***
Капитан с тяжёлым сердцем смотрит на гроб, почти не моргая. Слёзы не смахивает: это меньшее, что он может сейчас чувствовать. Синьора, впрочем, была бы даже рада лицезреть его истинное лицо, не стеснённое формальностью. Была бы рада и, возможно, стёрла бы их сама губами, посмеиваясь. В кристальной тишине Капитано слышит потрескивание свечек в золотых подсвечниках. Прикрывает глаза, наслаждаясь редким покойствием. Голова тяжелеет, и он не находит решения лучше, кроме как с тысячей сожалений опереться о крышку гроба. Занятый резкой цефалгией, Капитано не чувствует холодного ветерка и приближения Коломбины. — Скорбишь, братец? — разносится ровный чистый голос. Чистый в своём равнодушии к человеческому горю. — Ты так напряжён... — Капитан скорее предчувствует, чем знает, – отмахивается от тонкой руки, желающей лечь на плечо. — Держи руки при себе. Даже если и скорблю – тебе ли не всё равно? — Как же мне может не быть дело до душевных терзаний, тем паче твоих? — Суть фей – помогать людям, и, если сейчас ты оставишь меня в покое, окажешь великую услугу. Неслышной голубкой ступая босыми ногами по мрамору, Дамслетта оказывается перед болезненно жмурящимся братом по званию, ложится на крышку гроба как часом ранее. — Только горланства не начинай. — с фырканьем и раздражением реагирует Капитан. — Ты похож на дикого волка, знаешь? Когда больно – злишься, в слабости не признаешься... — Я не такой уж уникальный: непризнание собственной слабости – самое распространённое явление у людей, от какого они поголовно страдают – отсюда злость. Ты выбрала неподходящий объект для наблюдения необычных явлений. — закончив, Капитан через силу затыкается, чтобы не приказать ей исчезнуть. "Плохо же ты меня знаешь, коли считаешь, что в своей никчёмности я никому не признаюсь", — и вновь мысли обращаются к той единственной, к той особенной, которую он полюбил, любит и будет любить так, как себя в жизни не полюбит. — И всё же ты не самый тривиальный... — задумчиво поджав кровящиеся губки, щебечет Илли Коломбина. — А какой же? — с неприкрытым безразличием вздыхает Капитан. — Любящий. Но в жестокой, личной манере. Оберегаешь ото всех и всего, но сам холоден и суров. — пространные рассуждения Илли Коломбины неумолимо возвращаются к ней. — Ей было больно и плохо. — А от моей смерти было бы ещё хуже. — Но ты жив, – к твоему сожалению, – не она. Никто не мог этого предвидеть: ваши судьбы, как судьбы Предвестников, до ужаса туманны... Личико Коломбины насильно принимает грустное выражение, будто ей и вправду не чуждо горе ныне маленького и будто совершенно лишнего в этом мире человека: вся значимость жизни и внутренняя сила, которые Капитано осознавал и даже ощущал, куда-то улетучились с гибелью Синьоры... Однако, супротив настроения и скептицизма Капитана, Дамслетта со всей своей несуразной заботой о товарище, не продиктованной природой феи, что обязана помогать страждущим, стремится облегчить мировую скорбь брата по погибшей подруге. Капитан, более не в силах бороться с терзавшими его страданиями, закрывает руками лицо, опирается локтями о колени. — Я и ныне не могу толком понять, чего я хотел от неё? Я требовал невозможного, взамен предлагая лишь свою ничтожность как человека и... мужа. — в чём-то Дамслетта права: стараясь погасить чувства Синьоры и подготовить к его гибели на войне, он обижал её холодом, коего она совершенно не заслуживала! — Царица, я так отвратителен. Госпоже следовало чаще припоминать о моей ничтожности. — Поэтому ты спал с ней? — тихонько, будто не желая тревожить процесс самобичевания, вопрошает Коломбина. Даже если сейчас она талантливо лжёт, Капитано совсем не против. — Я спал с ней, ибо любил. Грешно и холодно, как никого не должны любить, отталкивал и обижал, но как любил! — А точно ли любил? — всё продолжает рыться в свежей ране Дамслетта, стараясь со всем своим усердием распробовать человеческие чувства и эмоции. — Да, любил. Она принимала меня, каким бы я ни был. — Ты выворачивал ей свою душу, доверял больше, чем себе. А она? — Она была одинаково весела, печалилась временами... — Капитана пробивает запоздалое осознание собственной эмоциональной недееспособности. Идиот.В любви считаясь инвалидом, Капитано слушал с важным видом.
— Она скрывала свои печали и тревоги, была тебе подругой и поддержкой, твоей единственной отдушиной в скопище людей, считающих тебя всесильной, лишённой человеческих слабостей и пороков машиной. Считала себя не вправе обременять своими проблемами, ведь они не шли ни в какое сравнение с тем, что испытываешь ты. — Коломбина вещает бесцветно, рассуждая будто бы о погоде, а не разжёвывая старшему брату его чудовищные ошибки. Ему это кажется ещё большим издевательством: нечего ему сочувствовать! — Она догадливее тебя. — уже веселее толкует Дамслетта. — Она тебя ненавидела. — просто так говорит Капитан. — Это обычная реакция, именуемая... ревностью... — говорит с задумчивостью, смакуя некоторые слова. Изучает, анализирует. — Она была приятной, пусть и простодушной, молодой. Её было интересно изучать. — Вы с Доктором сговорились мучать меня своими отзывами о ней? — процеживает Капитан, которого потряхивает от злости. — А что же он такого сказал? Опять напоил своей ненавистью ко всему роду человеческому? — с невинностью вопрошает Дамслетта. — Ха-ха, Слуга была права – Доктор и вправду великовозрастная детина. Всё никак не может унять свою обиду на сумерцев: нянькает и нянькает... — А ты не нянькаешь свои обиды на Селестию? — скептически вскидывая брови, хочет ударить по-больнее. Он не желает защищать самого противного из клонов, чьё лицо он с радостью разбил бы о стену, однако указать Коломбине на её ошибки ему любо. — К тому же ты говоришь только о легко возбудимом и гневливом Дзете. Омега Билд, кажется, утратил какие-либо чувства на старости лет. Зачем живёт – или, скорее, существует, – мне невдомёк. Оригинал терпим и приятен, на фоне больных садистов вроде Среза, с удовольствием играющего чувствами Сказителя, и Дзеты, покусившемся на мою женщину. — Оригинал и вправду не приветствует жестокость ради жестокости, однако после "Остановитесь, мне больно!" он не перестанет наживую вырезать глаза. — игриво оттягивает нижнее веко пальцем, демонстрируя пустые глазницы. — Будто он дал наводку Селестии, что делать с твоими зенками. — без всякого веселья усмехается Капитано, поджимая губы. Этот диалог ему успел порядком надоесть: желаемого Дамслетта не добьётся, как бы ни старалась. Коломбина растягивает личико в улыбке, предвосхищая улучшение состояния Капитана, однако, втаптывая её настрой в кровавую грязь, братец с тяжёлым вздохом удаляется. Перед тем, как выйти из залы, задерживается у золотого подсвечника, на котором будет бесконечно гореть свеча в честь жертвы Розалины Кручки-Лоефальтер.