И распахнув черные крылья

      Жуткое чувство захватывает, стоит ей зайти в это здание — сейчас бы посмеяться. Скажи Василисе кто год назад, что она посетит психлечебницу, и она бы расхохоталась прямо в лицо такому умнику. Но жизнь порой подкидывает сюрпризы — она уже давно не та девушка, которая бы посчитала такой исход заведомо невозможным, та старая версия давно самоуничтожилась за ненадобностью. Можно сказать, усовершенствовалась, но тут Василиса уже сомневается. Едва ли ее можно назвать совершенством, не после всего, что она сделала.              Визит в лечебницу кажется закономерной финишной чертой, галочкой в конце ее путешествия в Зазеркалье. Вот пешка и стала королевой, дошла до конца шахматной доски.              Дурацкие мысли заставляют прикусить щеку изнутри — все, чтобы не выдавать легкой ухмылки, что прячется в уголке губ.              — Нехорошо такой красавице тут находиться. К доктору или посетить кого надо? — охранник на входе услужливо лыбится и даже не пытается скрыть, что открыто любуется ее декольте. Василисе хочется расцарапать гаду лицо, но она лишь растягивает алые губы в самой обворожительной улыбке и старательно хлопает глазками, изображая легкое волнение.              — Ох, извините. Я совсем не знаю, куда идти. Мне нужно к доктору Рубинштейну. Вы могли бы проводить меня к нему? — она заламывает бровки и почти с едким удовлетворением замечает, как охранник приосанивается, пушит перед ней хвост. Пускай старается, если хочет — все равно это временная акция, большего ему не светит.              — Много же желающих к нему в последнее время. Что ж, пройдемте, дамочка. Надеюсь, вы к нему записывались? — Василиса участливо кивает, замечая, как ленивый охранник наслаждается ее вниманием, чуть ли не кипя от довольства. Идиот, впрочем, это даже к лучшему.              — У нас встреча назначена на три. Можете уточнить у доктора, — в ее голосе слышится откровенное нетерпение, и Василиса старается сгладить это, поспешно добавив, — Я сильно переживаю, он все-таки такой важный человек. Не хотелось бы опоздать, сами понимаете.              — Конечно-конечно, на нем уже вся психиатрия держится, профессионал своего дела, знаете ли.              Связавшись с доктором, охранник пропускает ее и рассказывает, как пройти к его кабинету — Василиса вежливо кивает и напоследок еще раз благодарит, стараясь не замечать, как его взгляд снова неприкрыто скользит по ее фигуре. Мысленно она представляет, как приятно было бы приложить этого хряка лицом о белую стену коридора больницы, окрасить ее красным.              Желанная картинка помогает вытерпеть эту пытку, и она идет по коридору уже гораздо быстрее, не замечая, как недавняя улыбка вмиг сменяется гримасой отвращения. Некоторые мужчины такие забавные создания — достаточно лишь нажать куда надо, и вот он уже представляет, как нагинает тебя на рабочем месте. Отвратительно, конечно, но ее это уже давно не удивляет.              Рубинштейн встречает ее мягкой улыбкой, от которой тревога немедленно разрастается в груди, покалывая кончики пальцев. Она не верит в это облачение милосердного избавителя от боли — по опыту знает, что именно такие люди представляют собой наибольшую угрозу. И все же она выдавливает из себя вежливую улыбку, присаживаясь напротив, хотя знает, что могла бы и не стараться. Если она и могла обмануть охранника выдрессированной доброжелательностью, то с психиатром этот фокус бесполезен.              — А я вас уже заждался, Василиса, — от его предвкушающей улыбки неуютный холодок пробегает по спине. Скорее всего, он даже не лукавит. Мог бы прямо сейчас в ладоши захлопать, если бы не старался удержать маску вдумчивого, собранного психиатра.              — Мы с вами уже обо всем договорились. Я бы хотела как можно скорее…              — Увидеть его, знаю, — Рубинштейн лениво перебирает документы, хотя она практически уверена, что у него нет срочных дел. По крайней мере, он бы точно их отложил ради любимого циркового представления, — Меня тоже переполняет нетерпение, и все-таки мне бы хотелось понять наверняка, что ваше вмешательство не причинит вред хрупкой психике моего пациента.              Василиса едва сдерживается, чтобы не фыркнуть. Это она-то ему вред причинит? Это ведь Рубинштейн был настоящим архитектором чужой боли, это он измывался над разумом своих пациентов с мастерством искусного мучителя. Куда ей до него?              Она думала, что самое страшное в жизни — это неконтролируемые люди-хищники. Но теперь понимает, что страх перед такими людьми — ничто, потому что есть люди-изобретатели. Они считают себя непричастными, строят из себя ученых, пока проводят свои жестокие эксперименты, а сами остаются вроде как ни при чем, ведь они всего лишь наблюдают со стороны. Все ради науки, а на деле все ради утоления неуемного любопытства.              Рубинштейн. Франкенштейн. Ха-ха.              Было бы забавно, если бы не было так жутко.              — И? Мне надо пройти какой-то тест? Доказать свою невинность? — от одного взгляда Рубинштейна смятение лезет под кожу, и внутри что-то перемалывается, превращая ее в хрупкую, беззащитную оболочку, бледную проекцию самой себя. И все же ее хватает на то, чтобы скрестить руки на груди, с вызовом поднять бровь — под внешней невозмутимостью прячется давно покрытая трещинами кукла. Только вот ему об этом знать вовсе не обязательно.              — Я слышал, что вы с Разумовским были очень тесно связаны, — с губ срывается удрученный вздох.              — Вы ничем не лучше глупых таблоидов. Я на него работала меньше года, а слухов накопилось, как будто мы объявили, что обручены, — разумеется, ее нарочито раздраженный тон его не обманывает. Он так и продолжает сверлить ее сканирующим взглядом, выискивает раны, которые можно разодрать заново, хочет переломать ей все стержни. Даже не из интереса, а просто назло. За то, что заявилась в его царство, нарушила закономерный порядок. Но она не собирается так легко отступать.              Даже если так, старый ты хрен, ты был бы только рад этому факту. Чем больше я для него значу, тем интереснее тебе будет наблюдать за нашей встречей.              Ей кажется, что Рубинштейн слышит ее мысли, потому что поднимает руки вверх, как бы сдаваясь.              — Понимаю, это звучит несправедливо. Но дело ведь не только в этом. Вы все-таки частенько фигурировали в деле Чумного доктора. Можно предположить, что он питал к вам особый интерес, — это не в первый раз, когда я ей говорят такое, и Василиса уже знает, как вести себя в таких ситуациях, потому лишь невозмутимо пожимает плечами, набрасывая на себя небрежный вид.              — Если у вас есть какие-то доказательства, то можете их предъявить. Если нет, то я не понимаю, к чему нам обсуждать чьи-то подозрения. Про вас, знаете ли, я тоже много слышала, — он ничуть не задет ее явной подколкой, наоборот улыбается еще шире, словно с самого начала ждал этих слов.              — Спорить не буду. Просто опасаюсь, как бы вы чего не выкинули. Сами понимаете, я не могу допустить подобного. Надеюсь, вы не против, если вас сначала осмотрят перед тем, как вы зайдете к Сергею? Предосторожность никогда не помешает, — Василиса быстро кивает. Отчасти ей даже жаль, что опасения Рубинштейна не подтвердятся, и она не пришла сюда с заранее заготовленным планом побега. Было бы так кинематографично, но из нее слишком несущественная угроза хотя бы для одного из санитаров этой чертовой больницы.              Наверняка, он разочаруется, когда поймет это. Отчасти именно поэтому она и не приходила раньше — боялась этого проникающего взгляда золотистых глаз. Хотя несчастного, растерянного взгляда Сережи она боялась еще больше. Суть-то одна — они оба ждали от нее большего.              — Можно я задам один вопрос? — Василиса уже понимает, что этот вопрос ей не понравится, но едва ли у нее есть выбор. Взгляд психиатра вновь впивается в нее, но она уже смиренно принимает это. Еще до того, как зайти сюда, она прекрасно осознавала, что ее будут разбирать на атомы и вычленять необходимую информацию. Так уж устроены мозгоправы, и поэтому она никогда не рвалась в эту сферу деятельности, — Почему вы пришли только сейчас?              Василиса смотрит на него прямо, почти обвинительно. Она ждала этого вопроса, но не от него. В голосе врача ни нотки неодобрения, лишь искреннее любопытство.              — Надеялась, что он тут ненадолго, — она замечает в его глазах проблеск раздражения, но психиатр быстро берет себя в руки, и с его губ срывается снисходительный смешок. Пускай посмеется вволю, чертов Франкенштейн. Пусть считает себя победителем. Она не против.              Ее все-таки пропускают, и Василиса замирает, когда видит его через стекло, неуверенно скользит взглядом по отросшим рыжим волосами и исхудавшей фигуре. Сергей сидит к ней спиной, но она почти уверена, что с его губ срывается невнятный шепот — время переговоров со своим темным началом. Рваный вздох слетает с губ, и на секунду Василисе хочется броситься бежать и больше никогда сюда не возвращаться, пугливо скрыться, спрятаться за бесполезными оправданиями. Василиса, еще не знавшая Сережу, так бы и поступила. Но нынешняя решительно ступает вперед и проваливается в бездну.              — У вас сегодня посетитель, Сергей, — сообщает Рубинштейн, впуская ее внутрь. Василису в дрожь бросает от его радостного тона — он их кукловод, который уже расписал сценарий этой встречи и прекрасно заучил, за какие ниточки следует дергать. И вот он стоит и чуть ли не светится от гениальности собственной задумки, наслаждается долгожданной кульминацией своего представления. Василисе тошно, но приходится играть по правилам — сейчас она готова вытерпеть все, лишь бы поговорить с Сережей.              Сергей чуть поворачивает голову, но недостаточно, чтобы заметить ее. Василиса нервно стучит пальцами по бедрам, стараясь игнорировать бешеный стук сердца. Она так давно предвкушала эту встречу, из раза в раз повторяла, что ему скажет, но сейчас все слова предательски вылетают из головы — она чувствует себя глупенькой студенткой, отвечающей по билету, который не успела выучить.              — Сереж, — его плечи вздрагивают, и вот теперь он к ней поворачивается. Василиса подавляет желание отшатнуться, потому что неверие в его взгляде ранит больше всего. Она больше не смотрит на психиатра, но чуть ли не кожей чувствует его ликование.              — Ты готов принять ее? Если ты против, то…              — Пускай останется, — его голос негромкий и удивительно спокойный, но Василиса все равно вздрагивает, будто на нее накричали. На пару секунд ей почти захотелось, чтобы он ее не пустил, воспротивился ее воле, но она быстро откидывает глупую мысль — она сама пришла сюда, поздно оглядываться назад.              — Хорошо. У вас пятнадцать минут, — ей хочется пошутить, что они могут продержаться дольше, но она вовремя удерживает неуместную остроту. Не хочется еще сильнее ухудшать свое положение.              Пригвожденная его взглядом, она неуверенно садится на стул — ноги кажутся такими ватными, что Василиса удивляется, как вообще так долго умудрялась спокойно стоять. Санитар усаживает Сергея на стул напротив, и Василиса невольно фиксирует каждое излишне грубое движение, мысленно делая себе пометку о его имени. Внезапная вспышка гнева к этому неотесанному санитару помогает хоть немного отряхнуться от наплывшей слабости.              — Ты все же пришла, — в отличие от нее, Сергей довольно быстро приходит в себя, и это даже забавно. Сумасшедший в смирительной рубашке держится лучше, чем она. Василисе хочется упереться взглядом в стол, словно она — провинившийся ребенок перед директором. Мысли неконтролируемо расползаются, и ей не приходит ничего толкового в голову — молчание предательски затягивается, но отчего-то ей кажется, что любой набор слов сейчас неуместен и не нужен.              Будто бы себе назло, она не отводит взгляда от его лица, изучает его болезненный вид с мазохистским удовольствием, но больше не позволяет себе трусить — она не имеет права прятаться от него еще и сейчас.              — Как ты тут? — она обдумывает вопрос только после того, как озвучивает его, и тут же смущенно поджимает губы. Сергей выразительно приподнимает брови, нарочно медленно оглядываясь вокруг, и против воли у нее вылетает смешок. С этим звуком воздвигнутый барьер между ними, от которого ей было так не по себе, вмиг рушится, и обезоруживающая волна облегчения накрывает ее с головой. Как же она скучала по нему все это время.              — Я бы провел тебе экскурсию, но вряд ли мне разрешат, — его доверительный шепот разбивает ее окончательно. Все невысказанные чувства сплетаются в один ком, и каждая часть ее души тянется к его теплу, которого не хватало так давно. Какая же она дура. Маленькая девочка, которая столько времени не решалась сделать один крохотный шаг — выползти из знакомого мира, встретиться и хоть немного облегчить страдания любимого человека. Что же он, наверное, успел подумать о ней за все это время?              — Прости меня, — вина жрет ее заживо, изводит на месте, и больше всего ей хочется нейтрализовать его обиду, которая несомненно успела возникнуть за время ее трусливого выжидания. Ее голос звенит разбившимся хрусталем, и Сергей тут же теряет улыбку, смотрит на нее совершенно серьезно и вдумчиво, но кажется, даже не злится.              — За что?              — За то, что я так долго не… Послушай, я вправду скучала, ты должен мне верить. Я знаю, что уже поздно, но… — слова застревают на полпути к диафрагме, и ей приходится сглотнуть. Глаза слезятся так сильно, словно их разъедает отрава. Попала, наверное, с этим отвратным стерильным запахом, губящим все живое.              — Тшш, я знаю. Я тебе верю, — его голос, словно изысканный шелк, окутывает ее своей лаской, помогает вынырнуть из стремительно накатившей истерики. Василиса судорожно сглатывает и снова встречается с ним взглядом, чувствуя, как ее колошматит на месте, трясет так, словно это у нее тут конкретные проблемы с психикой. Хотя чего уж скрывать, так оно и есть.              Мама уже давно твердила, что у нее мозги набекрень, иначе как объяснить желание любить до слепого обожания, до больной тоски за грудиной, до собачьей преданности. Мама говорила без конца, что это ей еще навредит, не оставит живого места, вскроет без всякого ножа. Права была, на самом деле — Василиса много раз обжигалась в попытках найти подходящего спутника, слишком доверялась, зачастую любила за двоих. Только вот с Сережей все было по-другому. Сережа ее этой любовью возродил.              — Ты ведь не уехала из Питера, да? — она отрицательно качает головой, и уголки его губ чуть дергаются в слабой улыбке, — Я так и думал.              Он говорит это почти с гордостью — молодец, девочка, не сбежала к родителям, поджав хвост. Василиса хватается за эту похвалу, как мучающийся от жажды путник за возможность выпить хоть глоточек воды. Она бы не смогла уйти, ведь разучилась уже жить без него, не может теперь даже отличить один день от другого.              Обрывочные воспоминания проносятся в голове, как записи в тетрадке. Она ведь вправду пыталась поначалу — ходила на собеседования, гуляла по некогда любимым улицам Санкт-Петербурга, пыталась заполнить свою жизнь бессмысленными светскими вечерами по просьбе мамы. Как же все это тошно — она вернулась к тому, с чего начинала. На что ей теперь жизнь бесполезной куклы, от которой толку ноль?              — Я тоже по тебе скучал, — слова вылетают у Сергея совсем тихо, будто он не хочет, чтобы его откровение долетело до чужих ушей, — А с Владом ты больше не пересекалась?              В голове беспокойно вертится воспоминание — рука, требовательно сжимающая ее запястье, и не то настойчивая просьба, не то мольба брата.              Только не делай глупостей.              Посмеяться бы — уж ему-то ее учить. Из них обоих самым испорченным обычно считали именно Влада, ей же была уготована роль любимой папиной дочурки, которая добрую половину жизни делала все, как надо. А сейчас… Сейчас все стало сложнее.              — Нет, — ложь слетает с языка легко, как будто только ждала подходящего момента. Черты лица Сережи тут же ужесточаются, а теплое небо в глазах предупреждающе темнеет.              — Не ври мне. Ты же знаешь, я всегда чувствую, когда ты мне врешь, — сердце в груди невольно екает. Ведь это даже не его фраза, а того, другого, которому Сережа пока не позволял взять верх в собственном разуме.              — В этой встрече не было никакого смысла, поэтому я и не хотела тебе рассказывать, — она и вправду так считает. Последняя попытка брата переубедить ее окончилась ничем, и Влад понял это еще до того, как подошел к ней тогда.              Сережа внимательно рассматривает ее, но кажется, теперь действительно верит ей. Вот чему она всегда удивлялась, так это тому, с какой легкостью он мог ее раскусить. Порой его проницательность даже пугала — Василиса привыкла, что люди обычно ведутся на образ, который она им вскармливает. Она часто говорила людям то, что они хотели слышать, льстила и играла — давно уже привыкла, что только так и можно получать желаемое.              Разумовский никогда не велся на ее уловки и с легкостью ее переигрывал, обнажая самую глубину. Это опьяняло ровно в той же степени, как и страшило. Он всегда ее видел.              — Я рад, что у тебя все в порядке, — его ломаная улыбка бьет под дых, заставляет сникнуть на месте. Ему здесь так плохо, он почти увял в этом странном, белом мире, а ее приход радует его и удручает в равной степени. Она — напоминание о прежней жизни, которая теперь ему не доступна. Молодой красавец-миллиардер забился в угол в этом месте, обратился в ноль в своей импровизированной камере пыток и снова стал зашуганным мальчишкой из детского дома, который мечтает только об одном — вырваться из этого дня сурка, сбежать в лучшую жизнь. Только все это теперь тщетно. У них остались лишь воспоминания.              Правда?              — Боялся, что я сломалась? — Василиса невесело усмехнулась, — Перешла на сторону Грома, послушала умных людей и встала на путь истинный? Поздновато уже как-то, не думаешь?              — Я этого не говорил, — но явно подумал. Василисе не хочется превращать их недолгий разговор в спор — она не ради этого к нему приехала, — Но это было бы разумно. Я не рассержусь, если ты вернешься к нормальной жизни. Ты мне ничего не должна.              — Неправда, — неумолимо отрезает она. Он снова это делает. Снова пытается ее оттолкнуть, как будто они уже не проходили это столько раз.              Только вот поздно уже. Разумовский давно вбился в оболочку ее мозга, растекся неизлечимой болезнью внутри, и она этому только рада. Не хочет она никуда от него деваться, не хочет эту нормальную жизнь, выпавшую ей счастливым билетом несмотря на все, что она сделала. Ей не нужна эта заунывная до молчаливого крика серость, ей нужна вспышка кислотного безумия. Нужна причина жить, а не существовать.              — Послушай, ты…              — А он тоже так думает? — Сергей хмурится, недовольный тем, что она его перебила. Более того нагло обезоружила напоминанием о том, что приговор выносит не только он. Она уверена, мистер Хайд сейчас бы спокойно и методично ей расписал, какая она дрянь, что не пришла раньше, и за что конкретно она ему должна. Но Сережа упрямо удерживает его из последних сил, боится подпускать — ее даже умиляет эта забота, хотя и кажется в этот момент абсолютно излишней.              — Неважно, что он думает, — по телу невольно пробегает дрожь от его бескомпромиссного тона. Она чертовски любила, когда он терял все очарование запутавшегося мальчика и становился таким собранным, до пугающего серьезным.              В такие моменты Василиса понимала, что он мог заставить кого-угодно замолчать даже без вмешательства своего второго я. Сам он отнекивался, когда Василиса ловила его на этом, но она-то знала, что ему это льстит. Сергей ненавидел моменты, когда неизбежно увязал в собственной беспомощности, как зыбучих песках, чувствовал в этом отголоски приютского прошлого. Быть уверенным в себе программистом нравилось ему гораздо больше.              — Просто хочу, чтобы ты знал — я ни разу не хотела вычеркнуть тебя из жизни. Да, поначалу я просто сдалась и начала жить по инерции, но потом поняла, что не смогу притвориться, что ничего не было. Я вообще больше не могу выносить все это без тебя.              Сережа смотрит на нее с каким-то уставшим смирением, как будто уже знал, что она так скажет.              — Это ведь не потому, что ты чувствуешь вину? — Василиса протягивает руку к его лицу до того, как он успевает договорить вопрос. За стенкой палаты предупреждающе рычит что-то санитар, но быстро умолкает — верный гончий пес быстро сник от команды Рубинштейна. Запоздало она вспоминает о присутствии психиатра неподалеку, и тревожное чувство возвращается, и все же Василиса отмахивается от него, упрямо фокусируясь на бледном лице Сережи, который кажется завороженным ее порывом.              Пальцы аккуратно откидывают прядь волос с его лица, затем касаются щеки, так нежно, словно боятся ранить — на секунду Сергей прикрывает глаза, наслаждаясь недолгой лаской, и она проводит указательным пальцем вдоль скул, обжигая прикосновением уголок губ. Это полный срыв покровов — она внезапно понимает, как сильно он ждал ее все это время. До перехватывающего дыхания, до концентрации жизни в ее ладони — сейчас Василиса чувствует все так же остро, как в то время, когда их еще не разделяла преграда в виде гребанного стола и присутствия наблюдателей неподалеку.              Ей вдруг становится спокойно от осознания, какие они с ним оба больные, покореженные, идеально подходящие друг другу в своем (не)совершенстве. Потому что это естественное схождение паззла, судьба — как бы описала это прежде романтичная, мечтательная Василиса, погибель — как бы она выразилась сейчас.              — Ты ведь сам знаешь, дело не в этом. Я всегда тебя любила, еще с нашей первой встречи. Тебе лишь надо это принять, — ей хочется сказать гораздо больше, и меж тем слов все равно будет недостаточно, чтобы описать бурлящие в грудной клетке чувства, что настойчиво ломятся наружу. Но в этом нет необходимости — Сергей и так все поймет без лишних слов и объяснений.              Василиса улыбается, нетерпеливо облизывая губы. Ей хочется сделать немыслимое — просто взять и наклониться через весь стол к его лицу, ее останавливает только наличие лишних зрителей. Сергей будто считывает ее желание, она ловит его взгляд на своих губах и нарочно скользит языком по недавно оставленной ранке, любуясь, как расширяются его зрачки. Будь его воля, он был поцеловал ее прямо сейчас, сорвал бы запекшуюся корочку с губ. Тоскливая мысль назойливо проносится в голове — раньше бы им никто не помешал. Она скучала по тем временам, их временам.              А потом его взгляд резко меняется, заставляя ее отдернуть руку. Сергей смотрит куда-то сквозь нее, и она уже знает, в чем дело. Где-то за его спиной настойчиво шепчет его личный дьявол-искуситель, но если раньше она пугалась таких моментов, то сейчас легкий азарт захватывает ее, почти вынуждая заканючить требовательно “Ну что? Что он решил? Скажи мне, скажи!”              Василиса вовремя унимает свое желание, проглатывая бесполезные вопросы, потому что терпение — благодетель, и в этот раз она готова уступить, лишь бы, наконец, услышать вердикт.              — Ты точно понимаешь серьезность этих слов, Ли́са? — Василиса вздрагивает от того, как мягко у него вырывается сокращение ее имени. Никто никогда не называл ее так — лишь Сережа ласково протягивал два слога, прекрасно зная, как ей это нравится. Можно сказать, это сокращение передавало всю ее суть.              — Думаешь, я играю? — несмотря на всю серьезность ситуации, слова вырываются у нее наигранно обиженно. Сейчас она больше походит на маленькую версию себя, что вечно требовала у папочки разные игрушки. Это быстрое перевоплощение вынуждает Сережу чуть ухмыльнуться, но игривость быстро сходит с его лица, когда взгляд скользит куда-то позади нее. Наверное, к Рубинштейну-Франкенштейну.              — Ты должна понять, сейчас не время для голословных заявлений. Если бы был шанс, ты бы выбрала меня? Даже если это будет означать конец всему, что у тебя еще осталось?              Василиса не отвечает пару минут, скользит взглядом по больничной палате и вспоминает все: тетушкины мудрые изречения, мамины раздраженные вздохи, папины короткие звонки и спокойные, утешающие слова Марины. Наверное, она будет скучать лишь по ней, ее прекрасной доброй подруге, которая когда-то спасла ее из золотой клетки и помогла обрести новую себя. Но сейчас Марина справится и без нее, может, ей так будет даже лучше.              Она едва заметно кивает, не желая, чтобы кто-то кроме Сережи стал свидетелем ее признания. В этот миг лазурь его глаз смешивается с золотом, и в груди у нее клокочет едва сдерживаемая радость. Не-Сережа перед ней торжествует, скаля зубы в победной улыбке, а в ее голове трубят фанфары. Она только что сожгла все мосты, предпочла подземное царство Аида обычному земному миру. Да будет так.              — Я знал, птичка, ты нас не оставишь. Ты бы с ума сошла от тоски в своем прекрасном, безопасном существовании.              — Лучше не будем о сумасшедших. Много их развелось в последнее время, знаешь ли, — он коротко смеется над ее словами, и она невольно вторит этому смеху, чувствуя, как он очищает ее, окончательно разрушает раковину, в которую она успела забраться за тот короткий промежуток, пока он находился в этой больнице.              Она ведь разучилась улыбаться без него — затравленная этими сочувствующими и непонимающими взглядами, попытками исправить ее и научить жить правильно. Но наслаждаясь хищным блеском золотистых глаз, она чувствует, как внутри разгораются первые искры костра — вот он перед ней, человек, сокрушивший ее когда-то и собравший заново, ее кошмар наяву и защитник, ее белый рыцарь и черный король.              — Ты должен пообещать мне, пообещать то же самое, — на секунду ее пронзает страх, что он засмеется над ее наивной просьбой и скажет, что ему не нужен ее короткий визит, как и не нужна она со своей искалеченной любовью. С него бы сталось ее помучить, но он даже не выдерживает долгую паузу, кивая практически сразу, и в ее душе впервые за долгое время воцаряется покой.              Громкое объявление санитара об окончании свидания доносится до нее будто издалека — Василиса отрешенно встает с места, покорно отступая обратно к доктору. Время уйти за кулисы, представление окончено. Она оглядывается только один раз и ловит на себе взгляд Сережи — его решительный вид действует на нее, как лекарство, немедленно избавляя от внутренней боли. У него есть план, а значит, все будет хорошо. По крайней мере, для них.              — Значит, вы все-таки смогли его вызвать. Я ожидал такого результата, он считает вас особенной, — в голосе Рубинштейна слышится почти детская обида, он с явной неохотой провожает ее к выходу, наверняка надеясь поскорее вернуться к любимому пациенту. Василисе хочется прыснуть и съязвить что-то, но остаточная эйфория от этой встречи еще не успела ее отпустить — сейчас все проблемы кажутся ей такими несущественными.              — Знаете, доктор, вам стоило бы задобрить его, раз уж вы так хотите получить от него хоть какую-то реакцию.              — И как же мне это сделать? — равнодушно спрашивает врач, и по его голосу Василиса быстро понимает, что он даже не собирается ее слушать. Поэтому она встает прямо перед ним, заставляя его замереть на месте и перестать упиваться своей псевдо-интеллектуальностью.              — Да хотя бы карандаши ему подарите. Сереже нравится рисовать, он это очень оценит, — Рубинштейн недоверчиво фыркает, и все же она прекрасно видит, как сквозь показушное недоверие прорывается интерес. Кажется, у нее получилось до него достучаться.              Надеюсь, Сережа воткнет его тебе в глаз.              — Я подумаю над вашим предложением, — напоследок говорит ей Рубинштейн, — Вас еще ждать с визитом?              — Вряд ли, — кажется, ее ответ сбивает психиатра с толку. Он судорожно поправляет очки и смотрит на нее совсем уж недоуменно.              — Почему? Мне казалось, вы захотите еще раз встретиться с пациентом.              — О, не волнуйтесь, мы с ним еще увидимся. Только не здесь. Мне пора, доктор. Удачи вам, — взмахнув рукой, Василиса одаривает его широченной улыбкой и безмятежно проплывает мимо охранника, игнорируя очередной сальной взгляд на своей заднице. К черту, ей так хорошо, как будто у нее только что случился день рождения. Пожалуй, даже лучше — теперь-то она точно готова начать жизнь с чистого листа. Только для начала обратит в пепел все старое.              Она шустро стремится к выходу, еле сдерживаясь, чтобы не погнаться вприпрыжку — в висках стучит любящее “Ли́са”, размазывается чернилами под кожей, и ей хочется улыбаться. Все не так плохо, как она думала. Кажется, она снова вспомнила, каково это — чувствовать себя счастливой.              — Чего это она такая радостная, как будто обкурилась чего? — охранник смотрит уже на озадаченного Рубинштейна, но тот лишь молча провожает взглядом Чайковскую, скрывающуюся за дверью, и негромко вздыхает.              — Надо бы купить карандаши, — задумчиво вслух роняет Рубинштейн и старается не замечать, что во всей это истории отчего-то чувствует себя проигравшим.