Там, где руины превращаются в нас

Я не узнал, прости, напомни, как тебя зовут? Имена и лица иногда друг другу врут.       Обычный зимний вечер в обычной квартире. Обычная пьянка, но необычный гость. Тот, кого так ждали все, от скорлупы до старшаков. Вова Адидас, собственной персоной. К нему липнут девчонки (не урод и умом вышел, ну жених же!), липнут и мелкие — уж больно интересно им про Афган послушать. Не липнет только Кащей. У него есть чёткий и ясный план, надёжный, как швейцарские, блять, часы: надраться. Надраться так, чтоб имя своё забыть, не то, что какого-то там Вову. Того Вову, который был смыслом жизни, после исчезновения которого казалось, что жизнь эта — нахуй не нужна. Того Вову, который обнимал крепко-крепко, который целовал каждый раз как в последний. Никакого больше Вовы.       План успешно притворяется в жизнь — стопка за стопкой, Кащей всё ближе к отключке. Он уже не особо различает, кого и что он видит. Но его отлично различает уже не совсем трезвый, но ещё не в дупель пьяный Адидас. И когда Кащеюшка направляется курить на балкон (а то водки нам мало, надо добить себя окончательно, мы же такие крутые, да?), ловко выпутывается из объятий какой-то девчонки и следует за ним, туда, на морозную лоджию, не забыв прихватить бутылку портвейна с заставленного всем, на что денег хватило, стола. Ещё немного алкоголя и мы сыграем свои роли, Давно знакомые до боли только…       Когда балконная дверь закрывается, Вова едва успевает подхватить под белы рученьки уже совсем упитого Кащея. — Бля, ты чё? Стой давай, Кащей, ещё не хватало труп твой от асфальта отскребать. Ответом ему служит лишь возмущённое пьяное мычание. Тут Кащей таки поворачивает голову и, кажется, его план сработал просто идеально: в глазах ноль узнавания. Адидас даже теряется на миг. — Кащей? Кащей, бля! Ты чё, не узнал, что ли? — весело начинает он. Но когда слышит пьяное «ты, бля, кто, дядя?» вся весёлость резко пропадает. Обознался? Да не может такого быть, он эту рожу навсегда запомнил. Тогда что случилось? Неужели, Кащей реально забыл? Или делает вид, что забыл? Ни один из вариантов ему не нравился. Вспомни меня, вспомни меня там где «потом» сменяет «сейчас». Там где свой ход замедляет Земля, там где руины превращаются в нас.       Тут вестибулярный аппарат Кащея резко его покидает, и тот плюхается на пол там же, где и стоял. Вова, всё ещё ошарашенный, приземляется рядом. Робко тянет к нему руку, аккуратно держит Кащея за челюсть, и поднимает его голову. Так, чтобы глаза в глаза, как раньше. — Кащей? Это я, Вова. Да блять, Вова Адидас, ну! Подумай ты своей башкой хоть немного! Ты из старых дней, я что-то вижу сквозь зеленый дым, Только бы не спутать тебя с кем-нибудь другим       В голове Кащея начинает что-то проясняться, и не то, чтобы он этому рад. Пелена с глаз начинает спадать, кажется, мороз начал вышибать алкоголь из головы. Перед глазами мелькают сотни и тысячи воспоминаний: вот они вместе мутузят разъездовских за гаражами — кровь, боль, и задорный смех Адидаса. Как же Кощей этот смех любил, словами не передать. Когда Вовка смеялся, казалось, что всё хорошо будет. И в целом, и у них двоих конкретно.       Вот всплывает ещё момент: ночь, балкон, кажется, в его, кощеевской квартире, и одна сигарета на двоих, последняя в пачке. Сколько тогда сказано было, сколько клятв в любви дано. Будь его воля, Кащей бы там навсегда остался. Хорошо тогда было, до одури хорошо.       И тут, вдруг, как обухом по голове — дни перед отъездом Адидаса в армию. Как же они тогда пересрались, какие же страсти кипели. Ни в одной книге, написанной когда-либо таких страстей и в помине не было. Крики, угрозы, иногда даже тихие слезы ночью в подушку. Боль, и ничего кроме. Ещё чуть-чуть, и я пойду тебя счищая на ходу, Но если сможешь, то когда-нибудь       Гениальный план даёт трещину, и, потихоньку, Кащей всё вспоминает. На глаза накатывают слёзы, и он не может поверить, что долгие два года позади. Что вот он, Адидас, живой и невредимый, и кажется вообще на него не злится. А ведь Кащей на самом деле ждал! Ждал и долго думал, что будет с ним. С ними.       Сначала он злился, не понимал и всячески отрицал то, что случилось. Да подумаешь, Адидас, да подумаешь его лучший друг и чуть ли не любовь всей жизни. Делов-то, бля. Но с каждым днём дыра в груди росла. Она поглощала всё хорошее, что было в его жизни, заставляла его глушить дешёвую водку стопка за стопкой. Но, всё равно, каждый раз, когда он сворачивался калачиком на своей старенькой скрипучей кровати и пытался уснуть, в голове было только одно — образ Вовы.       Иногда казалось, что вот сейчас, вот в эту минуту, откроется дверь и в комнату войдёт Адидас. Он не будет включать свет и читать нотации, нет. Он просто ляжет рядом и обнимет крепко, прижмётся всем телом и уснёт рядом. А утром первым делом отправит Кащея в душ, «чтоб не вонял как бомжара». Но нет. Никакой Адидас не придёт. Не будет больше ни объятий, ни слов о любви. Ничего больше не будет. Остался только Кащей и эта его дыра в груди. Вспомни меня, вспомни меня там где «потом» сменяет «сейчас». Там где свой ход замедляет Земля, там где руины превращаются в нас.       Всё то время, что Кащей приходил в себя, Вова терпеливо сидел рядом и ждал. Молча. А сказать ему было что. Например, что он не злится, вот совсем не злится. Что скучал, скучал до одури просто. А ещё, что он, Вова, Кощея любит и больше его отпускать не собирается. Очень кстати пришлась захваченная со стола бутылка — Адидас делает пару мощных глотков и морщится от противно-обжиающего вкуса. Кощей тем временем просто молча ревёт. Вова не может видеть слёзы на таком родном лице и решает, что надо сделать хоть что-то, чтобы это прекратить. — Кащей, Кащеюшка, иди сюда — Адидас целует его, так же как и всегда —как в последний раз.       В этот момент Кащей понимает, что вот теперь всё хорошо будет. И дыра внутри как-то сама собой сворачивается, исчезая. Будто и не было всех ссор и стычек, будто ещё вчера они вместе сидели на крыше и строили грандиозные планы.       Они сидели на балконе и просто говорили, разделив на двоих початую бутылку дешёвого портвейна. Обсуждали общих знакомых, Кощей рассказывал, как идут дела на районе, а Адидас всё вещал про службу, обходя стороной особо жёсткие моменты. В какой-то момент Кащею показалось, что они в той вспышке из памяти: вот они снова сидят на балконе, снова курят одну на двоих, снова вместе. Оба уже сотню раз извинились за всё, что тогда наговорили друг другу. Да, пацаны не извиняются, но сейчас-то никто не узнает. Сейчас всё можно.       Идиллия кончилась, когда на балкон весело хохоча вывалились Зима и Турбо в обнимку. Кащей давно догадывался, что есть между ними какая-то искра, но сейчас между ними была не она, а настоящая молния. Как же он надеялся, что у мелких всё сложится лучше, чем у них с Адидасом!       Парни их как будто не заметили — видно, тоже были уже подпитые. Адидас и Кощей, не сговариваясь, решили сидеть тихо и посмотреть, что будет. И не прогадали: Зима зажал Турбо у стенки и полез целоваться. Адидас малость прихуел, а Кащей только улыбнулся — не подвела чуйка! В конце концов, мелкие угомонились и решили закурить. Вот тут-то они и поняли, что проебались, причём конкретно. На лицах отразился такой неописуемый ужас, что словами и не передать. Первым отмер Турбо. — Бля, пацаны… Ну вы это… Вы не подумайте! Мы ж ничё такого… Мы…—устав слушать бессвязный поток сознания пьяного пиздюка, Адидас только вздохнул как-то по-отцовски и спокойно сказал: — Да мы поняли, Валер, поняли. Кури уже спокойно, ёб твою мать.       Зима и Кащей хором заржали. Турбо покраснел настолько, что даже в темноте балкона этого нельзя было не заметить. Ночь обещала быть длинной.