Пора домой, — говорит мистер Валентайн дочери. — Мы и так задержались. — Мне нужно поговорить с мистером Эпплштейном! — тянет она его за руку. — Пожалста-пожалста! Я хочу попросить его показать какой-нибудь фокус с моим единорогом. — Хорошо, — соглашается отец, — но после этого — домой. И без разговоров. Меньше всего ему бы хотелось докучать в такое время человеку, который сегодня и без того весь день провел в суете, но он знает, что дочь так просто не сдастся. Они подходят к шатру, и отец Келли говорит: — Здравствуйте, мистер Эпплштейн, извините за беспокойство, но моя дочка очень хотела с вами поговорить. Иллюзионист сперва отмахивается — он устал, это видно, — но затем замечает Келли и то, как она прижимает к себе глупого, большого единорога и расплывается в улыбке: — Ой, простите, простите, — говорит он, — подумал, опять развлекать каких-нибудь карапузов перед их мамочками. — Он тушит сигару о подошву смешного ботинка, поднимается со стула и протягивает руку для рукопожатия. — Джерри Эпплштейн, мистер, очень приятно! — Роджер Валентайн, — представляется отец Келли и жмет крупную, шершавую ладонь иллюзиониста. — Чем занимаетесь, мистер? — Я доктор, — говорит отец Келли. — Доктор Калигари? — Эпплштейн смеется, обнажая зубы. Они у него мелкие и гнилые, замечает вдруг Келли, и ей уже не так сильно хочется общаться с этим человеком. — Шучу, шучу. Ну, а что именно практикуете, доктор? — Я ортопед, — отвечает мистер Валентайн. — Да ну? — таращится на него Эпплштейн. — Так это получается, мы с вами почти коллеги, ха-ха-ха! — Он показывает на свою труппу. — Я тоже денно и нощно с калеками, кривыми, косыми вынужден работать! — Мой папа — бывший военный хирург, — говорит Келли с вызовом. — И он очень хороший. Он помогает людям, а не издевается над ними. Эпплштейн переводит взгляд на Келли: — О! А как зовут вас, юная леди? — Келли Валентайн. — Мисс Валентайн, у вас сложилось какое-то превратное впечатление обо мне, — говорит иллюзионист обиженно. Он крутит в руках свой цилиндр. Волосы у него на голове редкие, спутанные и сальные. — Я ведь даю этим беднягам работу. Куда еще их возьмут? У меня они сыты, одеты и счастливы! Я никого не тянул к себе силой. — Он оборачивается к аллее и выкликивает Тай Пей: — Эй, Тай Пей, тебе нравится твоя работа? Гермафродит откликается: — Лучшая работа в мире, босс. Эпплштейн, глядя на Келли, разводит руками, мол, сами все слышали. — Вы зовете их уродцами! — говорит Келли. — Ну так они и есть уродцы, — жмет плечами Эпплштейн. — Я не сторонник политкорректности. Если я вижу слепого — я говорю «слепой». Я не говорю «слабовидящий». Если я вижу калеку, то я не говорю «человек ограниченной подвижности» — Господи, смех, да и только! — я говорю «калека». Поэтому вы, мисс, можете не звать меня хамом — зовите меня засранцем, если хотите. — Выбирайте выражения, — говорит мистер Валентайн. — Да, простите. Простите. У вас очень смышленая девочка, мистер Валентайн. Я забыл, что говорю с ребенком, а не со взрослой. — Эпплштейн упирает руки в боки и говорит: — Ну, так чем могу быть полезен? — Келли хотела попросить вас показать фо… — Уже не хочу, — Келли не дает отцу договорить. — Пойдем, па. Я уже увидела все, что хотела. — Она тянет отца за руку прочь. — О, погодите, погодите! — говорит Эпплштейн. — Пожалуйста, мне жаль, что я вас обидел! Не обращайте внимания на старого дуралея. У меня уже профдеформация от такой работы. — Он показывает рукой на единорога Келли. — Можно на секундочку, мисс? Келли неохотно протягивает ему игрушку. Эпплштейн кое-как заталкивает единорога в свой цилиндр и просит Келли подуть на шляпу. Келли дует, и Эпплштейн тогда достает из шляпы… единорога. — Ой, — говорит он, — что-то не вышло, как жаль. — Возвращает игрушку Келли — та стоит, скривив свои пухлые губки от подобного «фокуса», — и надевает цилиндр обратно на голову. — Хм, нет, что-то не то! Плохо сидит, что-то мешает. — Он снова снимает шляпу и достает из нее другого единорога. Еще крупнее. Келли еле удерживается, чтобы не открыть рот. Но на этом все не заканчивается — потому что Эпплштейн тянет из шляпы за гриву следующего единорожку — совсем маленького. — Вот, — говорит он. — Ваша кобылка, кажется, нашла там себе мужа, и они сделали ребеночка-жеребеночка, ха-ха-ха, — он отдает ошарашенной Келли обоих коней. — С-спасибо, — говорит Келли. Она очень удивлена и рада такому повороту событий. Может, этот странный мужчина не такой уж и плохой. — Не за что, моя девочка, не за что. — Иллюзионист вдруг принимает серьезный вид. — Мисс, а скажите мне откровенно, вы случайно не актриса? У вас такой интересный типаж, и вы такая красивая, и у вас очень живая мимика. — Правда? — Глаза Келли загораются. Бедная девочка еще совсем ничего не знает о лести. — Я действительно хочу стать актрисой. Как моя мама. — О! Станете, станете, даже не сомневайтесь. Я вижу в вас большой потенциал, а я, как вы видите, имею некоторое отношение к художественной самодеятельности, скажем так. — Он наклоняется чуть ближе к мистеру Валентайну и продолжает: — Послушайте, почему бы нам не пройти в шатер и не побеседовать там? Мне кажется, я могу сделать вам такое предложение, от которого просто не отказываются. Мистер Валентайн недоверчиво смотрит в лицо иллюзиониста. Ему этот тип не нравится совершенно. Но Келли… Келли не простит его, если они сейчас просто развернутся и уйдут домой. — Хорошо, — говорит мистер Валентайн. — Недолго! Эпплштейн заверяет, что он не отнимет у них больше десяти минут — тем более, все это исключительно в ее, девочки, интересах. Они скрываются в шатре, и Эпплштейн задергивает полог, чтобы им никто не помешал. В шатре он сразу же приглашает мистера Валентайна присесть, указывая ему на обитое красным бархатом кресло, и когда тот садится, он подходит к нему, смотрит ему в глаза и щелкает пальцами — мистер Валентайн вдруг понимает, что не может пошевелить даже пальцем, он словно окаменел. — Что это с папой? — спрашивает тогда Келли; ее пугает, что отец вдруг так застыл и даже не моргает. — Думаю, с ним все в порядке, — говорит иллюзионист, как-то хищно улыбаясь. Без своего цилиндра на голове, он напоминает Келли аиста марабу. — Девочка, дай папе отдохнуть десять минуток, не тревожь его, ему еще везти тебя домой. — Эпплштейн сам садится на небольшой диванчик и приглашает Келли сесть рядом. Выбора у Келли особо и нет, из мебели в шатре только это кресло и этот диван. Она не хочет сидеть рядом с этим человеком (у него еще и изо рта воняет!), она его побаивается, но ничего плохого ведь не может случиться, правильно? Отец ведь сидит прямо напротив, в этой же комнате. Она садится на диван вместе с Эпплштейном, постаравшись отодвинуться на самый его край на сколько это возможно. — Итак, — говорит Эпплштейн, — мы остановились на том, что ты хочешь играть в театре. — Хочу. — О, я могу тебе с этим помочь. — Он вдруг привстает и склоняется над Келли, его глаза — две страшные, бездонные ямы, и она проваливается туда. Иллюзионист щелкает пальцами — ее веки закрываются, и она валится на диван. Единорожки падают на пол. — Будешь играть куклу. — Эпплштейн заливается каркающим, скрипучим смехом. Келли крепко засыпает. Джерри Эпплштейн убирает со своего лица приветливую улыбку, которую был вынужден носить весь вечер. Не растянутое веселой гримасой, его лицо напоминает лицо деревянной игрушки, выстроганное ножом. Он поднимает ножки Келли с пола и закидывает их на диван. Теперь она полностью лежит. Эпплштейн проводит по ее спящему, безмятежному лицу рукой, убирая упавшие на него волосы. Мистер Валентайн видит все это. Он не может двигать даже глазами, но ему это и не нужно — все происходит прямо перед ним. Отбросив полы своего потешного фрака назад, Эпплштейн забирается на диван. На Келли. — Какая ты сладкая, — шепчет он, склоняясь над ней все ниже. Вытерев о штаны руку, он подносит ее к лицу Келли, аккуратно двумя пальцами раскрывает ее веки на правом глазу, высовывает покрытый белым налетом язык и проводит им по глазному яблоку. Один раз. Другой. Затем смелеет и залезает им глубже под веко, облизывает ее ресницы и брови. В этот момент в шатер кто-то входит. Мистер Валентайн пока не видит кто это, но он может догадаться по голосу. Это Раст Скиннер. Их сосед, сержант полиции. — Какого черта ты делаешь, ублюдок? — спрашивает он Эпплштейна; тот вздрагивает от неожиданности. — О, ты уже здесь, — говорит он, слезая с Келли. — Прости, не удержался. Я не трогал ничего там, ну, внизу. — Я плачу тебе не за то, чтобы потом нюхать твой кариес. — Скиннер наконец входит в поле зрения мистера Валентайна. Тот видит, что Раст сейчас одет в полицейскую форму, на поясе у него висит кобура с пистолетом; в руках он принес факелы Джимми Горбуна и сразу скинул их в угол комнаты. Скиннер деловито прохаживается по шатру, подходит к застывшему в кресле соседу. — Какого дьявола? — говорит он, вглядываясь в лицо мистера Валентайна. Он стоит, упершись руками в колени. — Почему у него открыты глаза? — А? — откликается Эпплштейн, который суетится, бегает по шатру. — А, да это ничего. Не обращай внимания, он спит, как и эта шлюшка. Глаза открыты, наверное, потому, что он гребаный коммандос, их небось учат спать с открытыми глазами. Скиннер машет рукой перед лицом соседа. Ничего. Даже реакции зрачков нет. Успокоившись, он подходит к Эпплштейну. И бьет его кулаком в лицо. — Чтоб не смел звать эту девочку шлюхой, понял? Эпплштейн обиженно трет ушибленный нос ладонью. — Понял, понял. Какие все нежные. Скиннер сплевывает на пол и говорит: — Теперь скройся. Я приду, как закончу. Эпплштейн поспешно убирается в другую комнату, уже стоя на пороге он наполовину оборачивается и напоминает: «Не порви ее только. Или у нас проблемы». Оставшись, как он думает, без свидетелей, Скиннер расстегивает штаны. Он стоит спиной к отцу Келли, и тот видит, что сержант работает рукой у себя в паху. Через минуту он наконец подходит к дивану, осторожно трогает Келли за грудь через платье, гладит тыльной стороной кисти ее щеку. Потом задирает ее юбку и отодвигает в сторону белое боди и трусики. Как бы мистер Валентайн хотел не видеть всего этого! Отвернуться, закрыть глаза. Но он не может. Он видит, как его добрый сосед, которого он знает уже без малого шесть лет, берет со столика у дивана презерватив, рвет зубами блистер. Мистер Валентайн вынужден смотреть, как насилуют его дочь. Смотреть и не делать ничего. Через двадцать минут Скиннер слезает с Келли, берет со столика полотенце, которое приготовил Эпплштейн, вытирает им сперва Келли, а потом себя, и кидает его обратно на столик. Он встает и застегивает ширинку. В последний раз наклоняется над спящей девочкой и целует неподвижные губы. В шатер заходят Тай Пей и Мацумото. — Она вся ваша, — бросает им Скиннер и скрывается за шторкой в соседней комнате, где его уже, видимо, ждет иллюзионист-маньяк. На ходу он бормочет: — Господи, спасибо тебе за отдельную дырку для дерьма. Тай Пей отталкивает разгоревшегося энтузиазмом Мацумото и говорит: — Размечтался! Предлагаешь мне трахнуться после какой-то ящерицы? Мистер Валентайн видит, как в шатер заходит Святой Джимми, и, пока Тай Пей дергается на его дочери, все остальные просто стоят и ждут. После гермафродита идет черед Мацумото. Он ограничивается только оральными манипуляциями. Затем Горбун Джимми. Этот слезает с Келли через полминуты. Затем эти трое так же скрываются в соседней комнате, а в шатер входит на костыле Одноногий Тибулл. Он смотрит на Келли, на ее раскинутые в разные стороны руки и ноги, смотрит на неподвижного, остекленевшего мистера Валентайна и сокрушенно качает головой. Он берет со столика полотенце, хорошенько обтирает им Келли, потом натягивает на нее трусы, поправляет платье. Потом он уходит в соседнюю комнату, и на некоторое время в шатре остаются только спящая Келли и ее отец. Затем возвращаются Эпплштейн и Скиннер, они активно что-то обсуждают. — И что дальше? — спрашивает Скиннер. — Зачем ты привел сюда ее отца, идиот? — Никакой разницы, — говорит Эпплштейн, в его голосе заискивающе-оправдывающиеся нотки. — Они оба ничего не вспомнят. Когда я щелкну пальцами, они проснутся и даже не поймут, что спали. Диалог пойдет с того же места, на котором они заснули. — По-твоему, Келли ничего не почувствует? — Ну… почувствовать-то, конечно, почувствует, но ничего не поймет. Я их бужу, а ты якобы случайно входишь в этот момент в шатер. «О! Вот это встреча, сосед! Вынужден похитить этих двоих у вас, мистер Эпплштейн», и все в этом роде. Скиннер качает головой и направляется к выходу. — М-да уж, потрясающий план, как всегда. Эпплштейн одергивает свой фрак, поправляет цилиндр на голове, громко выдыхает и — натягивает свою самую радушную улыбку из арсенала. Затем он подходит к Келли, кое-как сажает ее и говорит: — На счет три ты проснешься. Раз. Два. Три. — Он щелкает пальцами. Пока Келли беспорядочно моргает глазами, он направляется к креслу и склоняется над мистером Валентайном. — На счет три ты проснешься, — повторяет он. — Раз. Два. Три. Щелчок. Эпплштейн отлетает на десять футов в другой угол комнаты. — Папочка? На шум раньше времени приходит Скиннер. Едва распахивается пола шатра и Скиннер делает шаг внутрь, что-то трогает его в районе бедра. «Тринадцать патронов». Раздается два быстрых, громких выстрела. Скиннер кричит и падает на пол. Его промежность — кровавый винегрет. Из другой комнаты выбегают перепуганные артисты. Тай Пей верещит совсем женским голосом. «Десять патронов». Ее крик превращается в хрипящее бульканье. Из пробитой трахеи фонтаном бьет кровь. Теперь у нее нет кадыка. Святой Джимми, едва заглянув в комнату, разворачивается и пытается убежать. «Восемь патронов». Фигляр падает, в его горбу два ровных круглых отверстия диаметром 0,45 дюйма. Бинты на лице напитываются алым. Мацумото становится на четвереньки и прыгает. «Семь патронов». Пуля входит в отверстие на месте носа и выходит через затылок. Мозги на потолке напоминают красочное буйство кораллового рифа. Одноногий Тибулл в проеме бросает костыль и поднимает обе руки вверх. «Шесть патронов». Одноногий Тибулл становится Безногим Тибуллом. — Не смотри, милая. Келли зажмуривается и для верности закрывает глаза ладонями. Мистер Валентайн идет к забившемуся в угол Эпплштейну. Под ним уже здоровенная, скверно пахнущая лужа. Валентайн опускается на колени и говорит: — Открой рот. Губы фокусника дрожат, в глазах животный страх. Он послушно открывает рот, и мистер Валентайн засовывает туда свои руки. Тянет в разные стороны. Щелчок, треск. Нижняя челюсть Невероятного Джерри Эпплштейна с чавканьем скачет по линолеуму. Валентайн поднимается, достает из-за пояса наполовину пустой пистолет и делает контрольный выстрел в лоб иллюзиониста. Окровавленный, грязный язык дергается, свисая из черепа Эпплштейна, словно хвост головастика. «Пять патронов», — считает Валентайн. Тай Пей, Мацумото и Джимми уже мертвы. Они все равно получают по пуле в голову. Подобные вещи узнаешь еще в учебке. Заплаканный Тибулл молит: — Сэр, пожалуйста, сэр! Я ведь ниче… «Один патрон». Скиннер лежит на полу совсем бледный — из него вылилось много крови. Он сжимает в руке полицейскую рацию и жалобно скулит: — Диспетчер, код файв, код файв, офицер ранен, срочно нужно подкрепление и скорая. Повторяю: офицер ранен. Валентайн садится на него сверху, как еще недавно тот сам садился на его дочь. — Роджер, ну ты чего, ты все не так понял! Пальцы Валентайна сжимают горло ублюдка — все сильнее и сильнее. Хрясь! — рвут кожу и входят в плоть. Скиннер тянет шею, как петух, который собрался прокукарекать. Из его ноздрей со свистом выходит розовая пена. Валентайн приподнимает голову сержанта за волосы и с мокрым хрустом впечатывает в шахматный черно-белый узор. Взгляд Скиннера мутнеет. Валентайн чувствует, что голова в его руках повисает, словно у марионетки, ниточка у которой оборвалась. Он достает пистолет. Грохот. «Пустой магазин», — говорит мистер Валентайн и откидывает «глок» в сторону. Отец подходит к дивану и берет дочку на руки, она обвивает его шею. Келли не плачет и не боится. Скорее не понимает, что произошло. Какой странный сегодня день. И папа сегодня странный. И в животике теперь какое-то необычное чувство. Роджер Валентайн выходит из шатра, оставляя за собой красные следы. — Папочка, это были террористы? — спрашивает Келли, а по ее щеке незаметно для нее самой ползет сверкающая слезинка. — Да, милая, — отвечает мистер Валентайн и крепче прижимает к себе разбитое тело дочери. Они выходят с опустевшей ярмарки, отец несет Келли к машине. — Стой, пап, стой! — говорит Келли. — Я забыла там своего единорога! — Я куплю тебе нового. — Тогда ладно. Скорее бы домой. Я такая голодная. Они садятся в машину. Вдалеке звучат сирены. Мистер Валентайн поворачивает ключ зажигания. Вертеп зла быстро уносится вдаль в зеркале заднего вида. Ничего не закончено. Завтра ярмарку разберут и перевезут на другое место, а на сцену выйдут новые лицедеи, ведь где-то там, в огнях, все еще жалобно играет шарманка. Левой рукой мистер Валентайн держит руль, правой — крепко сжимает холодную ладошку Келли. — Милая? — он поворачивается к дочке и глядит в её отстраненный профиль. — Ты в порядке? Всё хорошо, Келли? — Да. Всё замечательно, па. — Келли смотрит отцу в глаза и лучисто улыбается. — Я в полном порядке, — отвечает она. Мистер Валентайн кивает и переводит взгляд на дорогу. Келли действительно хорошая актриса.