Я смотрюсь элегантно и святотатственно, а потому чувствую себя необыкновенно — божественной и аморальной.
Когда Эффи Тринкет своим высоким манерным голосом озвучивает ее имя, мир разрывается на кусочки. Вселенная схлопывается. Все двенадцать дистриктов моментально взлетают на воздух и разлетаются мириадой щепок, унося с собой миллионы невинных жизней. Фрейя Лоумэн жалеет о том, что ее не задушили подушкой, едва она появилась на свет. Или не пустили пулю в лоб, когда она достигла возраста участия в Играх. Все лучше, чем быть выбранной на Жатве. Арена — последнее и отнюдь не самое дружелюбное место, которое видит трибут перед тем, как отправиться в мир иной. Последний приют тех, кому совсем недавно желали быть всегда преследуемыми удачей. Увы, фортуна отвернулась от них еще в тот момент, когда хрустящая бумажка оказалась сжатой в пальцах сопровождающего. Фрейя не хочет умереть, давясь собственной кровью. Фрейя, в общем-то, вообще не хочет умирать. Колени подгибаются, почва уходит из-под ног. Кажется, что и без того блеклый мир тускнеет — родной дистрикт погружается во тьму и даже вырвиглазное платье Тринкет становится серым и безвкусным. Взгляды почти осязаемы — ощущаются, как прикосновения тысяч грязных рук, вымазывающих ее тонкую, прозрачно-розоватую кожу соленой кровью, пахнущей железом и смертью. Над ними нависают тяжелые облака — свинцовое небо будто старается расплющить их, придавить и спрессовать, пока от собравшейся толпы не останется кровавое месиво. Кажется, собирается дождь. Бескрайнее хмурое небо уже скорбит о новоявленной жертве Капитолия. Фрейя оглядывается — все взгляды устремлены на нее. И в каждом из них она читает эгоистичное: «Хорошо, что выбрали не меня!». Бледнолицые замученные девочки в выцветших застиранных платьях смотрят с облегчением. Мальчики смотрят волком, нетерпеливо и готовые разорвать, сжимая кулаки и дрожа от возбуждения и животного страха. Фрейя выпрямляется — новенький ситцевый сарафан натягивается на спине, облегает субтильное тело, явно не готовое к испытанию на прочность. Она почти физически ощущает на себе прожигающие взгляды — в злых лицах чувствуется презрение и враждебность. Эффи Тринкет натянуто улыбается, выискивая бегающим взглядом трибутку, и прочищает горло, чтобы вызвать ее повторно. — Фрейя Лоумэн! — она пробегается взором по бумажке, прежде чем сказать это. Тупая капитолийская кукла. Фрейя поднимается на сцену с ухмылкой победительницы, оставляет краткий влажный поцелуй на собственном кулаке, а затем… затем показывает толпе средний палец. Она знает, что значит для этого города — разбалованная девчонка, дочь мэра, купившего ей свободу, в то время как остальных детей из года в год отправляют в жестокую мясорубку. На своей последней Жатве Фрейя Лоумэн сама оказывается куском мяса. И счет папочки тут не играет роли: перед тоталитарной системой и деспотом у власти все равны. Даже те, чья жизнь больше отличалась от извечной борьбы за выживание. Что ж, теперь она — цирковая обезьянка в золотой клетке и марионетка Капитолия, больше не властная над собственной судьбой. Она смотрит на отца, сидящего на правах мэра на самой сцене — напряженного мужчину в летах, чью голову уже тронула седина. Его лицо практически безразлично, и лишь сжатый, суровый рот говорит, что внешнее спокойствие ложное. Фрейя отводит взгляд и нарывается на чужой — с саркастичной усмешкой ее безынтересно разглядывает ментор. Хеймитч Эбернети. Безбожный алкоголик, изгой и единственный ныне живой победитель Дистрикта-12. Фрейя всегда считала, что он хорошенький, хоть и выглядит довольно неряшливо. А еще он, кажется, мудак. Фрейя с жадностью рассматривает все, что ей удается — хитрые ртутные глаза, изогнутый тонкогубый рот, светлые волосы, спадающие на лицо. Широкие плечи. Расстегнутую перламутровую пуговицу мятой рубашки. Отец всегда говорил не путаться с моральными уродами, взрослыми мужиками и всяким сбродом. Кажется, этот тип совмещал в себе все три понятия. Напоследок Фрейя лучезарно улыбается ментору и оборачивается к остальным, с удивлением отмечая, что все кругом смолкло, а по другую руку от Эффи стоит белый, как полотно, паренек пятнадцати-шестнадцати лет. Девушка совсем не знает его — видно, пацан родом из Шлака, самого неблагополучного района Дистрикта-12. Фрейя-то была там пару раз, да и то не дольше пары минут. Что обеспеченной девчонке делать там, где единственная забота людей — найти себе пропитание? Их вынуждают пожать друг другу руки. Его — мозолистая и в то же время костлявая, ее — тоже костлявая, но с подпиленными, розовыми ноготками и ухоженной, гладкой кожей. Он смотрит на нее затравленно, как зверек, попавшийся в ловушку, но на дне его бездонных черных зрачков плещется решительность. Пацан худой, как скелет, с какого перепугу такой настрой? Да он битву у Рога Изобилия не переживет! Впрочем, как и она. Усилием воли Фрейя подавляет внутреннее злорадство и энергично встряхивает его руку, излучая максимальное дружелюбие. Две очень слабые единицы образуют одну… все равно слабую. Может, при плодотворном сотрудничестве они дотянут хотя бы до второго дня? Церемония заканчивается облегченными вздохами и сотрясшим небо громом: толпа перешептывается. Звучит гимн Панема. Где-то на задворках сознания будто визжит сигнальная тревога — опасность, беги! Фрейя оглядывается на отца, чинной, хоть и хромой походкой покидающего сцену, но не находит в нем поддержки — сложновато обнаружить защиту и опору в том, кто уже успел повернуться к тебе спиной. Она потерянно выхватывает из множества лиц Хеймитча — хамоватую ухмылку, посвященную даже не конкретно ей, чтобы придать ей хоть какое-то значение, флегматичные ледяные глаза. Холоднее, чем Северный Ледовитый океан. Без всякого выражения. Пустые стекляшки. Бездушные, черные зрачки и в контраст — белая радужка, такая же безжизненная, как сухие потрескавшиеся губы, вечно ощерившиеся и грубые, как всякая едкость, которая из них вырывается. Переводит взгляд на Тринкет, улыбающуюся во все тридцать два этой своей капитолийской фальшивой улыбкой. В ней ни капли сочувствия, и единственное, что заботит Эффи — шпильки, помады и шляпки разных цветов и фактур. От всеобщего равнодушия хочется блевать. Даже не фигурально — Фрейя буквально ощущает, как вся съеденная за день еда лезет наружу. Миротворцы подходят к девушке и собираются проводить ее в Дворец Правосудия, где ей вновь придется играть в счастливую семью с папочкой. Она пытается сопротивляться, но встречает напористость безликих вояк в ответ. Тошнота подступает новой волной, и желудок Фрейи выворачивает прямо на остроносые, кричаще-розовые туфли неудачно оказавшейся рядом Эффи. Последнее, что помнит Фрейя перед тем, как окружающий ее мир оказывается покрыт непроглядной толщей мглистого тумана — поросячий визг негодующей Тринкет.***
Прощание с отцом проходит сухо и вынужденно, как если бы они были незнакомцами, встретившимися впервые. Он не дает напутствий, а она не рыдает ему в плечо, марая пиджак из дорогой костюмной ткани соплями, как сентиментальная дура. Хотя рыдать хочется — и она рыдает полпути в Капитолий, не желая выходить из своего купе. Потом она слышит цокот каблуков о пол, секундой позже — пронзительный после затянувшейся истерики звук, оказавшийся стуком в дверь. Эффи щебечет что-то об ужине и спешит упорхнуть, как и не бывало. Оказывается, что она проплакала всего пару часов, а времени в пути им придется провести еще около суток. Это не мешает ей выглядеть так, как будто ее лицом несколько раз приложили о стену — распухшие красные глаза, отекшие щеки, спутанные смоляные волосы. Увидев ее, мальчик из ее дистрикта округляет глаза, как сова. Хеймитч на секунду отрывается от бокала, в котором плещется янтарная жидкость, и издает короткий язвительный смешок. Эффи сочувственно поджимает губы, хотя изобразить искреннее сострадание выходит никудышно. — К вашим услугам, — ядовито произносит Фрейя, делая шутливый реверанс, и плюхается на стул около ментора, отбирая из его рук бокал и делая жадный, обжигающий горло и рвущий в клочья остатки худо-бедной порядочности глоток. Фрейя морщится от дурного пойла, но тактично не комментирует его вкус. Тот впервые глядит на нее не как на пустое место, но взгляд его — уничижительный, сканирующий. Фрейя чувствует себя обнаженной, трогательно-беззащитной и совсем юной, с оголенной грудью, где бьется еще не охладевшее сердце и теплится душа. Такими взорами либо лишают одежды и ставят в коленно-локтевую, либо выведывают все секреты и потрошат сначала давно зажившие шрамы, затем — свежие, кровоточащие, растекающиеся гноем и злыми слезами раны. Он молод и полон ненависти. Все трибуты такие — источающие ярость, агрессивные, с кипящей кровью и буйной головой. А он переживает Квартальную Бойню из раза в раз, воспоминания паразитируют на его жизни и пускают отравленные корни в сознание. Он все еще там. Возвращается год за годом в самый эпицентр, а фантомная вонь смерти преследует его могильным смрадом и страшными плоскими глазами мертвецов. Детей, стравленных друг с другом капитолийцами, жаждущими хлеба и зрелищ. Фрейя такая же. По крайней мере, она старается не уступать. Хочешь жить — умей скалиться и пускать в ход когти. Либо ты, либо тебя. — Что? — огрызается она, едва удержавшись от того, чтобы клацнуть зубами в его сторону, как сторожевой пес, сорвавшийся с цепи. — Я сделала что-то не так? Он смотрит обескураженно и раздраженно, как если бы она была надоедливой мошкой, нарезающей круги вокруг его головы, пока он пытается заснуть. Фрейя легкомысленно думает, что он очень ничего — только перманентный запах алкоголя портит впечатление, но мордашка… вполне симпатичная. Ему лет двадцать семь и, наверное, не окажись Фрейя в таких обстоятельствах, попыталась бы его уложить. — Нет, солнышко, — он фыркает, а Фрейя впервые слышит его голос вживую, а не по телевизору. — Всего лишь довела Тринкет до инфаркта. Лишь тогда Фрейя замечает, с каким негодующим выражением наблюдает за ее выходками Эффи. — Кстати, спасибо, — неожиданно добавляет он, — эта стерва уже успела мне надоесть, — Хеймитч салютует ей и возвращается к трапезе. Ну, или тому, что он ею зовет — пьет он куда больше, чем ест. Тринкет обиженно супится и показательно вздергивает острый, плотно напудренный нос кверху. Очень по-капитолийски. Им всегда нравилась театральщина, а иначе Фрейя сейчас не ехала бы на Игры, где ей предстоит вначале жеманничать и кокетничать с публикой, заманивая спонсоров, а потом драться с остальными трибутами насмерть на потеху публике! Фрейя сверлит Тринкет скучающим взглядом несколько секунд, прежде чем приступить к еде. Вопреки тому, что в подобных ситуациях желания есть часто просто не бывает, голод будто заставляет желудок съеживаться, провоцируя ужасные спазмы и мерзкое чувство во рту — после того, как ее вырвало, девушка ощущает себя половой тряпкой, которой елозили по грязному полу в течение нескольких часов. Выжато и обессиленно. Закинуть хоть что-нибудь себе в рот хочется нестерпимо. — Я хочу жить, Хеймитч, — несмело вклинивается паренек из ее дистрикта. У него черные волосы, как у большинства жителей Дистрикта-12, и пыльные серые глаза, зажженные робким проблеском надежды и блестящие, как пара драгоценных камушков. В один момент Фрейя начинает верить, что пацан расплачется — таким жалким делается его вид побитого щенка, и девушка замечает, что сама вновь на грани. Что нос совсем не вовремя начинает покалывать, а глаза — щипать. Но Фрейя выбирает жить, а значит, быть стойкой, так что сдерживается и смотрит в окно, наблюдая за унылым пейзажем. Хеймитч гогочет, как обезумевший. — Ну, тебе осталось еще около недели, — отсмеявшись, он наконец пожимает плечами. — Наслаждайся, Марти. — Я Мэттью, — пацан ощетинивается. Хеймитч небрежно отмахивается от него легким движением руки и, пошатываясь, встает из-за стола, с противным звуком выдвигая стул. Единственное, что он берет с собой — бутылка с алкоголем. Интересно, размышляет Фрейя, он назвал ее солнышком, потому что и ее имени тоже не помнит? Она задумчиво закусывает губу. Эффи в отчаянии качает головой. Похоже, с таким-то ментором у них нет ни единого шанса. Как оптимистично и обнадеживающе!***
Во Фрейе Лоумэн удивительным образом мешаются игривая девичья кокетливость и неотесанное мальчишеское бунтарство. Ей нравится, когда над ней работают стилисты — она терпит садистские процедуры почти с удовольствием и с гордостью разглядывает полученный и, должно сказать, недурный результат. У нее стройное, женственное тело, и она ругается со своим бездарным стилистом почти до скандала, лишь бы тот придумал, как выгодно это подчеркнуть, демонстрируя все достоинства. У нее тяжелые, блестящие волосы, и она вынуждает оставить их распущенными. У нее глаза цвета летней листвы, и она заставляет сделать акцент на них подводкой. Полученным восторгам от спонсоров она обязана самой себе и своей требовательности — она это знает. Знает и самовлюбленно разглядывает себя в зеркале — изящную и воинственную, колючую и флиртующую. Красивую. Молодую и слишком влюбленную в собственное отражение. Едва Парад Трибутов оканчивается, и трибуты оказываются в компании своих команд, Эффи хлопает в ладоши, как чокнутая, и лезет обниматься с привычным ей энтузиазмом. Мэттью, приготовленный в соответствии с выбранным для Фрейи костюмом, также не остается незамеченным — не производит фурор, но оставляет приятное впечатление. Ему не хватает обаяния Фрейи, запомнившейся на Жатве неприличным жестом, а здесь, на Параде Трибутов, воздушными поцелуями и игрой на публику, но вполне хватает смазливого личика — им он точно вышел, а его неловкие улыбки и смущенные под пристальным вниманием толпы взгляды лишь поддержат его невинный образ милого провинциального паренька. Успех оказывается почти оглушительным. Эффи продолжает свою восторженную трескотню, нахваливая стилистов и самих ребят за проделанную работу. Она выглядит по-настоящему счастливой, но Фрейе почему-то важнее услышать гордость в словах Хеймитча и увидеть в нем хоть каплю веры в своих трибутов. Она ловит его взгляд — потеплевший, совсем ему не свойственный. Он даже выглядит иначе — аккуратнее и собраннее, даже трезво. Для него это тоже важно, с удовольствием осознает Фрейя и невольно улыбается сама себе. — Неплохо, — он одобрительно кивает головой. — У вас есть шанс. Главное — слушаться меня, иначе не выживете. Да, звучит не так уж радостно, но очевидно одно — сдаваться точно не стоит. Раз уж даже отношение Хеймитча изменилось в лучшую сторону. С этого момента он берется за них серьезнее — направляет, дает понятие о том, что такое Голодные Игры в качестве трибута, а не зрителя, определяет модель поведения, которой они должны будут придерживаться, чтобы завоевать сердца капитолийских толстосумов, готовых растрачивать на понравившихся детей крохи своих многомиллионных состояний. В тренировочном зале велит делать упор на выживание, а не искусство боя — толку будет больше. Мэттью умеет кое-что, но Хеймитч говорит скрывать свои навыки до тех пор, пока распорядители не будут рассматривать каждого трибута индивидуально. Они решают держаться вместе до тех пор, пока кто-то из них не умрет или если они оба не окажутся в пятерке финалистов. Все-таки победитель один. Фрейя гарантирует поддержку от спонсоров, Мэттью — какую-никакую безопасность и пропитание. Альянс пойдет им обоим на пользу и повысит вероятность выигрыша. Хоть Хеймитч и утверждает, что победителей здесь нет — только выжившие, преследуемые призраками прошлого всю последующую жизнь, снедаемые губительными воспоминаниями и кошмарами. Он не говорит этого, ограничивается размытыми предупреждениями и обжигающими хлестким сожалением взглядами, за которыми скрывается больше, чем Фрейя может прочесть. Фрейя не знает людской натуры, не понимает чувств ментора, но знает — Хеймитч сложнее, чем аморальная, ежистая обертка. Наверное, все менторы такие — полные желчи и сдерживаемого гнева. Капитолий не щадит никого, даже самых лучших из своих рабов, повязанных по рукам и ногам извечными запретами и непримиримыми законами. Шаг влево, шаг вправо — расстрел. Пытки. Смерть. Сладостное забвение. Без шанса на безоблачное будущее и мирную жизнь. Однажды в Играх — навсегда в них. Но желание жить сильнее страха Капитолия. Поэтому трибуты не строят долгосрочных перспектив и живут моментом, стараясь внять как можно большему количеству советов по пресловутому выживанию на безжалостных просторах Арены. Манера Хеймитча терпит существенные перемены — начиная от регулярного бритья и исчезнувшей щетины, а заканчивая меньшим количеством негатива, которое он распространяет на все живое, находящееся в радиусе его досягаемости, находясь в вечном процессе самобичевания и саморазрушения. Он даже меньше ругается с Эффи, хоть по нему и видно, что он не разделяет ее взглядов, а ее пестрые, воздушные юбки и причудливые парики самых разных, но неизменно сумасшедших оттенков всех цветов радуги его попросту раздражают, как и присущая Тринкет бессмысленная светская болтовня. Они делают все, что могут. Чтобы выжил кто-то один. Как бы отвратительно это ни звучало. Наступает день индивидуальных показов. С утра Фрейя, разбитая и не чувствующая ничего кроме подступающей апатии, сталкивается с Хеймитчем в коридоре. От него даже не несет перегаром — он пахнет, ну… просто, как мужчина. Каким-то терпким одеколоном, от которого у нее кружится голова. Или это от того, что стоят они довольно близко? Фрейя хоть и храбрится и старается вести себя вызывающе, несколько дезориентируется при непосредственном физическом контакте. Она хмурит брови и неуклюже отшатывается назад. Ну да, ей восемнадцать, гормоны шалят, нервы сдают, через пару дней ее отправят на верную смерть, а рядом еще и довольно привлекательный мужчина, хоть и не расписной красавец, который щеголяет туда-сюда, стреляя глазками и ухмыляясь! Разве есть что-то странное в том, что, готовясь к Арене, главному кошмару всех подростков Панема, она думает о своем менторе, к огромному сожалению, не как о бесполом существе? Вообще-то да. Но гипотетически они могли бы… Неважно. По-настоящему страшно, странно и непонятно становится, когда Фрейя осознает — еще недавно она могла думать о подобном спокойно, даже иронизировать у себя в голове на эту тему, словно связь с ментором была чем-то заведомо невозможным и не стоящим тревоги. Что-то изменилось, и Фрейя не могла понять что. — Все в порядке, детка? Волнуешься? — и без тени усмешки интересуется он, не распознав ничего подозрительного в резкой перемене поведения девушки. Наверное, легко свалить все на приближение Игр — никто не заподозрит, что истинная причина кроется в кое-чем куда более прозаичном и даже глупом с учетом нынешних обстоятельств. Он покровительственно кладет свою тяжелую, горячую ладонь на ее плечо, словно в отеческом жесте. Ну, или как опекающий и встревоженный старший брат. Что-то изменилось в них обоих, раз Хеймитч Эбернети, известный на весь Панем наплевательским отношением к трибутам и беспробудным пьянством, трезв, как стеклышко, уже который день и действительно заботится о ребятах из Двенадцатого. Детка. Как вульгарно. И почему раньше ее это не бесило? — Да, немного, — сдавленно признается она, впервые не стараясь скрыть слабость за показным самодовольством. Хеймитч понимающе кивает, хоть и не догадывается, что одной из причин для беспокойства является он сам. И его рука на ее плече. Фрейя чувствует подступивший к щекам жар — это все так абсурдно и бессмысленно. Любая другая в подобной ситуации отмахнулась бы от любых чувств, как от назойливой мухи, делая выбор в пользу решения более насущных проблем, но Фрейя… Фрейя выбирает чувствовать каждой клеточкой тела — проживать даже незначительный всплеск эмоций, как настоящую драму, и нырять в кипящие страсти с головой. Фрейя — не прагматик и рационалист, а вместо логики и холодного расчета у нее импульсивность, артистичность и чрезмерная чувствительность. С учетом того, что ее чувства сейчас напоминают скорее огромный клубок спутавшихся проводов, готовых что есть мочи шарахнуть электричеством, единственный ее порыв — малодушно расплакаться от неопределенности, собственного бессилия и навалившейся усталости. Впервые Фрейя смотрит на собственные хаотичные мысли, как на изнуряющую задачку — мозг изнасилуешь, пока решишь, что к чему. Она не привыкла не понимать себя настолько. Ей страшно до дрожи в коленках и учащенного пульса. Она чувствует себя маленькой и незначительной, отчаянно нуждаясь в опеке и защите кого-то более сильного, способного оградить ее от той жестокости, с которой ей придется столкнуться на Играх. В носу возникает предательское щекочущее чувство, а к глазам подступают слезы. О боже, не хватает только разрыдаться, чтобы Хеймитч лишь сильнее укоренился в мысли, что она нестабильная, чересчур ранимая девчонка! — Это нормально, — спокойно говорит Хеймитч, видимо, прочитав на лице девушки сковавшее ее смятение и готовность вот-вот утопить весь коридор в слезах. — Плачь, если хочешь, — предлагает он почти равнодушно. — Только на Арене тебе это не поможет, детка. Намотай сопли на кулак и иди напролом. — Еще советы? — спрашивает она, вскидывая подбородок в попытке вернуть себе самообладание. Он пристально разглядывает ее своими блядскими ртутными глазами и неожиданно щерит уголок губ в ехидной усмешке. — Пялься менее очевидно, солнышко. И думай о Играх — это сейчас главное. На его языке это означает что-то вроде: «Какая же ты дура». Странно, раньше бы он не постеснялся сказать это прямым текстом и в самых грубых определениях, на генерацию которых способен его мозг. Иногда Фрейя забывает, что если он ментор — это еще не значит, что он не придурок. Хорошо, что он периодически напоминает об этом. Фрейя закатывает глаза, понимая, что еще чуть-чуть, и она станет совсем пунцовой то ли от возмущения, то ли от некстати подступившего смущения. — Может, лучше пожелаешь мне удачи? — с укором интересуется она, стараясь увильнуть от темы. Веселье пропадает с его лица, сменяясь абсолютной серьезностью. Он берет ее ладошку в свою и ободряюще сжимает. — Удачи, — произносит он, не выпуская ее тонких пальчиков из своих. — Произведи на них впечатление. Фрейя твердо кивает. Она не может его разочаровать.***
По традиции Фрейю вызывают последней — к этому времени она трижды успевает оказаться в предобморочном состоянии, кое-как побороть желание разбить что-нибудь и прокрутить в голове все, что она планировала продемонстрировать. Хеймитч предупреждал, что внимание распорядителей ко времени ее выхода может быть изрядно рассеяно. Придется хорошенько попотеть, чтобы собрать их рассредоточенные взгляды в кучу. С учетом ее бедного арсенала навыков, достойных хоть какой-то оценки, цель получить высокий балл оказывается почти нереальной. Когда ее вызывают, она делает глубокий вдох и, натянув очаровательную улыбочку, уверенно шагает в предоставленный зал, где восседают распорядители, явно больше заинтересованные богатым столом, накрытым для них. Конечно! Что им какие-то трибуты, когда кругом столько румяных и благоухающих блюд, только и ждущих, когда с ними разделается эта нелепо-аляпистая свора? Чувствуя подступившее раздражение, Фрейя сразу направляется к стенду с предложенным оружием. За эти дни Мэттью успел научить ее метать ножи. Разумеется, ее навыкам не позавидуешь — что вообще возможно освоить на приемлемом уровне за три дня? Однако она справляется сносно. Хуже, конечно, чем профи — она уверена, но неплохо для той, чьи руки никогда в жизни не видели работы тяжелее уборки дома, что уж говорить об охоте. Распорядители мило беседуют между собой, увлеченно обсуждая нежное филе теленка в сливочном соусе и даже не удосужившись обернуться к своему последнему трибуту. Казалось, уйди она прямо сейчас, ничего не изменилось бы, и распорядители так же продолжили бы тарахтеть о шедеврах гастрономического искусства до тех пор, пока не заметили пропажу. Может, стоило прийти и стоять без дела в ожидании до тех пор, пока они не засобирались бы по домам? Сказала бы, мол, вот мой главный навык — умею выжидать. И для охоты хорошо, и в засаде посидеть при необходимости. Фрейя хмыкает. Ее разум посещает абсолютно идиотская идея, и руки тут же тянутся к краям облегающей футболки из гладкого влагоотталкивающего материала. — Господа распорядители! — громко обращается она к ним. Несколько удивленных пар глаз беззастенчиво проходятся по ее обнаженному телу в одном белье. — Это что же, получается, чтобы привлечь ваше внимание следует нарушить все мыслимые и немыслимые правила приличия? — она ухмыляется. — Благо, я не из стеснительных. — Ты чего, девочка? Простудишься ведь, — иронично замечает дамочка, разукрашенная похуже Эффи. Слышатся смешки, которые почему-то лишь приободряют Фрейю. Вот что значит любовь к устраиванию спектаклей! — К счастью, я достаточно подкована в этих вопросах, чтобы суметь справиться с простудой. Я училась аптекарскому делу в Двенадцатом, господа распорядители. Папочка заставил, — притворно вздыхает она, выпячивая нижнюю губу, как избалованный ребенок. — Полагаю, теперь-то это пригодится мне на Арене. Немного знаю анатомию. Вот сюда, — она показывает на кадык, — бить, если совсем не жалко противника — дыхательные пути перекроет, и бедняга скончается. Трахея, — она берется за горло. — повредите гортань, и человек умрет от удушья. Грудь тоже уязвима, но это для профессионалов — вряд ли я смогу. Кажется, распорядители пребывают в искренней заинтригованности бесстыжей девчонкой, раздевшейся до белья на глазах дюжины взрослых людей. Она без стеснения оборачивается к ним спиной и указывает пальцем на место, где располагается копчик. — Ударите сюда — копчик сломается. Противнику явно придется несладко, — она цокает языком и старается звучать как можно более сострадательно. — Надеюсь, вам нравятся мои бедра, — как ни в чем не бывало добавляет она и оборачивается, глядя в ошеломленные лица капитолийцев, оторвавшихся от своей трапезы. Многие из них лыбятся — в основном мужчины, женщины же стараются блюсти приличия, но некоторые тоже не могут сдержать смешков, вызванных ее фееричной клоунадой. Ну что, Хеймитч, достаточное впечатление произвела? — Можно уже одеться? Тут прохладно, — Фрейя передергивает озябшими плечами. — Конечно, могу показать еще пару уязвимых мест: колени, мочевой пузырь, основание черепа, солнечное сплетение… — Мы совсем не просили вас раздеваться, мисс Лоумэн, — произносит один из мужчин, видимо, главный из них, насмешливо приподнимая брови. Странно, но эта усмешка не кажется унизительной. — Думаю, достаточно, — он вопросительно оглядывается на остальных, и те согласно кивают. — Вы можете быть свободны. Фрейя благодарно склоняет голову и покорно натягивает одежду обратно. Напоследок, перекинув тяжелые волосы за плечо, девушка лукаво щурится и приподнимает уголки рта. — Не забудьте засчитать метание ножей, пожалуйста, — она кивает головой в сторону мишени, из которой торчат несколько серебристых рукояток. — А то вдруг моего стриптиза не хватит на приличный балл. Покидает помещение она с победной улыбкой, втайне чувствуя себя проигравшей и изможденной вусмерть. Но подлинных эмоций показывать нельзя. Выбрала образ — следуй ему. А имидж взбалмошной развязной девицы вовсе не располагает к проявлениям тщедушия и тонкокожести. Значит, нужно оставаться такой же — харизматичной, циничной и безнравственной. Сногсшибательной. Тогда все будет хорошо. Наверное.