Under the mistletoe at Christmas

В просторной гостиной было тепло. Горел камин, освещая комнату приятным желтым светом, и бросал блики, в которых можно было много чего увидеть. За большими окнами падали хлопья снега, укрывая землю и одинокий фонарь. Громадная елка до потолка сверкала различными украшениями и огоньками гирлянд, по комнате была развешена мишура и вязаные рождественские носки, из которых выглядывали мордочки плюшевых котят. По гостиной суетился невысокий темноволосый парень, развешивая новые гирлянды и клея на окна специально купленные праздничные наклейки. Он стукнулся пару раз о ножки различной мягкой мебели, но старался шипеть потише, зажмуриваясь от неприятных ощущений. — Прекрати бегать и сядь уже, Со Чанбин, — советуют ему с дивана. Там сидит другой парень. Немного повыше, с белыми, слегка вьющимися волосами, в цветастом свитере. А на ногах – плед с оленятами. Глаза у него закрыты. — Откуда знаешь, что бегаю, если не видишь? — лукаво спрашивает Чанбин, но дело свое не прекращает. Ему же совсем чуть-чуть осталось. Только дотянуться до той вон высокой полки, где какой-то цветок пускает лозу до пола, и зацепить за выступ краешек гирлянды, а потом подключить. Тут делов-то, а его останавливают. — Я тебя слышу прекрасно, мне и видеть не нужно, как ты носишься по гостиной, — усмехается парень с дивана и, не открывая глаз, наощупь пробует найти кружку с какао на столике рядом. — Я хочу, чтобы тут было атмосферно и празднично, Чанни-хен, — цокает Со и наконец слезает со стула, который для удобства принес. Он достал до злополучной полки. Выкуси, фикус сраный. Или не фикус. Да хер разница, что это, если он все равно достал. — Мама и хен все равно не вернутся сегодня, так что можешь не стараться, — советует Чан и отпивает из кружки. — Я делаю это не для них, а для нас с тобой, — упер руки в бока Чанбин и укоризненно покачал головой. — Я это даже не увижу, мне не принципиально, — вздохнул Бан, — без своих достижений я оказался никому не нужен. Ни маме, ни брату. Только ты со мной в чертово Рождество, да и то, потому что тебе платят, — парень усмехнулся горько и отставил кружку в сторону. Вздохнул облегченно, что не промахнулся, и Со не прийдется все с белого ковра оттирать. Чанбин тихо подошел к дивану, на котором сидел Чан, и уселся рядом с ним на колени. Он знал, что, как бы тихо он ни старался что-либо делать, Бан все равно его услышит. — Мне давно не нужны эти деньги. Твоя мама столько платит, что еще с прошлого года мне хватает на десять лет безбедной жизни в моей комуналке, — усмехается Чанбин, — вообще, я хожу к тебе, потому что хочу. Потому что мне нравится быть с тобой. Парень берет ладони Чана в свои руки и прикладывает их к своем щекам. Ластится к прикосновениям, укладывает голову на чужие колени и прикрывает глаза. — И возиться со мной, как со слепым котенком, потому что я скорее покалечусь, чем смогу что-то нормально сделать сам, — грустно улыбается Бан, но рук своих не отнимает. — Мне не в тягость. Потому что ты мой слепой котенок, — шепчет Со. После той аварии, когда ему сказали, что восстановить зрение будет практически невозможно, когда единственное, что ему оставалось, это ебаная надежда, от которой будет только хуже, он много чего слышал. В основном все шептались, как же им его жалко. Бедняжка, потерял зрение и больше никогда в жизни не вернется в спорт. Бедняжка, он же теперь даже банальных вещей делать не сможет. Бедняжка, как же с ним жестко обошлась судьба. Бедняжка, к нему в больницу даже семья не приходит, только волонтерка из какой-то добровольческой организации. Но бывало и другое. Чан даже не знает, что расстраивало его сильнее, бедняжка или это. Да кто по собственной воле с инвалидом нянчиться будет? Да кому вообще нужен такой недееспособный, как он? Да кому он сможет нормальную семейную жизнь подарить? У него даже жены не будет. Думаю, от него даже друзья отказались. А потом мама и брат начали нанимать ему сиделок, ведь сам Чан не справится, а им некогда, у них работа, у них командировки, у них вечные интервью и дела. Бану не нравилось ощущать себя инвалидом. Не нравилось, что все думают, будто он ребенок маленький. Не нравилось, что столько жалости в его сторону. Не нравилось, что все они говорили, будто понимали, что он чувствует. Это ведь не так. Им никогда не ощутить, что значит жить в темноте и не представлять, что происходит вокруг. Что рядом столько людей пялятся на тебя, шепчутся. Им никогда не понять, каково это: стоять перед зеркалом и даже не знать, ты ли в нем. И только вспоминать, как ты выглядишь, как выглядит брат, какие цвета. От всех сиделок Чан отказывался на следующий же день. Но желающих не отбавлялось, ведь мама такую зарплату выплачивала, будто ей на него не плевать. — Это страшно. Страшно знать, что люди смотрят на тебя, но ты их не видишь, ты не можешь понять, о чем они думают и как смотрят. Может, с отвращением, может, с улыбкой. Ты один в этом темном мире, и рядом никого. А когда кто-то прикасается, то сразу паника, ведь ты не можешь понять, кто это. Ты даже поесть, не испачкавшись, не можешь, не можешь поесть с уверенностью в том, что над тобой не пошутил кто-нибудь и не подложил чего-нибудь, — сказал ему однажды новая сиделка. Он не мог понять полностью, но он пытался. Он хотел ощутить на себе и понять. Чан выбрал его в тот день, потому что к нему не было какого-то особого отношения. К нему относились как к самому обычному человеку. Без инвалидности, без особенностей, без уверенности в том, что он ничего не может сделать сам. Он даже не хотел быть сиделкой, он просто лампу в тот день в кабинете чинил. Но Бан так сильно в сиделки захотел именно его, что уговорил мать хоть что делать, но чтобы Чанбин согласился. — Только с тобой я не чувствую себя инвалидом. И мне плевать, кем ты был раньше. Мне важно, какой ты сейчас, какой ты со мной, — сказал однажды ему Чан. И теперь с Чаном был только Чанбин. Только сиделка, который иногда забывал, что Бан слепой и общался невербально, а потом смеялся и поправлялся. Друзьям он правда оказался не нужен, семье тоже. Оказалось, что его любили за успехи, которых больше не будет. — Давай сходим погулять завтра, м-м-м? — шепчет Чанбин, — съездим в центр и купим друг другу что-нибудь к новому году? — Я убью тебя, если ты хоть раз отпустишь мою руку в толпе, — улыбается Чан. Чанбин хохочет заливисто и залезает на диван. Укладывает голову Бану на колени и чувствует длинные пальцы у себя в волосах, что нежно массируют. — Обещаю, что буду держать крепко-крепко. И болтать буду много, ты даже не поймешь, что, помимо нас, был кто-то еще, — он смотрит в глаза Чану, который позволяет себе открывать их, когда он точно знает, что рядом только Со. Смотрит на него так влюбленно и краснеет по-детски. Хотя, он даже и не знает, как Чанбин выглядит, но какая разница? Он его любит, а внешность и не важна. И как бы он ни выглядел – он будет прекрасен. Если Со смог полюбить такого, как он, то Чан ни за что не откажется от него. Мама говорила, что глаза у Чана, как у мертвой рыбы. Они были белыми и замутненными. Зрачок уже сложно отличить, а радужка почти выцвела. Но Чанбин называл их красивыми. И потихоньку, но Чан начинал ему верить. — С Рождеством, — шепчет Бан, прерывая нескончаемую болтовню, и наклоняется, чтобы поцеловать. Попадает сухими теплыми губами в лоб. — Да, с Рождеством, — Чан не может видеть, как Со улыбается, но он слышит улыбку в его голосе. Чанбин приподнимается и целует в губы. Мягко и совсем невесомо. Простое нежное прикосновение, в которое столько всего вложено. Хочется отдать этому человеку свое сердце. Вложить в маленькие мозолистые ладони. Чтобы он укрыл в них кровоточащий орган и больше не позволил ему болеть. Именно это Чан и делает сейчас.