Согреться

      Кащею паршиво. Петляя по пустым улицам, он, словно бродячая псина, ищет кров; побитая, униженная псина без поводка, с покрасневшими от злости и обиды глазами. Лицо жжёт из-за ещё не заживших ссадин да ран, но больнее всего — осознание того, что отпинали свои же. Хотя, «своими» пацанов уже не назовёшь, как минимум потому, что с сегодняшнего дня Костя сам за себя.       У него была лишь одна опора — девушка, которая живёт на третьем этаже хрущёвки. Мужчина прекрасно знает, что она не прогонит его, не станет ругаться, а примет таким, какой есть, ведь не может иначе.       C трудом поднимается по ступеням, крепко держась за перила. Всё тело ломит от боли, внутренности выворачивает наизнанку, но он терпит, борется со слабостью, желанием уснуть. Слишком много крови потеряно, слишком много гематом на рёбрах и груди.       «Лишь бы дойти» — крутится мысль в голове и затихает, когда совсем уж обессиленный стоит возле двери, тихо стуча. Долго не ждёт; видит перед собой молоденькую девушку, что смотрит испуганно своими карими глазами. Волосы длинные в две одинаковые косы заплетены, платьишко чёрное, словно ночь, да фартук, будто снег.       — Маришка… — хрипит сдавленно, пошатываясь из стороны в сторону.       Не ответив ничего, Марьям навстречу бежит, закидывает руку на плечо своё хрупкое, с опаской проходя в квартиру. Стягивает куртку, помогает с обувью и волочет прямиком в ванну, где аптечка стоит. Велит снять рубашку, а Кащей слушается без всяких препирательств. Габдуллина охает, завидев синяки по всему телу.       — Живого места нет, — сокрушённо выдыхает, приступив за работу. Умеет обрабатывать раны не хуже медсестёр, и все знания это из-за Кости, что уже давно подрабатывает лабораторным кроликом. Всё для возлюбленной, чья мечта поступить в медучилище, вот и соглашается за милую душу да любовь её искреннюю. — Когда калечить себя перестанешь?       Усмехается горько в ответ.       — Уже, — осторожно берет её маленькую руку и целует внутреннюю сторону ладони, дабы смягчить её суровый взгляд. Он отчаянно желает, чтобы хоть она была довольна им. Косте плевать на остальных, других пацанов рейнским откопает, а вот Маришка… Она на весь город, да что там город, на весь мир, одна единственная. Её потерять не хочет, а остальное — пустяк.       Школьница подумывает предложить в больницу сходить, но сама себя тут же останавливает, понимая, что не согласится. Зараза такая, о себе совсем не думает, подохнуть, видимо, желает раньше времени или на молитвах её держаться.       Качает головой — значит, не верит. Заставляет руки в разные стороны развести, чтобы забинтовать, прижимается к груди его, горячим дыханием обжигая. Сердце девичье в пятки уходит, Кащей же замирает, глядя на неё сверху-вниз. Ничего развратного не ждёт — знает, что девчушка чистая, мелкая ещё, но мыслей нехороших допускать может, раз с ним связалась. Решает проверить.       — Неужели девочка моя повзрослела, а я не замечаю?       Марьям хмурится недовольно, задирает голову, а после угрожающе заявляет:       — Ещё раз такое скажешь — даже на порог не пущу.       Костя смеётся, однако, надолго его не хватает, дыхание сбивается и он кашляет, громко, надрывно, чувствуя металлический вкус на кончике языка. Всё-таки она наивная, маленькая девочка, которая нуждается в его защите. И он защитит от всех врагов, пусть даже ценой собственной жизни, морду любому, кто Маришку его трогать осмелится, набьет и череп расколет на тысячу маленьких кусочков так, что никакой, даже самый искусный доктор, его не соберёт. Защитит, даже если придётся снова отсидеть.       Эта светлая девочка принадлежит ему по праву, навеки-вечные. И врёт она, что на порог в дом свой не пустит, в сердце своё чистое и ранимое же уже пустила, без всяких вопросов, значит это все лишь пустые угрозы. Одно радует: зубки растут, клыки точит, пытаясь ужалить словами. Именно такой Костя хочет видеть Маришку, она должна уметь постоять за себя.       — Отшили меня, — сухо изрекает после молчания. — Предали из-за какой-то скорлупы, суки. Будто я в его смерти виноват!       Ярость с новой силой кипит в жилах, выступая венками на висках. Скалится, словно волк дикий, жаждущий крови или же кровавой мести. Марьям, понимая, насколько всё серьёзно, уста поджимает в тонкую линию, проводя ватой по царапинам на лице. Не хочет спрашивать, что случилось; знает, что убит с жестокостью особой, верит, что Кащеевой вины в случившемся нет. Сначала ссадина на лбу, на левой щеке, а после — нижняя губа. Неизвестно, почему останавливается именно на них, глядит с сомнением, но в итоге прижимает к губам вату, вырывая из мужчины болезненный стон.       — На куртке твоей запах духов женских, — осторожно предъявляет Марьям. Его унюхала ещё в подъезде, но говорить ничего не стала. — Опять пил и забылся? Меня забываешь?       Обида бьёт по разуму да языком руководит. Смотрит на него пристально, наблюдая, как рубашку обратно надевает, кривясь. Он ничего не говорит, будто не слышит, а Габдуллина специально встаёт перед самым лицом, прижимается всем хрупким телом, осторожно обнимая. Показывает, что романы его с барышнями остальными ничегошеньки не стоят; что лучше она всех их, на что Костя с нежностью, на которую способен, гладит макушку да спускается ниже — к толстым косам, распуская.       — Неправильно всё, что мы делаем, Марьям.       Впервые произносит имя как должно, не играясь. Говорит «неправильно», сам же в тёмных волосах, что по спине прямой волной лежат, зарывается; говорит «ошибка», пока в щёку безобидный поцелуй оставляет; говорит «плохо», не замечая, с какой любовью смотрит на неё; говорит «мелкая», мечтая превратить её из наивной девочки в женщину.       — Я знаю, чего ты хочешь, — без дрожи в голосе, без всякого стыда как раньше. — Тебе нужно согреться. Не ищи тепла в других, Кащей. Сколько тепла нужно — я дам без сожалений, только не уходи.       Отвечает не сразу, прядь, на лицо юное упавшую, убирает, а после тихо-тихо шепчет, заставляя вздрогнуть.       — Девочка моя и впрямь повзрослела, а я и не заметил, дурак.       Отстраняется и придерживает за подбородок, заставляя посмотреть прямо в глаза, да так, чтобы не смела взгляд отводить. Медлит немного, после — склоняется, целуя в уголки тонких уст. «Мало» — выдыхает Марьям, трясясь всем телом от предвкушения. Кащей знает, что мало. Самому недостаточно, но он держится. Держится изо всех сил потому, что, если сделает то, что в мыслях его, сам себя не простит.       — Такого тепла от тебя мне не нужно, — врёт откровенно, в ложь свою уверовав, да ещё и Марьям пытается обмануть. — Главное — лечи меня побольше, да приласкай как котёнка маленького — вот будет мне тепло и радость.       Габдуллина глядит серьёзно да руки на груди скрещивает, спрашивая грозно:       — Тогда скажи, не таясь. С женщиной той что-то было? В глаза смотри, врать не смей, всё равно ложь твою просеку.       — Нет, — обрубает уверенно, будто помнит, что было. — Просто пили, я её даже не целовал, тела оголенного не видел.       Вздыхает облегчённо, прижимается крепко, напрочь позабыв о ранах его. Утыкается в грудь, шмыгает носом, пряча под тканью солёные слёзы. Боится, что оставит, уйдёт, о ней напрочь позабыв. Разве забудешь такую? Такую маленькую, наивную, такую тёплую. Она готова дать ему всё, что имеет, даже себя, лишь бы Костя её не замёрз в зимнюю ночь. Марьям позволит ему согреться, впустив зверя в своё нежное сердце.       — Ты в школу опоздала, пиздюлей не дадут?       Школьница дёргает уголками губ и насмешливо бросает:       — Не дадут. Скажу, что котёнка лечила.