Осуждалов С. «Петербургский листок»
— Барин, а барин, а когда уже можно будет? — в дверном проёме появилось чумазое лицо — где эти дети находили грязь даже зимой, Арсений не знал. К труду он их не принуждал, более того, ругал слуг, когда те пытались привлечь к работе своих отпрысков. В Петербурге у Арсения их и так было мало — сын Гаврилы, внучка кухарки и племянники Розалии Ивановны, — большая часть детей постоянно жила в Малиновке. Все они были младше десяти лет, и в основном именно для них Арсений каждый год наряжал ёлку. — А ну кыш! — прикрикнул он, и дверь тут же захлопнулась. Из коридора донеслось хихиканье. — Балуете вы их, — сухо сказала Розалия Ивановна, протыкая мандарин иголкой и протягивая через шкурку нитку. — Как говорится, нет большей радости, чем слышать, как дети мои ходят по истине, — пробормотал Арсений, макнул орех в молоко и аккуратно переложил его на подготовленный лист сусального золота. — А ёлка тут причём? — Дорогая моя Розалия Ивановна, как же они дойдут до истины, если у них не будет счастливых воспоминаний? — он осмотрел золочёный орех и, удовлетворённый результатом, положил его на подоконник, чтобы тот подсох. Розалия пробурчала себе под нос что-то на немецком, Арсений не стал переспрашивать, и так было понятно, что ничего хорошего она не сказала. Он взял другой, уже высохший орешек и, примерившись, начал вбивать в него обойный гвоздик — это была задача сложная, потому что вбить его надо было в стык пластин, но при этом умудриться не расколоть орех. В детстве Арсений играл сам с собой в одну игру — загадывал, что если что-то случится так, как он ожидал, то это будет добрым знаком или поводом к действию: если выбранная дождевая капелька быстрее остальных добежит до оконной рамы, то у него получится завтра написать диктант по французскому; если на речке встретится чётное количество уток, то он больше никогда не будет думать о мальчиках. Прошло уже лет двадцать, а то и больше, как он оставил это детское магическое мышление, но отчаянные времена требовали отчаянных мер, и сейчас, затягивая петельку алой нитки на гвоздике, он загадал — не придавая, конечно, этому серьёзного значения, — что если не расколет ни одного ореха, то не будет больше винить себя за поцелуй с Антоном. А он винил. Даже сходил в церковь покаяться, но вышло неудачно: молитва о покаянии, будто специально, оказалась полна всяких «вручаю душу и тело моё», а также «все тела и души моея движения», и Арсений мысленно спотыкался на этом каждый раз, потому что все движения его души и тела в последние дни приобрели вполне определенное направление, и было оно далеко не божественным. В другой раз он попытался исповедаться и не испугать настоятеля излишними подробностями, но в итоге так старался сказать правду и одновременно не совсем уж завраться, что у священника сложилось впечатление, что Арсений говорит о недоступной любви. Арсений вообще-то говорил о похоти, но в итоге полчаса слушал плохонькое разъяснение Послания к коринфянам, так что из церкви он вышел с головой, полной всех этих «не бесчинствует, не мыслит зла, не радуется неправде» и «Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится». В общем, настоятель был виноват в том, что Арсений подумал о любви. Ему всегда казалось, что мужеложество было исключительно о плотском и порочном влечении, не имевшем ничего общего с переживанием счастья и привязанности. Правильная любовь могла быть только к Богу, женщинам и детям, к мужчинам же полагалось испытывать только дружеское расположение, но любить их? Разве могло быть это любовью? То, как он высматривал Антона на всех балах. То, как думал о нём почти каждую минуту каждого дня. То, как он восхищался его добротой. То, как прощал заносчивость и оторванность от мира не только низших, но и высших сословий, — любого другого человека с подобными взглядами Арсений не без удовольствия разносил в пух и прах в статьях Осуждалова, а Шастуну выдумывал оправдания. Мол, да, дурачок, конечно, но беззлобный. И это всё было в Арсении даже до поцелуя. Поэтому, размышлял он, аккуратно вбивая гвоздь в следующий орех, если получится забыть о поцелуе, то, может, Арсений сможет переработать свои чувства во что-то приемлемое. Может, это платоническая любовь. Может, это как раз нормально. В коридоре раздался шум, топот и сдавленный хохот, Розалия Ивановна закатила глаза и решительно отложила мандарин. — Wie oft muss ich es euch sagen?! — рявкнула она и распахнула дверь. — Haltet die Klappe! — И вам добрый день, — сказал Шастун. Вид у него был весёлый, а в руках небольшая книга. — Простите, — прошептала Розалия и отступила в сторону. — К вам посетитель, Meister. — Спасибо, — кисло ответил Арсений. — Я вижу. Антона он успешно избегал уже несколько недель: схема с тем, что для Шастуна его вечно не было дома, прекрасно работала. До тех, очевидно, пор, пока дверь открывали слуги, а не дети. Арсений взял следующий орех и опустил его в блюдце с молоком. — Как… вы? — спросил Антон, когда за Розалией Ивановной закрылась дверь. — Илья вам больше не докучал? Красивая ёлка. — Не могу решить, — Арсений подул на листочек сусального золота, чтобы отделить его от пачки, — на что стоит отвечать в первую очередь. — А-а-а, — многозначительно протянул Шастун, подошёл ближе и заглянул через его плечо. — Понял. Наряжаете? — Вы сегодня очень наблюдательны. — И вчера был, — бодро отозвался Антон. — И позавчера. И на прошлой неделе. И в начале месяца. Хотите знать, каково моё главное наблюдение? — он сел на диван и закинул ногу на ногу. — Вы меня избегаете. — Не сомневаюсь, что за годы нашего общения вы прекрасно научились определять, когда я вас избегаю, и никогда от этого не страдали, — Арсений собрался было спросить: «Что изменилось?», но быстро затолкал этот вопрос себе обратно в глотку. К сожалению, Антон каким-то образом уловил невысказанное. — Но раньше мы не целовались, — тихо сказал он. Арсений сделал вид, что ничего не слышал, и начал катать орех по листку сусального золота. Может быть, если он будет молчать достаточно долго, то Антон смутится и уйдёт. Арсению не хотелось, чтобы он уходил — источник тепла в комнате словно сместился от камина, и теперь помещение нагревалось за счёт сидящего на диване Антона, и это тепло ужасно манило. Арсению хотелось подойти ближе, хоть на пару шагов, может, протянуть руку, дотронуться — если честно, он не знал, к какой части тела было бы нормально прикоснуться, но от этого хотелось только сильнее. Под пальцами тут же возникло фантомное ощущение тела Антона. Арсений резко выдохнул и подошёл к окну. — Я знаю, что вы меня слышали, — сказал Антон. — Чего вы от меня ждёте, Ваше Высочество? — Господи, опять я Ваше Высочество! — судя по звуку, он вскочил на ноги. — Да назовите меня Антоном! Мы с вами уже пили на брудершафт, только без той части, где надо пить. Что ещё мне надо сделать? — Арсений позволил себе улыбнуться, благо, он стоял спиной к Шастуну. — Из-за того, что вы меня избегаете, я себя чувствую чуть ли не насильником каким-то, который вас принудил, опорочил, обесчестил и всё остальное по списку! — Это не так. — Я надеюсь, вы скажете что-то ещё, потому что если нет, то я пну ваш диван. И, возможно, ёлку. — Вы очень расстроите детей, — осторожно сказал Арсений и повернулся. — И меня. Меня в основном расстроите вот этими домыслами, что вы причинили мне какой-то вред, — он немного помолчал, но всё же добавил: — Антон. — Я не буду трогать ёлку, — кивнул раскрасневшийся Шастун. — Пожалуйста, продолжайте. Арсений одарил его мрачным взглядом и взял ещё один орех. — Я действительно плохо представляю, что вы хотите от меня услышать. Мне не был противен… поцелуй. И это не было насилием. Думаю, это было легко заметить в процессе, так что я не очень понимаю, откуда у вас вообще такие странные предположения. Я знаю о вашем отношении к, — Арсений помедлил, подбирая слова, и начал аккуратно вбивать гвоздик в ореховую скорлупу, — к уранизму. Мне положено знать. — Как Осуждалову? — улыбнулся Антон. — В том числе, — согласился Арсений. — Конечно, мне известен лишь набор внешних фактов, поэтому я не берусь судить, как вы относитесь к этой… греховной практике на самом деле, — брови Шастуна поползли вверх. — Но кажется, что вы живёте в относительном мире с собой и своими предпочтениями. — А вы — нет? Судя по тому, что вы назвали это «греховной практикой». — А я — нет, — кивнул Арсений. — О, — только и сказал Антон. Арсений вернулся к забиванию гвоздя в последний орех — тот не раскололся, — и пытался представить, о чём сейчас думал Антон. Выглядел тот так, будто мыслительный процесс проходил тяжело и приводил к каким-то смущающим выводам. — Наверное, я вас понял, — сказал, наконец, Шастун. — У нас очень разные взгляды на происходящее, и я благодарен, что, несмотря на это, вы решились поговорить со мной так открыто. Я бы хотел предложить вам такую же степень открытости со своей стороны, но, боюсь, сейчас вы к этому не готовы. И, может, никогда не будете. И хотя Арсений был согласен, он всмотрелся в лицо Антона, выискивая какие-то признаки — чего, он и сам не знал. Того, что Шастун скажет, что между ними нормальная мужская платоническая любовь. Или хотя бы, что он всё-таки верит, что Арсений когда-нибудь будет готов. — Может, никогда не буду, — повторил он и на мгновение прикрыл глаза рукой — другого способа перестать пялиться на Антона в надежде прочитать на его лице ответы на вопросы, что мучили Арсения всю жизнь, казалось, не было. — Я очень рад, что вы это понимаете, — добавил он, опуская ладонь. — Врёте, — поморщился Антон. — И ещё у вас на носу теперь позолота. Но я хочу, чтобы вы дали этому всему, — он нелепо взмахнул руками, — шанс. Прошу вас, подумайте. Я принёс вам приглашение на рождественский бал в Зимний. Если вы, — он вздохнул, — если вы придёте к каким-либо выводам, я буду очень рад увидеть вас там. — Спасибо. Антон ещё немного постоял, закусив губу и глядя куда-то за спину Арсения, потом будто очнулся, поклонился и направился к двери. Но на пороге остановился. — Книга! Ещё я принёс вам книгу, совсем забыл, — в два широких шага он вернулся к дивану и поднял томик в коричневой обложке. — Это вам. Из Северо-Американских Соединенных Штатов. Вы же знаете английский? Простите, я почему-то подумал, что вы знаете, и… — Я знаю английский, — с улыбкой прервал его Арсений. — Спасибо. Когда он вышел, Арсений подошёл к окну, чтобы проследить, как высокая фигура прошла по Английской набережной влево, пока не скрылась за поворотом. Только удостоверившись, что Антон действительно ушёл, Арсений обратился к книге. Это оказался сборник стихов некоего Уолта Уитмана — Арсений никогда о нём не слышал, впрочем, судя по дате публикации, о нём ещё и не все американцы успели услышать. Между страницами был зажат узкий шнурок ляссе, и Арсений, не задумываясь, открыл отмеченное место. Издание определённо было новым, ещё пахло типографской краской, а не все листы были до конца разрезаны, но эту страницу точно открывали, потому что несколько строк были подчёркнуты.I bequeath myself to the dirt to grow from the grass I love, If you want me again look for me under your boot-soles.
***
Конечно, он поехал. Он даже не пытался врать себе, что дело было лишь в том, что рождественский бал в Зимнем дворце был событием года. Все дворяне мечтали получить приглашение — даже те, кто получал их регулярно, каждый год тряслись, не будучи уверенными, что их пригласят снова. Но Арсению было решительно плевать на Зимний дворец. И на бал. Балы он видел, дворец тоже, ничто из этого не приносило ему особого удовольствия. Хотя, если уж быть с собой до конца откровенным, причина, по которой он собрался на бал, тоже его не радовала. Она его тревожила, доводила до лёгкого нервного тика и лишила сна в последние несколько дней. Но вместе с тем решение посетить Зимний дворец, решение снова увидеться с Антоном, когда они оба знали, что это будет почти — Господи Боже — признанием, это решение сделало Арсения непривычно живым. Нависшее небо начало казаться ему уютным, Гаврила — очаровательным болваном, а вместо того, чтобы прочитать детям нотацию о чревоугодии, он смеялся над их попытками украсть все орехи и сладости с ёлки — конфеты они вытаскивали, стараясь не повредить фантик, а потом заворачивали его обратно и оставляли висеть на ветке. Он даже выдал Розалии Ивановне прочувствованную речь на немецком о необходимости ведения финансового учёта и пообещал подарить бухгалтерскую книгу на Рождество. После этого разговора Розалия стала заметно меньше говорить на родном языке в его присутствии, очевидно, догадавшись, что если барин знает слово «Zahlungsströme», то и значение «Arschgesicht» ему скорее всего знакомо. Статьи Осуждалова в эти две недели вышли особо задорными и язвительными, и писать их было одно удовольствие. Только вот чем ближе было Рождество, тем больше Арсений мрачнел, тем чаще замечал, что охватывающее его веселье носило истерический характер и что под всем этим желанием жить и радоваться прятался ещё и страх. Испытывать хоть что-то двойственное Арсению не нравилось, он и так все эти годы чувствовал, что ведёт двойную жизнь, существует в двух ипостасях. Один Арсений — набожный, строгий к себе и людям, замкнутый и всегда совершающий правильный выбор, и второй — порочный, чувственный и чувствующий. Проблема была в том, что непостижимым образом оба этих Арсения были уверены, что увидеться с Антоном и узнать, к чему это всё приведёт, было правильным. На приглашении за подписью камер-фурьера значилось, что Арсению полагалось отправиться к подъезду Его Величества, поэтому пришлось перечитать ещё раз, прежде чем приказать кучеру ехать к Салтыковскому входу со стороны Дворцовой площади. В прошлый раз Арсений входил в Зимний через Иорданскую парадную, поскольку, хоть он и относился к потомственному дворянству, но всё же был человеком маленьким и незначительным. Очевидно, что здесь не обошлось без протекции Шастуна, и от этого Арсению было так же дискомфортно, как и от того факта, что на императорский бал пришлось надеть дворянский мундир — бархатный сюртук казался особенно тяжёлым, а воротник-стойка натирал шею. Он выбрался из кареты, чуть замешкался, не понимая, идти ли строго прямо или можно полюбоваться праздничным украшением дворца, как сзади зычно рявкнули: — Чё встали, Ваше Благородие?! Топ-топ, не задерживайте очередь! Поэтому Арсений бросил быстрый взгляд на карету, чтобы подметить, чей на ней был герб — к сожалению, Саксен-Альтенбургский, не придраться, — и направился к распахнутым дверям. Всюду были постелены пушистые красные ковры, уже чуть затоптанные у входа. Почти на каждой ступеньке двух широких лестниц были расставлены лакеи, которые при появлении гостя синхронно плеснули на чугунные совки духи. В воздухе тут же разлился приторно-сладкий аромат. Иорданский вход Арсению определённо нравился больше, там такой ерунды не было. Поднимаясь по лестнице, он отметил, что фраки придворных слуг были расшиты золотом и выглядели чуть ли не дороже, чем его собственный наряд, что явно было сделано для того, чтобы он мог потренировать смирение. Впрочем, испытания смирения поджидали на каждом шагу — на лестничной площадке его встретил барон Прусикин. — Ваше Сиятельство! — радушно, но не искренне воскликнул Прусикин. Арсений напряг память и вспомнил, что тот в прошлом году был назначен церемониймейстером. Ужасная работа — следить за порядком проведения императорских приёмов, но этому лизоблюду была в самый раз. — Как неожиданно видеть вас здесь! Неожиданно, — он поднял палец, — но от этого не менее прекрасно. Его умные, но неприятные глаза забегали по лицу Арсения. Ну-ну, подумал Арсений, глядя на него в ответ с самым беспристрастным и невинным выражением, попробуй угадай, почему я тут. — Мне тоже очень приятно, — улыбнулся он. — Личное приглашение от Её Императорского Величества… — начал было Прусикин, но осёкся. — Вам в Малахитовую гостиную, мой дорогой граф. Прошу, направо и через галерею. Если возникнут какие-то вопросы, вы можете обратиться к любому лакею. — Благодарю, — кивнул Арсений. Значит, приглашение от царицы. Он оценил предусмотрительность: если бы он был приглашен Шастуном, то это бы дало повод и Прусикину, и всем остальным придворным подозревать, что Антон был лично в нём заинтересован. А учитывая вполне определённую княжескую репутацию, это поставило бы Арсения в неловкое положение. Но личное приглашение Её Императорского Величества!.. Антон, конечно, всегда был её любимцем, но Арсений не мог представить, что этот фаворитизм когда-нибудь коснётся и его. Портретная галерея была пуста, за исключением пары слуг, стоявших в её начале и конце, зато небольшой зал, соединяющий Малахитовую гостиную и Большой зал, был полон народа. Арсений мгновенно узнал Захарьина — как и всегда, того было легко опознать по скоплению дам вокруг, — и как можно незаметнее проскользнул к нужной двери. — Ваше Сиятельство, — поприветствовал его пожилой граф Поперечный — ещё один церемониймейстер. В руках у него была небольшая книжечка, которая Арсению была хорошо знакома: в ней записывалось всё, что императорская семья делала в течение каждого дня, и особо любопытные выдержки иногда попадали на стол Осуждалова. — Прошу, — Поперечный, к счастью, обошёлся без расспросов, поскольку человеком был куда более достойным, чем Прусикин, и открыл перед Арсением дверь. Первой Арсений увидел, конечно, царицу. Она сидела в кресле, окружённая фрейлинами и придворными дамами, из которых он узнал лишь графиню Галич — чуть ли не главную конкурентку Осуждалова по уровню осведомлённости в жизни света, которой многие ещё и приписывали авторство его колонки. Императрица разительно отличалась от того, какой Арсений её помнил — не только годы, но и недавняя потеря старшего сына сказались не столько на внешности, сколько на том, как она себя держала: будто взгляд её больше не был обращён на окружение, а только внутрь себя. На вошедшего Арсения она не посмотрела, да и фрейлины лишь скользнули по нему взглядом и тут же вернулись к разговору. Но это Арсения не беспокоило, в любом случае к императрице его должен был подвести тот, кто его сюда на самом деле пригласил, и настоящий повод для беспокойства крылся именно в этом. У окна стояла темноволосая хрупкая девушка с очень большими глазами, рядом с которой возвышался мужчина в мундире с незнакомыми Арсению знаками отличия. В голове вдруг всплыли слова Захарьина о том, что австрийскую графиню ожидали на рождественском балу в Зимнем, чтобы обсудить детали возможного брачного союза, и, чтобы отвлечься от этих мыслей, Арсений отвёл взгляд, осматривая гостиную. Он понимал, что вряд ли человек его положения когда-либо здесь бывал — перед балом в этой комнате собирались лишь члены императорской семьи, — и тут один из шёлковых экранов грохнулся, что вызвало хохот маленькой княжны. — Antoine! Tu es un idiot! — воскликнула она и захлопала в ладоши. Арсений был с ней полностью согласен. Антон неловко рассмеялся, поднимая ширму и возвращая её на место, что-то сказал, что очень развеселило дам — Арсений не расслышал, способный только осмыслять факт присутствия Шастуна в нескольких метрах от себя. На нём был белоснежный парадный мундир, золотые эполеты и пуговицы которого поблескивали в свете свечей. Он был явно смущён и пытался это скрыть за слишком громким голосом и слишком весёлым смехом, но Арсений видел и покрасневшие кончики ушей, и то, как он сжал в кулак руку, заведённую за спину, и, что было важнее прочего, Арсений был удивительнейшим образом абсолютно уверен, что Антон сейчас чувствовал то же, что и он сам. Волнение. Страх. Предвкушение. — Chère tante, — Антон прокашлялся, — вы наверняка помните моего друга, графа Арсения Сергеевича Попова, — он повёл рукой, приглашая его приблизиться. — Ах, конечно, — с лёгким акцентом, не исчезнувшим за все эти годы, отозвалась императрица и, наконец, посмотрела на Арсения. — Вы очень красивы, как вас забыть. — Далеко не так красив, как вы, Ваше Величество, — отозвался Арсений и поклонился. — Ну-ну, я всё ещё не готова заводить фаворитов. Но спасибо. Надеюсь, вам понравится приём, — она мягко улыбнулась, перевела взгляд на Антона и потрепала его по плечу. — Не пропадай надолго, мой хороший. — Ни в коем случае, — нежно ответил Антон. — Хотите, покажу вам библиотеку? — спросил он у Арсения, и императрица хихикнула. — Почту за честь? — неуверенно ответил Арсений, пытаясь понять, что развеселило Её Величество. — О, да, — кивнул Антон. — Пойдёмте. Держась на расстоянии, Арсений последовал за ним из гостиной в столовую, а из нее — в ротонду. Всё действительно выглядело так, словно они просто шли в библиотеку, но оказавшись в ней, Антон резко остановился и повернулся к нему. — Я слишком рад, что вы пришли, и, возможно, не могу мыслить разумно. Поэтому, скажите… — он замялся. — Вы… вы же… — Да, — улыбнулся Арсений и взял его за руку. — Да. Взгляд, которым одарил его Антон, был практически невыносим — столько радости и нежности, что Арсений бы не устоял на ногах, если бы Шастун не держал его так крепко. — Да, — повторил Антон и часто-часто заморгал, а потом, не выпуская ладонь Арсения из своей, потянул его к одному из книжных шкафов. И только Арсений хотел спросить, неужели они собираются читать, как Антон щёлкнул чем-то на витиеватом узоре стеллажа, и тот вдруг поддался, открываясь, как обычная дверца. — Потайные антресоли дражайшей прабабки, — весело сказал Антон и шагнул в появившийся проём. — Осторожнее. Внутри оказалась узкая винтовая лестница, по которой они поднялись за считанные секунды. — Когда-то здесь жили её фавориты, — сказал Антон, входя в комнатку, больше всего походившую на будуар: тёмно-синие стены, несколько столов с креслами, изящный секретер — всё чуть пыльное и вряд ли активно использовавшееся. Потолки были непривычно низкие, что, должно быть, объяснялось попыткой скрыть комнаты в общем плане дворца. — А потом и не только её, но, как вы знаете, нынешняя императрица чересчур благочестива, чтобы опускаться до такого. — Знаю, — кивнул Арсений. — А вы? Насколько вы благочестивы? — Я часто бывал здесь в детстве, — Антон прошёл вперёд и, остановившись у секретера, провёл пальцем по его крышке. — Любимое занятие всех детей в Зимнем дворце — искать тайные проходы и комнаты, но, смею вас заверить, я из них самый успешный. — Значит, только в детстве? — Понимаю, вы хотите знать, водил ли я сюда своих… друзей. Нет, не водил. В личные покои — да, но если бы я вас сейчас повёл туда, нас бы увидело слишком много слуг, не думаю, что вам бы это понравилось. — Никто не разносит сплетни быстрее, чем слуги, — согласился Арсений. — Спасибо. И за то, что приглашение было выписано от имени Её Величества. — Пустяки, — отмахнулся Антон. — Ей было несложно, а мне важно, чтобы о вас ничего такого не подумали. Не столь важно, что подумают обо мне, но вас это всё ведь очень беспокоит? — Не настолько, — Арсений сделал небольшой шаг к нему, — чтобы я всё-таки не принял ваше приглашение. — И предложение? — тихо спросил Антон, не отрывая от него взгляда. — И его. — Почему? — Антон потянулся, поймал его руки и сжал в своих. — Я не уверен, что смог сам себе ответить на этот вопрос, — Арсений усмехнулся. — Поэтому предлагаю сойтись на том, что мне нравится происходящее. Антон поджал губы, но тут же стряхнул с себя выражение, которое Арсений даже не успел уловить. — Мне подходит, — прошептал он и потянул одну из перчаток Арсения. — Но я бы хотел, — он стянул и вторую и отложил их на секретер, — с вашего, конечно, позволения, предоставить вам материал для размышлений. — Материал для размышлений? — Да, la nourriture pour l'esprit, если изволите, — он быстро снял свои перчатки и переплёл пальцы с пальцами Арсения. — Je suis prêt à écouter, — притворно-серьёзным тоном ответил Арсений. — Très bien, — прошептал Антон и притянул его к себе. — C'est vraiment magnifique. Арсений думал, что он его поцелует, но Антон остановился, едва касаясь его губ своими. — Мысль первая, — сказал он и мягко поцеловал ямочку над верхней губой. — Хотя вам и удалось обмануть всех, я всегда знал, что вам нравятся мужчины. Никакие жены и уж тем более поиски новых невест не смогли меня переубедить. — Но выглядели вы не очень уверенным, — фыркнул Арсений. — Это потому что вы так на меня действуете, — Антон поцеловал его в уголок губ. — Я плохо соображаю, когда дело касается вас. Но у меня было достаточно много лет, чтобы всё-таки сделать правильные выводы. Дурацкие мундиры были из слишком плотной ткани, поэтому Арсений потянулся к пуговицам на камзоле Антона и начал их расстёгивать. Шастун поднял брови. — Вы продолжайте-продолжайте, я вас очень внимательно слушаю. — Мысль вторая, — сказал Антон и обхватил его лицо ладонями. — Вы уверены, что вторая, а не третья? — ехидно уточнил Арсений. — Не так всё плохо, ну, — тихо рассмеялся Антон. — Кхм, мысль вторая. Я вам тоже давно нравлюсь. — А есть какое-то продолжение? — пуговицы, наконец, закончились, и Арсений распахнул мундир и запустил руки под него, обнимая Антона за талию. — Есть, — Антон ласково потёрся носом о его щёку. — Я просто в этом пункте не очень уверен, поэтому ждал вашей реакции. — Допустимо, — сказал Арсений, и Антон провёл губами по его скуле. — Ах, допустимо, — прошёптал он ему на ухо, что немедленно запустило волну мурашек. — Я считаю, что все эти годы вы так старательно меня избегали вовсе не потому, что я был вам противен, а очень даже наоборот. Я прав? — Возможно, — согласился Арсений и прикрыл глаза. Конечно, Антон всё правильно понял, какие вообще могли быть сомнения, если тело Арсения — он притёрся ближе, чувствуя возбуждение, — так на него реагировало. — Хорошо. Мысль третья. Происходящее вам не просто нравится. Оно вам так же жизненно необходимо, как и мне. И вот на это, — он чуть отстранился, заглядывая в глаза Арсения, — я очень прошу вас ответить честно. Наверное, было не очень справедливо спрашивать о таком, когда дыхание Антона касалось его губ, когда в низ живота упирался его член, когда под руками Арсения было его разгорячённое, что чувствовалось даже сквозь ткань рубашки, тело. Но правда была ещё и в том, и Арсений понял это с небывалой ясностью, что он знал ответ на этот вопрос уже много лет. Просто прятал его сам от себя. — Да. Мне это так же жизненно необходимо. И тогда Антон его поцеловал. Такого поцелуя никогда не было в жизни Арсения и, вдруг с ужасом осознал он, могло бы никогда и не быть. Антон целовал его жадно, толкаясь языком, задевая зубами, совсем не заботясь об осторожности и нежности, но это не имело значения — поцелуй ощущался так прекрасно, так, наконец-то, правильно, что всё остальное было неважно. Арсений обхватил его затылок рукой, зарываясь пальцами в кудрявые волосы, привлекая ближе, впечатывая в себя. Ему хотелось вжаться крепче, слиться и раствориться, навсегда остаться в этом моменте. Антон расстегнул нижние пуговицы его мундира, обхватил член сквозь ткань брюк, и ещё месяц, да даже неделю, день, час назад Арсений бы его остановил, но сейчас он только толкнулся бёдрами навстречу, продлевая прикосновение. Почему он думал, что это греховно? Невозможно вспомнить, невозможно думать, из когнитивных возможностей осталось только чувственное осознание — счастье, возбуждение, жар. Антон развернул его, прижимая к секретеру и, не прекращая целовать, расстегнул брюки. Арсению казалось, что если они сейчас остановятся, то он умрёт, и только он об этом подумал, как Антон провёл пальцами по его члену, по белью, коснулся влажного от смазки пятнышка у головки, и отстранился. — Что? — выдохнул Арсений, не способный на более осмысленный вопрос, и посмотрел на него. Антон зажмурился, будто испытывал что-то болезненное. — Что не так? — Всё так. Просто, — голос Антона звучал глухо, — одно дело говорить, что я вам нравлюсь, а совсем другое — понимать, что я действительно вам нравлюсь. — Глупый, — Арсений потянулся и поцеловал его в сжатые губы. — Глупый, глупый, глупый… Арсений запомнил всё: и то, как горячие пальцы Антона обхватили его член, и то, как он стонал ему в рот, хотя спустя время было сложно различить, кому принадлежали стоны, и то, как Антон покрывал его лицо беспорядочными поцелуями, и шептал «mon cœur» и «mon chéri». Но это трогательное смущение и неверие, эти зажмуренные глаза и негромкий голос — это он запомнил лучше всего.