Мяу 3. Рождественское

14 августа 2011 года. Воскресенье. Вечер Ольга всегда знала, что ее ждут великие свершения. Когда отец начал ее, еще девчонку, обучать всяким магическим премудростям, у нее горели глаза – хотелось освоить все сразу и наверняка, чтобы все ахнули и пали к ее ногам как можно немедленнее. Отец, правда, велел не спешить, потому что «магия суеты не терпит», и Ольга быстро смекнула, что все и сразу не получится – не то чтобы она переняла его последовательность и медлительность, но поняла, что если у кого-то есть бесценное тайное знание, то нужно этому человеку всячески угождать, чтобы он тебе его передал. Тем более что отец в ней души не чаял. Жили они не то чтобы богато, но всего и всегда хватало. Видать, настолько, что папка дал волю прихоти и привел в дом еще одного ребенка – вот так, говорила Ольге мать, другие женщин приводят, а этот ребенка приволок. Слава богу, всего лишь в статусе приемыша, без всяких там гнусных подтекстов, но балованной папиной дочке Олечке и это показалось смертным грехом. В отличие от матери, которая при любом удобном случае заламывала руки и рассказывала всей родне за спиной у отца, что «ей был сон», что мальчишка – сын какой-то его неизвестной пассии, Ольга поверила, что папа взял его просто из жалости или из какого-то другого, столь же благородного чувства. Так было проще смириться с его присутствием – мальчишка ей не нравился, но зато нравился отцу, а она отца по-своему, но любила. У них с папкой на двоих был секрет, о котором не рассказывалось даже матери – эти самые заклинания, зелья и толстые волшебные книги. Каждый раз, когда Ольга в шутку называла себя ведьмой, отец будто сердился и велел ни в коем случае такого не говорить. Ведьмы, Оленька, твердил он, существа дурные. Если ты станешь ведьмой, наш род прервется. Он не объяснил, почему, но Ольга сама прочитала в его умной книжке – ведьмы меняют способность вынашивать ребенка на свою магию. Не то чтобы в таком нежном возрасте она вообще задумывалась о материнстве, но лишаться этой возможности ради того, чему можно научиться по книжкам, казалось ей такой же глупостью, как играть в рулетку, чтобы разбогатеть. Все пропало в один день – когда, освоив не дававшееся ей два месяца чтение по ракушкам, она подняла голову и увидела в щелке приоткрытой двери любопытный темный глаз. Она тут же закричала, как от испуга, хотя ни капли не испугалась – но ей хотелось, чтобы отец поймал своего выкормыша и всыпал по первое число за то, что подглядывает за тем, что предназначалось только им двоим. Так и случилось первое в ее жизни предательство – не когда папка притащил этого оборванца в дом, вовсе нет; все сломалось, когда он предложил мальчишке учиться с ними. Ольга пыталась закатывать скандалы, прятать от мальчика книги, даже пригрозила все-все рассказать маме, но папка, всегда такой мягкий и послушный любому ее капризу, встал в позу и сказал, что отлучит ее от занятий, если она не прекратит вести себя, как обычная девочка. Видимо, одного ученика ему было достаточно, поняла только Ольга, и между мальчиком и девчонкой он выбрал бы мальчика. После этого она стала учиться в два раза упорнее. В день Икс отец раскрыл им секрет Полишинеля – вот уже четыреста лет их род занимается тем, что следит за обеспечением порядка в магическом мире, и они, его дети, могут занять свое место в этой организации. Ольгу дважды просить было не нужно – она только и грезила, что серьезным делом. А вот мальчишка, этот уличный щенок, сообщил, что его такая перспектива не прельщает и он лучше поживет нормальной жизнью. Ольга торжествовала, глядя на потерянное лицо отца: он столько сил вложил, чтобы воспитать этого неблагодарного мышонка, а тот плюнул ему в душу! Терпение – вот чему научилась Ольга даже лучше, чем всякой магии. Так долго она ждала, что справедливость восторжествует, и оказалось, ждала не зря. Но отец, видимо, тоже был терпелив. Через несколько лет мальчишка вернулся, и отец сразу пристроил его к делу. Подобно Ольге, он начал с самых низов. Она боялась, что он, со своей-то светлой головой, быстро продвинется вперед, но ему, казалось, не было никакого дела до карьеры – он мирно бегал по мелким поручениям, собирал информацию, искал людей; он занимался их общим делом, как хобби, и за это Ольга снова его презирала. Для нее это было работой всей жизни – искать и находить ведьм, следить за тем, чтобы колдуны не распоясались, разбираться с проштрафившимися… а больше всего ей нравилось, как всесильные существа, которые порой держали в страхе целые кварталы, безропотно ходили к ней на поклон или увиливали на допросе. В маленькой темной комнатке три на четыре, где любая магия теряла свою силу, она бывала полноправной хозяйкой, и никто не мог указывать ей, что делать, никто не говорил ждать или медлить, никто не предпочитал ей других – если где-то Ольга и была по-настоящему счастлива, то лишь там. Ее карьера шла в гору; чем выше она карабкалась, тем больше тайн ей открывали. Отец, ее милый добрый отец, всегда мнил себя белым рыцарем, защищавшим мир от сил зла. Но Ольга смотрела на мир трезво и понимала, что они поддерживают не добро, а баланс: зло где-то должно случаться, но если так, то нужно его тщательно срежиссировать и не выпустить из-под контроля, иначе мир погрузится в первородный хаос, из которого ему будет уже не восстать. Поэтому когда ее впервые познакомили с «обезьянками», она нисколько не возмутилась: скорее наоборот, восхитилась, как здорово придумано. Тихое сонное село, обитатели которого живут в коллективной иллюзии о советском прошлом, плетут замысловатые кружева и не помнят, что существует какой-то мир, кроме их декоративной клетки. Сюда свозили всех, кто каким-то образом нарушил правила, прежде всего – тех, кто получил несанкционированный доступ к магии и мог поставить под удар всю их секретность. Ольга с восторгом наблюдала, как вчерашние ренегаты мнят себя истинными коммунистами, а хозяин этой вотчины водил ее по всему селу и показывал, каких добился успехов на почве магического гипноза. Между узников бродили неотличимые от них големы, следившие за порядком: в основном это были дети, которых одурманенные бедняги считали своими, а ради детей, как известно, многие родители готовы терпеть любые режимы. – Вот так, Оленька, и живем, – заключил старик, завершая экскурсию. Они только что вышли из школьного класса, где растерянная учительница вела урок у толпы внимающих ей существ, созданных из глины, пыли и прочего сора. Ольга помнила эту учительницу строптивой девицей с режиссерского факультета, которая засняла на видео проделки своей сестры-ведьмы и хотела включить их в дебютный фильм; теперь же она топталась возле доски, восхваляя советский строй, и, кажется, больше всех на свете верила в то, что говорит. – И что же, за это время никто не убегал? – Нет, – улыбнулся хозяин. – Они не знают, что можно бежать. Им нет дела до всего остального мира. – А как же… – Даже если кто из них пойдет за грибами и заблудится – они всегда выйдут только обратно. У них так мозги устроены, у обезьянок. Я слежу за этим, – он постучал пальцем по виску, обозначая, как именно следит. – А они тут у вас… не размножаются? – Продолжала дотошная Ольга. – Все-таки все вместе… – В Советском союзе секса не было, – усмехнулся надзиратель. – А если серьезно – для этого тоже есть големы. Они ведь на ощупь – не отличишь. Он гаденько рассмеялся, а Ольга сморщилась – любой, кто когда-либо делал голема, пришел бы в ужас от мысли, что с ним можно переспать. Она слышала, что есть и другие тюрьмы – но времени посетить их все у нее не было. Впечатлений и так было достаточно. Тем более, что ее новый непосредственный начальник оказался настоящей сволочью – не продажной мразью, каких в их ведомстве было немало, а тупой, принципиальной сволочью, которая считала, что их работа – это тяжкий крест, а любой, кто смеет получать от нее мало-мальское удовольствие – извращенец и садист, и его следует оградить от любых полномочий. Видимо, это черту начальник распознал и в Ольге, потому что заявил едва ли не с порога – больше повышения она не получит, и он сделает все от него зависящее, чтобы ее поскорее загнали куда-нибудь под ковер. Ее эта перспектива не устраивала, и с тех пор начальник стал ее личным врагом. Стоит ли объяснять, что, когда внезапно целиком пропала сопровождаемая им в секретное хранилище магическая библиотека, а он отправился строить коммунизм на просторы Житомирской области, именно Ольга возглавила операцию по возвращению ценных книжек в лоно организации. Это было не так-то просто. Оказавшись на свободе, книжки начали вести себя, как и полагается магическим предметам: зажили собственной жизнью и принялись искать себе владельцев на свой вкус. К счастью, у большинства из них вкус был дурной, и тянулись они к идиотам, но некоторые оказались повзыскательнее, и с их новыми владельцами пришлось повозиться. Один и вовсе умудрился одурачить посланных Ольгой гонцов, подсунув им какую-то драматическую галиматью, а после этого бесследно растворился. Его она, разумеется, тоже выследила – лично, и с упоением перепоручила смотрителю тюрьмы. Несмотря на свою довольно обычную, хоть и миловидную внешность, Ольга нравилась многим мужчинам. Не устоял, видимо, и дед – при каждом визите он противно целовал ей руки, а завидев однажды на ее платье кружевной воротничок работы местных умельцев, стал задаривать ее салфетками. Ольга использовала их, как тряпки, потому что на самом деле кружево ненавидела – дорог ей был только этот воротничок, подарок покойного отца. Но она была неизменно любезна, и, видимо, поэтому смотритель решил, что между ними существует какая-то особенная связь – и потому, когда его тюрьму взломали какие-то заезжие гастролеры, первым делом позвонил не своему куратору, а именно ей. Ольга терпеть не могла водить машину, но другого способа добраться до села она не знала. Ее трясло, тонкие пальцы ходуном ходили на руле, из магнитолы громогласно разливалась быстрая тяжелая музыка – единственная девичья прихоть, которую она себе позволяла. Свернув на щебенку у нужного столба, она вырулила к Красным зорям, бросила машину в кустах, прикрыв брезентом, и дошагала до центральной площади пешком. Там, на площади, ее ждал старик в окружении безжизненно лежавших големов – в них больше не было никакой нужды. – Оленька… – позвал он, вскидывая руки навстречу. – Все пропало… – Что ты натворил? – Закричала она, мертвой хваткой сжимая его за запястье – и откуда только с ее хрупком тельце силы взялись. – Ты чертов идиот! Тебе всего-то и нужно было, что держать под контролем толпу тупых обезьянок! – Оленька, я не виноват… это все они… эти двое… – Какие еще двое? – Приехали… на машине… я богом клянусь, Оля… Она не понимала, насколько ненавидит надзирателя, пока он не упомянул бога. Он тысячу раз говорил, как обожает коммунизм, как считает это экономически ложной, но эстетически верной идеей, как ему нравятся марширующие строем пионеры, румяные продавщицы в сельпо с белой наколкой в волосах, вся эта сусальная ересь; только поэтому ему разрешили развести здесь этот карнавал, а вовсе не потому, что это было особенно полезно для дела; специально ради него подмешивали эту гадость в пломбир, а не в питьевую воду, как во всех остальных местах, мол, ему хотелось «символично»… а теперь, когда жареным запахло, в нем обнаружился примитивный богомолец, жалкий и подлый, и от этого он стал Ольге в тысячу раз противнее, чем прежде, когда слюняво целовал руки или совал вышитые руками их общих рабов салфеточки. А главное – он подставил ее, подставил, как девчонку. Теперь могла вскрыться афера с потерянной библиотекой, а это значило, что она сама была на волоске от того, чтобы стать такой же обезьянкой. Тупой, безропотной кружевницей, которая каждый день ложится в кровать к глиняному горшку, набитому перьями, и очарованно глядит на такой же горшок, но поменьше, безуспешно пытаясь отыскать в нем собственные черты… не после всего того, что она пережила и сделала. Кто угодно, но только не она! Ольга сама не поняла, как у нее в руках оказался булыжник и откуда он вообще взялся – но пришла в себя лишь тогда, когда старик уже валялся у ее ног, пачкая запыленные белые кеды мозгом и кровью. Она замерла, глядя себе под ноги. Булыжник выскользнул у нее из руки, с глухим звуком упал в траву и прокатился пару метров, врезавшись в костлявую лодыжку десятилетки-голема. Только сейчас до нее дошло, что она натворила. Ольга упала на колени возле смотрителя, стала трясти его за плечи, похлопала по окровавленной щеке. Потом приложила два пальца к горлу, пытаясь нащупать пульс – но все было тщетно. Дед, подобно созданным им глиняным тварям, валялся, раскинувшись под темнеющим августовским небом, а его создания один за другим рассыпались в песок и труху – после того, как тот, чьей волей их призвали к жизни, умер, их искусственные тела больше ничего не держало. Ольга упала рядом с ним, свернулась калачиком и зарыдала. С самого детства она помнила наказ отца – никто и никогда в этом мире не имеет право на убийство. А в организации это и вовсе было строжайше запрещено – за такое наказывали вещами пострашнее, чем обезьянник. И ведь не объяснишь же, что она в этот момент себя не помнила, потому что никто не будет спрашивать. Когда там, наверху, узнают, что тюрьма пала, а освобожденные пленники начнут болтать – для нее все кончится. А случится это совсем скоро. Она не знала, как долго провалялась, размазывая по лицу удобренную соплями землю в перемешку с разлетавшейся големной пылью, но в какой-то момент слезы кончились, и прежняя Ольга начала лихорадочно соображать. Во-первых, для убийства она не применила никакой магии, а значит, ее нельзя вычислить; во-вторых, всю деревню нужно зачистить, пока не нагрянули какие-нибудь следователи из обычной милиции. Ольга без труда нашла кабинет надзирателя, которым он хвастался ей при каждом удобном случае, хотя она никак не могла взять в толк, в чем кайф ютиться в такой каморке; она обшарила шкаф и стол в поисках учетного журнала, но ничего не нашла. Вновь разозлившись на себя за горячность, из-за которой у старика уже было не допросить, Ольга вернулась к машине и вытащила оттуда тяжелый дипломат. Распахнув его прямо на капоте, она достала нужный пузырек и отправилась на очистку. Капля зелья упала вниз и начала медленно расползаться по неровно сходящимся доскам. Ольга быстро шагнула назад, спускаясь с крыльца. Капля становилась все больше и больше, заползала вверх по перилам, поднималась по дверному косяку. Вскоре весь дом, изнутри и снаружи, каждый предмет, каждый спичечный коробок в доме были обтянуты полупрозрачной голубой каплей, из-за чего дом походил на гигантский мыльный пузырь. Но через секунду иллюзия начала таять, и вскоре дом уже ничем не отличался от себя прежнего – за исключением того, что из него пропали все следы человеческого присутствия. Разбросанные игрушки, вещи, даже недоеденная еда на столах оставалась на месте – но нигде не было ни отпечатка пальца, ни капельки слюны или крови. Как будто ни один человек никогда в истории не переступал порог этого дома. Когда она управилась с селом, было уже глубоко за полночь; последний дом, который Ольге предстояло очистить, стоял на отшибе. Она не собиралась туда заходить, намереваясь и здесь ограничиться каплей зелья на крыльцо, но что-то будто нарочно повело ее внутрь. В воздухе висел застарелый запах курева, несколько смятых папиросных окурков были раздавлены в консервную банку, служившую бывшему хозяину пепельницей; но был здесь и еще один запах, который показался Ольге странно чужеродным. Она прошла туда, откуда, как ей казалось, он доносился. Это была комната, явно служившая кому-то спальней; от прежних жильцов осталась неубранная кровать, смятая и неряшливая. Запах исходил именно оттуда, и Ольга, затаив дыхание, откинула одеяло. Натренированный за долгие годы нюх ее не обманул: простыни были перепачканы, причем той самой субстанцией, которая чаще всего и оставалась на постельном белье – спермой. Поморщившись, она вытащила из кармана латексные перчатки и складной ножик и принялась кромсать простыни. Прежние жильцы проявили недюжинную страсть, а для этого места и вовсе невероятную. Она была готова поклясться, что эти следы оставили двое: уж больно богатый был запах, слишком многогранный для одного человека. Собрав как можно больше образцов – не пощадила она даже наволочку, которую тоже успели опорочить, – она сложила их в зип-лок и вышла на улицу. Там она вновь капнула зелье на крыльцо, и через минуту загадочный дом был чист ото всех следов. Убрав улицы – это была самая кропотливая работа, – Ольга принялась за главную площадь. Глядя, как труп надзирателя исчезает в гигантской голубой капле, она слабо улыбнулась – теперь ни одна живая душа не должна была узнать о том, что она здесь натворила. Вернувшись домой, она первым делом сожгла окровавленные кеды в жестяном ведре и залезла под обжигающий душ. Плакать больше не хотелось; в конце концов, что такое убийство? Ольга лишила жизни не наивную тварь, не невинного человека – она убила лицемера и садиста, который некогда выклянчил у организации магические силы только затем, чтобы управлять полусотней замученных обезьянок. Никто не заплачет по нем, никто не будет сожалеть. А ее жизнь продолжалась. Ольга вытащила из серванта тяжелую чашу из змеевика и поставила ее на кухонную конторку. Натянув свежую пару перчаток, она прихватила пинцетом первый клок простыни, аккуратно уложила его в чашу и капнула сверху мутной голубой жидкостью. Ткань задымилась, и по комнате поплыл запах шоколадного печенья. Улыбнувшись каким-то своим мыслям, Ольга почистила чашу и уложила туда уцелевшую часть образца. Другая, уже болотно-зеленая жидкость, поглотила его целиком и растворила. По поверхности пошли небесно-голубые разводы. С остальными образцами повезло меньше – там пятна смешались. Ольга долго возилась, утилизируя неликвид, пока не дошла к последнему куску, вырезанному из наволочки. От него пошел резкий, настойчивый запах свежесваренного кофе, а раствор получился теплый и желтый. Запечатав обе пробирки и снабдив ярлыками, Ольга поставила их в сервант к остальным образцам. Ее взгляд задержался на одном, изумрудно-зеленом: он был самый старый и самый дорогой в ее коллекции. Не удержавшись, она вытащила его со стойки и откупорила пробку. Он, как и прежде, пах мокрой глиной и воздухом после грозы.